Я видела их вместе…

      В первую минуту мне ужасно хотелось вырасти перед ними, обрушить на их головы справедливый гнев. Я едва удержалась. И хорошо, что удержалась. Представляю, как бы невыгодно смотрелась: в старой короткой юбке, с уродливой хозяйственной сумкой в руке, в которой трепыхается живая рыба, с отросшими седыми у корней волосами. Она — ухоженная, элегантная, безмятежная… Хорошо, что удержалась, хотя чего мне это стоило, наверное, одному Богу известно.

      Когда он вернулся, я сделала над собой усилие и не расплакалась.  Женя, подруга, говорит: «Слезы вызывают у мужчин  брезгливость и раздражение. И коль уж завелась на стороне пассия, ничем не удержишь. Разве что жалостью».

      К моему мужу это правило особенно подходит. Он и женился на мне из жалости. Он у меня первый, что, как вы понимаете, сразило его наповал. «И последний», — добавила я в подходящую минуту.

      Услышала, как в двери повернулся ключ, легла на спину, прикрыла глаза. Вижу из-под ресниц: счастливый, каким давно его не помню. И виноватый. Так я и думала. Крепко стиснула зубы, представила: совсем недавно ее целовал. И как целовал — представила. Меня никогда так не целовал. Окликнул меня тихо. Второй раз громче.

      Я простонала в ответ, очень тихо, постаралась принять изящную позу, хотя для него теперь наверняка никто, кроме нее, интереса не представляет. Тем более, собственная жена.

      Ладно, только не стоит углубляться в мысли о том, как несправедлив этот мир. Иначе легко сорваться.

     Спросил все-таки, что со мной. Равнодушно, как спросил бы у соседки, пенсионерки Татьяны Никитичны, застань ее с привычным компрессом на голове.

      Я слабо — и очень грациозно — шевельнула рукой, прошептала:

      —  Не волнуйся, обойдется.

      Он и не думал волноваться.

      —  Болит что-то?

      —  Сердце. Скоро пройдет.

      Ему было до лампочки. Он еще был с ней. Я проглотила слезы обиды. И поклялась мысленно, что он ответит за все мои теперешние муки.

      —  Может, тебе нужно что-нибудь? — все-таки поинтересовался он.

      Проклятое воображение тут же нарисовало, что было бы с ним, окажись на моем месте она.

      Я не удержалась и всхлипнула. Это уже выходило за рамки моей взывающей к его состраданию роли, и я поспешила исправить положение.

      — А тут еще зуб. — Я жалко улыбнулась. — Как говорится, для полного счастья.

      Он меня не дослушал:  зазвонил телефон. Он вздрогнул, тут же спохватился, провел рукой по волосам и медленно, как бы даже нехотя, снял трубку.

      Я поняла: это она. В нем пропадал великий артист. Взять хотя бы это каменное лицо и рубленые реплики:

      — Дима?.. У вас завтра не меняются планы?.. Очень хорошо. Тогда как условились, да?.. Спасибо. До завтра.

     «До завтра» было сказано слегка дрогнувшим голосом. Он тут же исправил свою погрешность, притворившись, будто запершило в горле.

      — Тебе привет от Аркадьева, — услышала я. — Завтра у него предварительная защита. Просит, чтоб я присутствовал. — Он глянул в мою сторону испуганно и виновато. — Зуб — это плохо, очень плохо, — без всякого выражения сказал он.

      «Ужином она тебя наверняка не накормила, — злорадно думала я. — Так, бутерброды какие-нибудь. В лучшем случае сосиски либо омлет. А ты, бель ами, привык, чтобы был настоящий обед из трех блюд. Да еще с домашними сладостями. Поначалу, разумеется, на сладкое сойдут и любовные ласки. Но потом…»

      Я встала, цепляясь, вернее, прикасаясь к стенке, направилась сначала в ванную, взбила волосы, провела по векам серебристым карандашом, потом переступила порог моего святилища — кухни — и принялась творить ужин.

