— Наталиванна расплакалась, я толком не поняла из-за чего. — У Ирки была потухшая физиономия. — Она сказала, что любит меня как родную дочку, что Маничка в конце концов перебесится… Что происходит? Светлана, что вы задумали за моей спиной?
— Если под этим «вы» ты подразумеваешь, как обычно, меня и собственного мужа, ты здорово ошибаешься. В данном случае я действую в одиночку.
— Не ври. У тебя вид настоящей интриганки. Хватит строить из себя Мону Лизу. Я на многое закрывала глаза. Не смотри на меня таким мерзким взглядом. Как пульну сейчас в тебя чем-нибудь.
— Мать давно спятила. — Герман на всякий случай схватил Ирку за руку. — И вообще она всегда была ужасно мнительной.
— Нет уж, довольно морочить мне мозги. Болтаете тут для отвода глаз про всяких Анджеев, Анжел, а сами давно спутались.
— Светлана тут ни причем. Оставь Светлану в покое.
— Разумеется, твоя роль отвратительней, но и она хороша.
— Ничего не может быть отвратительней роли сводни, но ты, сестричка, справилась с ней блестяще.
— Девочки, давайте лучше выпьем. С матерью я поговорю сам и с глазу на глаз.
— Как с мужчиной, что ли?
— Что-то тут нечисто. — Ирка смотрела на меня с подозрением. — Светка, неужели ты смогла бы…
— Причем тут Светка? Она скоро уедет в свою Варшаву и будет плевать на нас оттуда.
— Даже мной готовы пожертвовать ради своего спокойствия.
— Ну, не в Варшаву, так еще куда-нибудь. А нам с тобой век доживать.
— Знали бы вы, как я всех ненавижу. И себя в том числе. Какая же грязь. Представляю, какой без меня будет вертеп.
— Твоя фантазия слишком бедна, чтобы представить все в красках. Но если хочешь, заранее могу обрисовать тебе в подробностях поступки, мысли и даже ощущения твоего мужа, которому вполне хватит недели, чтобы убедиться в том, что лучше нас с тобой нет и не может быть на свете никого.
— Герман, у тебя кто-то есть? Светка, у него на самом деле кто-то есть? Кто?
— Сама бы хотела знать. Взглянуть, сравнить, проанализировать, сделать соответствующие выводы и…
— Прекратите. Немедленно прекратите этот кошмар. Ну что, что вы хотите от меня? Откройте окно… Скорее… Мне плохо.
Так пишутся мелодрамы, этот самый популярный во все времена жанр. Их написано такое количество, причем, на все случаи жизни, что каждому из нас только и остается нести бремя навязанной кем-то роли. Костяк сюжета, как ни наворачивай, всегда незамысловат: он любит, она не любит, его любят, он любит другую. Наше время, однако, и в этот жанр внесло коррективы: оба не любят, но она боится остаться одинокой, поскольку вокруг рыщут полчища голодных конкуренток, особенно в столице и ее окрестностях. А ему и так хорошо. Какая разница, в конце концов, кто будет варить обед и сдавать в прачечную грязное белье?..
…Когда я приехала утренним поездом из Ленинграда, в почтовом ящике меня ждало письмо от Анджея, пустая квартира и с трудом читаемая записка Ирки на обеденном столе. Я позвонила Наталье Ивановне. Ее голос был натранквиллизован, и я поняла, что все обстоит плачевно.
— Ирка пишет, что Герман в реанимации.
— Ты когда приехала? «Стрелой»? Маничка был без памяти, когда Ириша вошла в вагон. Кто-то уже по пути догадался вызвать реанимационную машину.
— У него инфаркт?
— Запущенный. Он перенес его на ногах. Тот, первый, когда Ириша была в Вене, в сравнении с этим пустяки. Его нужно было положить в больницу там, а не везти в Москву. Так считает его лечащий врач. Тем более в Риге неплохие кардиологи.
— От меня что-то требуется?
— Деточка, осталось смиренно ждать исхода. Врачи настроены пессимистично. Я была в церкви и просила Николая Чудотворца заступиться за бедного Маничку перед Господом, чтобы он простил ему грехи. На твоем месте я бы тоже сходила в церковь.
— Раз от меня ничего не требуется, поеду к родителям на дачу. Знали бы вы, Наталиванна, сколько мне довелось пережить за последнее время.
Мы собирались в Ленинград с Анджеем, но в самый последний момент я уехала без него. Он просил у меня в письме прощения за какие-то грехи, как будто от того, прощу я его или нет, что-то могло измениться. Да и зачем менять то, что должно оставаться неизменным?
Я сидела у окна, смотрела на заснеженные елки и думала о том, плохо или хорошо поступила женщина, которую Герман, судя по всему, любит, бросив его в тяжелую минуту на произвол чужих людей, Иркиного милосердия и прочих составных частей элементарного бездушия. Я бы ни за что на свете не бросила своего любимого…
Я расплакалась, когда появился месяц с ухмылкой паяца. Мне так хотелось, чтобы меня пожалели, чтобы я пожалела…
— Он умер, так и не придя в сознание. Знать бы, кто эта сволочь…
Похоже, у Ирки уже не было сил ненавидеть Германа.
— А вдруг на этот раз он на самом деле был один?
— Но кто-то же дал эту гнусную телеграмму: «Встречайте в седьмом вагоне поезд номер два обязательно встречайте плохо сердцем».
— Сам мог дать.
— У вас с Анджеем хоть по-человечески было?
— Я была в Ленинграде без Анджея.
— Шутишь. Или, как всегда, темнишь.
— Ни то, ни другое. Анджей для меня умер. Я уже отслужила по нему в душе заупокойную мессу.
— А ты случайно не догадываешься, с кем мог быть Герман в Риге? Может, снова с этой Анжелой? Правда, Наталья Ивановна утверждает, что она, наконец, вышла замуж.
— Почти уверена, что он на этот раз был один. Разумеется, у меня нет доказательств. Только интуиция. По крайней мере, я бы многое отдала за то, чтобы он был в Риге один.
— Тебе-то что за разница? Правда, он любил тебя какой-то странной любовью.
— Любовь не может быть странной. То, что ты подразумеваешь под этим понятием, я назвала бы тоской по совершенству.
Остаток вечера я мыла посуду и варила пришедшим на поминки крепкий черный кофе.
Знаю, Ирка считала притворством мою затяжную хандру. Знаю, Наталья Ивановна страдала еще и из-за того, что я, а не Ирка, носила траур по усопшему. Но мне очень к лицу черный цвет. Ну, а Ирка в моих глазах лишь выиграла от того, что не строила из себя безутешную вдову. Она, вероятно, и чувствовала бы безутешность и страх перед будущим, не появись на горизонте Максим. У меня же в тот период не было никого.