      Хотя бы зашел, сказал из приличия: полежи, чаем обойдемся. Нет, улегся на диван в своем кабинете — всю мебель в доме узнаю по скрипам, — сложил на груди руки и предался созерцанию спроецированного на нашем потолке его влюбленным воображением образа.

      Если бы младенцев при рождении причисляли к той либо иной категории, ее бы, вне сомнения, причислили к нечистой силе.

      Я жарю рыбу. Ту самую, за которой ходила на рынок, пока они предавались ласкам. Слезы капают в сковородку, шипят, мешаясь с подсолнечным маслом. Я приказываю себе не плакать: я совсем не старая, умна, интересна. Шеф говорит…. Ну да, шеф, моложавый спортивного вида мужчина, ко мне определенно неравнодушен. Так вот, шеф говорит, что если бы в нашей конторе провести конкурс красоты, я бы наверняка отхватила первый приз. Хотя, подозреваю, он говорит то же самое всем сотрудницам. Между прочим, лучшее лекарство в моей ситуации — завести любовника. «Так я и сделаю, так и сделаю», — обреченно думаю я, швыряя в сковородку куски обваленного в муке карпа. — Ему сразу донесут, причем, здорово приукрасив. Интересно, а как у них  э т о   происходит? Так, как в самом начале было у нас? Меня, неопытную, он, помню, многому научил, а я ревновала его к тем, кто у него был до меня. Эта стерва наверняка его ко мне не ревнует:  смотрит, как на табуретку или стиральную машину, хотя приветлива со мной, даже ласкова. С удовольствием налила бы ей за пазуху кипятку.

      Женя, Женечка, а вдруг твои рецепты не годятся? Тогда  я никогда в жизни не сумею простить себе это омерзительное состояние легковерной жены. Тогда я могу сделать с собой все, что угодно. Но почему с собой?..

      Чищу картошку, лук. Теперь можно не бояться слез. Ничего, она ответит мне за них, ответит. Мало ей славы, поклонников. А я-то, дура, поначалу за честь посчитала, что эта госпожа писательница, «молодая и жутко талантливая», как он бесстыдно выразился, сподобилась посетить наш ничем не примечательный дом.

      …Он почти ничего не ест — наверняка были в ресторане. Мы с ним тоже ходили по ресторанам, но это было в ту пору, когда наш брак еще даже не обсуждался. Он сидел там с отсутствующим видом и барабанил пальцами по скатерти. Словом, скучал смертельно. С ней-то ему весело: соригинальничает, привычное наизнанку вывернет. Мужчинам это очень нравится. Вот возьму сейчас и спрошу: тебе с ней очень весело?

      — Я сегодня встретил Лину, — сказал он совершенно будничным голосом. — Прошлись по бульвару, выпили кофе. Она уезжает в командировку. Просила передать тебе привет. Представляешь, ее дочка заболела гепатитом, но она не может отложить поездку.

      «Господь покарал. За меня, — злорадствую в душе. — Ребенок, конечно, не при чем».

    — Знаешь, Лина —  честный и порядочный человек, каких теперь не много, — говорит он, тщательно размешивая пустой чай.

      Я начинаю сомневаться: может, я все  придумала? Или же его слова  двойной камуфляж?

      Наверное, я гляжу на него слишком недоверчиво, потому что он вдруг спрашивает:

      —  А ты случайно не ревнуешь меня?

      И улыбается:  довольно, самонадеянно. И искренно в то же время.

      Я тоже улыбаюсь. Мне, между прочим, идет улыбка. А ее старит. Хоть она и привыкла улыбаться направо и налево.

      — Я видела вас сегодня, — не выдерживаю я. — Скажи Лине, она катастрофически похудела. Может, она чем-то больна?

      Он не краснеет, а только щурится. Я не свожу с него глаз: жесты спокойны, естественны, правда, взгляд устремлен в полупустую чашку.

      —  Почему  ты не подошла к нам?

      —  Не хотела вам мешать, — делаю очередной прокол. — Вам было очень хорошо вдвоем. Третий в таком случае бывает лишним.

      Какие избитые фразы. Прямо с телеэкрана. Что поделаешь: последнее время смотрю почти все сериалы, чтобы хоть как-то скрасить однообразную серость бытия.

      —  Мы… я так и думал.

      Он нервно барабанит пальцами по скатерти и смотрит куда-то в сторону.

      —  Ты обсуждал меня с ней?

      Я сказала это на той взвинченной ноте, с которой обычно начинаются семейные сцены. Сцены — это не в мою пользу.

      Хватаюсь за щеку, делаю мученическое лицо.

      —  Что, зуб? — примирительным тоном  спрашивает он.     

      По крайней мере, помнит, что у меня болит. Или же наоборот — не помнит.

      Шатаясь, пробираюсь к шкафчику над холодильником, где хранятся лекарства. Капаю в стопку, потом мимо, лью через край воду из чайника. Слышу его вздох, спиной чувствую. Нет, это не жалость, а раздражение.

      Раз так…

      — Мариша говорит, эта твоя писательница строит из себя Маргарет Митчелл харьковской губернии.

      На самом деле эта дуреха ее  боготворит.

      — Может, не будем делать действующими лицами наших семейных сцен собственных детей?

      — Она все видит. Ты хоть раз подумал о том, что твоя дочь — невеста? У нас с тобой скоро внуки будут, а ты…

      Я срываюсь на визг. Я сама себе отвратительна, но ничего с собой поделать не могу: джинну тесно в бутылке, куда его запихнули силой, он бьется об ее стенки. Если джинн вдруг вырвется наружу, будет вселенская катастрофа.

      Как бы ни ненавидела я мужа в данный момент,  любыми средствами мне нужно сохранить семью, ибо я не принадлежу к числу излишне эмансипированных дам.

      Он поднимается из-за стола со своим презрительным «так-так», идет к телефону. Ну вот, добилась: считай, сама выпроводила к ней на ночь глядя.

      — Коленька, если ты меня хоть немного любишь… — слышу словно издалека свой жалобный голос.

      Ничего не выражающий взгляд не на меня, а всего лишь в мою сторону. Но к телефону не идет. Надевает куртку, закуривает сигарету и громко хлопает дверью.

      Я мечусь по квартире, снова лезу в шкафчик с лекарствами. Сейчас ему, им всем назло наглотаюсь таблеток, оставлю обвинительную, нет, лучше всепрощающую записку… Мариша уже большая,  у нее две бабушки. Не видать, не видать этим поблудам счастья!

     — Алена, это ты? — слышу в трубке Женин голос. — Я сейчас примчусь к тебе, ладненько? Сию минуту. Умоляю, никуда не уходи…

      Мы выплескиваемся по очереди. Женя случайно наткнулась на французские духи в столе у своего Славки.

     — Представляешь, как раз в день моего рождения. А сам всего какой-то час назад сказал: подарок за мной. — Женя интеллигентка, даже, можно сказать, рафинированная, три языка знает, так вот, Женя ругается, как последний водопроводчик. — Я ему в глаза: развод и никаких оливковых ветвей. А он засмеялся, засвистел этот паскудный мотивчик из «Мужчины и женщины» и был таков. А ведь это я, я привела эту стервозу в дом, английским с ее сыном занималась, жалела ее… Аленушка, золотая моя, ну, хоть ты мне скажи:  куда катится наш мир?

      Что тут сказать? Сегодня нам обеим кажется, что он катится в бездну. Уж коль семьи рушатся…

     Вот тебе и Женя с ее рецептами.

   Мы засыпаем почти в обнимку, наглотавшись всяких транквилизаторов. Но до этого вырабатываем совместную программу действий под условным названием: «Кармен будет побеждена».

   С утра за кофе мы уже более-менее спокойны:  все ведь в наших руках, а уж тем более, собственные мужья, верно? Мы перебираем в памяти произведения искусства всех времен и народов, воспевающие свободную любовь. Мы ужасаемся их количеству. Взять ту же оперу «Кармен» Бизе.  Микаэла, чистая, верная, осталась в итоге в дурочках. Та же участь постигла и Наталью из «Тихого Дона». Мы вовсе не в претензии к создателям этих образов, мы лишь возмущаемся действительностью, которую они до слез правдиво запечатлели.

    — Любовь под запретом всегда слаще любви узаконенной, — рассуждает Женя. — Соединись Григорий с Аксиньей брачными узами — вот и конец их любви. Нет, кто вечно рядом, как стол или диван…

      — Дофилософствовалась. Молчи лучше, — взмолилась я. — Сама ты венский стул.

    — Тебе хорошо:  твоя соперница, по крайней мере, человек из мира искусства. Моя же — заурядный бухгалтер-экономист, — травит свою и без того растравленную душу Женя. — С отдельной квартирой. Великолепными кулинарными способностями, помноженными на страстную жажду сотворить хотя бы подобие семейного счастья… Я сама подыскивала ей жениха под Славкин мефистофельский хохот.

      — Все нынче замуж хотят, с ума просто сошли. Это что: закон жизни или каприз времени?

      — Мода, — изрекает Женя. — На замужних. Ведь даже роман с замужней женщиной, как правило, ничем не чреват. Да и сам замужний статус украшает, возвышает, облагораживает. Хотя бы в собственных глазах.

      — Женька, чтоб мне провалиться на  этом самом месте, не дам я ему развода. Ей Богу, не дам. К ректору пойду, если дойдет до такого. Его вот-вот должны зав кафедрой сделать.

      — Не опускайся до  бабства, — урезонивает Женя. — Бери бюллетень: когда-то у тебя были проблемы с печенкой. И дочку вызывай. Правда, мой Витька сказал, что личные дела предков его не колышут. Он такой, он еще к той на блины будет ходить. Твоя Маришка должна быть чуткой:  девочка все-таки…

      Мариша, дочерна загоревшая и очень веселая, говорит примерно то же, что и Женькин сын. Даже похлеще. Например:

      —  Мама, отступись. Не чини препятствий на пути истинной любви. Это грех.

      Мариша балдеет под “Queen”, подолгу болтает по телефону с подружками, изъясняясь главным образом вздохами и междометиями. И ни слова об ушедшем из дома отце.

      Мне не только дают бюллетень, меня хотят уложить в больницу с гипертоническим кризом. Я весь вечер плачу, умоляю дочку не занимать телефон. Он молчит. Зловеще. Угрожающе.

      —  Отец с ума сошел. Почти два месяца тебя не видел.

      — Это  предрассудки. Я и так знаю: папа меня безумно любит. Навязчивое внимание не вызывает ничего, кроме  раздражения.

      Вот они какие, нынешние дети! А я почему-то была уверена, что Мариша возьмет мою сторону.

      — Мамусик, почему бы и тебе не завести… романчик? Сходи в парикмахерскую, в косметический салон, сделай массаж.

      —  И ты после этого сможешь меня уважать? — искренне изумляюсь я. — Да если бы моя мать услышала такие речи, она бы дала тебе по губам.

      — За бабушку не волнуйся:  у нее в этом плане все в полном порядке. Думала, дедушка  просто так по сей день  в ней души не чает?

      —  Марина, я бы с удовольствием дала тебе подзатыльник.

      — Дай, мамусик, дай. — Дочка звучно чмокает меня в ухо. — Хочешь, я позвоню Лине?

      У меня темнеет перед глазами. Моя дочка, моя Мариша, в которую я всю душу вложила, из которой настоящую принцессу растила, моя Мариша так легко произносит это ставшее для меня синонимом чудовищной боли имя.

      — Не смей! — кричу я, увидев, что она направилась к телефону. — Нельзя быть такой всеядной. Эта…  женщина отобрала у тебя отца, она хочет разбить нашу семью.

   — Родненькая моя, как можно разбить то, чего давно не существует в природе? — говорит моя дочь, покровительственно обняв меня за плечи.

      Дочка воспитывалась у моих родителей, в самой, что ни на есть цитадели целомудрия и патриархальности. Скажите на милость, кто мог ей такое внушить?

      —  Мамусик, давай начистоту, ладно? — Мариша приближает ко мне свое лицо с наивными (мне до сего момента именно так и казалось) глазами. — Согласна? Так вот, тогда как на духу: у вас с отцом в последние годы все было в порядке? Я имею в виду постель. Только не лги сама себе.

    — Но это же не самое главное! — взвиваюсь я. — Помимо этого существуют общие интересы, крыша над головой, ты, наконец.

      — Не уводи разговор в сторону. Я знаю, ты все время боишься забеременеть. Думаю,  всегда этого боялась.

      —  Ты родилась у нас через три месяца после свадьбы.  Не аист же тебя принес?

   — Ну, это было в самом начале, когда любовь еще безрассудно отважна и жертвенна. Потом, как правило, наступает отрезвление.

      —  Ты полагаешь, аборт — большое удовольствие?

      Мариша смеется. Мариша ничуть не краснеет. Моя мать никогда не произносила при мне это слово. Мать не подготовила меня к жизни, всеми способами утаивая ее интимную сторону. Я шла на ощупь, делая тьму ошибок и просчетов. Быть может, Мариша в чем-то права?..

      — А сейчас то, что происходит между вами, доставляет вам наслаждение? — продолжает пытать меня собственная дочь.

      «Нет, — думаю я, — не доставляет. Давно. Стало такой же привычкой, как уборка квартиры по выходным. Я даже разучилась целоваться. И вообще мы почти не прикасаемся друг к другу, когда занимаемся любовью».

    — Мы сохранили уважение. Я не могу представить, как можно… обнимать другого мужчину. Неужели ты проповедуешь свободную, разнузданную любовь?

      Я не ужасаюсь Маришкиным взглядам — на это у меня сейчас попросту нет сил. Я пытаюсь вспомнить, когда же наша семейная жизнь превратилась в то, чем она  стала.

     — Ты не так меня поняла, мама. — Наконец, Мариша краснеет. — Просто я не врубаюсь, как можно удовольствие, высшее в мире наслаждение — я имею в виду не только физиологию, даже меньше всего физиологию, — превратить в каторгу, клетку, ловушку.

      Я уже не слышу Маришу. Я думаю о том, что любовь сменилась привычкой вскоре после рождения Мариши. Как-то муж задержался на работе (до этого всегда спешил домой, ко мне), как-то засиделся с друзьями и пришел под утро. Были слезы, истерики, упреки с моей стороны, беспрестанное напоминание о том, что у тебя — дочь. Как будто маленькое существо, мирно посапывающее в колыбельке, было гирей, которую отец был обязан постоянно таскать на шее. Он молчал в ответ на мои обвинения, старался приходить домой вовремя, закрывался у себя, отключался от всего возле телевизора. От нас с Маришей в первую очередь. Я нервничала, мне не доставало его внимания, хотя бы ласкового взгляда. Но какие претензии я могла ему предъявить? Он был дома, он исправно выносил ведро с мусором, покупал на рынке картошку, сдавал пустую молочную посуду, ложился со мной в одну постель. Он даже меня хотел. Правда, все реже и реже. И я, отдаваясь ему, чувствовала: это уже не то, не то…

      — Не плачь, мамусик, — слышу дочкин голос. — Ведь я с тобой. Только ты пойми…

      Зазвонил телефон. Я кожей почувствовала:  это он. Мариша сняла трубку.

     — Все о`кей, папуля…. Отдохнула дивно… Болтаем с мамой на кухне… Да, да, о превратностях любви… Вот именно: философски и абстрактно… Конечно, скучаю и очень тебя люблю… Ура! мы тебя ждем!

     Тут же — звонок в дверь, и передо мной Женя: нарядная, раскрашенная под Монику Витти, с длиннющими сизыми ресницами. Костюм на ней изумительный:  вижу это по Маришкиным вспыхнувшим восхищением глазам. Женя чем-то расстроена. Чем-то свежим, еще не успевшим отстояться в горькую женскую мудрость.

      — Алена, я сдаюсь. Он мне только что такое сказал… Какая там жалость. А ты тоже заняла конформистскую позицию? — набросилась Женя на Маришу. И тяжело вздохнула. — Что ж, может, они и правы, наши великовозрастные деточки. Мы с тобой отстали духовно, физически, психически. Словом, во всех отношениях. Защищенные от житейских бурь гордым статусом замужней женщины.

      Женя хохочет. Мариша тормошит Женю, отчего однотонно звенят Женины космические — кружок в кружке и еще треугольник со звездочкой, и все это в нескольких измерениях, — серьги.

    — Евгения Гранде, соблюдайте спокойствие. Тем более что жалость к себе вызывают лишь слабые и сломленные духом. Я бы возненавидела себя, если бы  меня пожалели, — изрекает моя восемнадцатилетняя дочь. — Мамусик, я сбегаю за пирожными. А вы тут без бабства, пожалуйста. Вы ведь не только замужние, но еще и современные женщины, верно?

      — И что он тебе сказал? — спрашиваю я, когда за Маришей захлопывается дверь. — Моя дочка мне тут такого наговорила…

      —  Он сказал, что я ему друг, что он ни за что на свете меня не бросит, что он мне на самом деле, а не на словах, за все благодарен. Прежде всего, за верность. Верные женщины, сказал он, опора всей нашей жизни. На них держится мир. Он сказал, что другой жены себе не представляет и представить не может, и если бы начать все сначала, опять бы выбрал меня. Он сказал…

      — Что не надо смешивать вино с водой, кофе с сахаром, а семейную жизнь с любовью, — подхватываю я с горькой усмешкой. Еще неделю назад повторяла этот афоризм на работе, и не думая применять его к себе.

      — Погоди, не перебивай. Он сказал, что старость нам так или иначе вместе доживать, что делить нам нечего, что у Витьки должны быть и отец, и мать. Но… — Женя поставила на стол локти, подняла указательный палец и помахала им у меня под носом. — Но, кроме борща, чужих страстей в телевизоре и хождения в надоевшие до чертиков гости, существует любовь. На что я ответила ему: «Люби меня. Ведь я тебя очень люблю». Он на меня посмотрел… Знаешь, как он на меня посмотрел?

      —  Догадываюсь.

     — Ага. Вот именно. Сказал: «Ты красивая, ты нравишься мужчинам». И — ушел. Да, сначала поцеловал меня в щеку, чего уже сто лет не делал.

      — Но должны же существовать какие-то нравственные устои, обязанности, тормоза, — вслух рассуждала я. — Будто бы мы с тобой не видим всех издержек семейной жизни. Мы же терпим все во имя…

      — Чего?

      Женя глядела на меня такими же круглыми наивными глазами, как полчаса назад Мариша.

      — Ну, а если мы с тобой тоже предадимся… развеселой жизни? Что будет тогда? Кто возьмет на себя роль кариатид?

      — Да, он вот еще что сказал, — продолжала Женя, пропустив мои вопросы мимо ушей. — Сказал, что сносил всю эту тягомотину почти безропотно, пока не встретил свою  женщину.

      Думаю, мой муж поступил точно так же. Не в его стиле размениваться на дешевые романчики.

      Только нам от этого не легче. Господи, как же я ненавижу ее, эту Лину. Нечестно, бессовестно:  прийти на все готовенькое и взять голыми руками.

      Они входят вместе с Маришей, оба счастливые, возбужденные.

      — Привет, — кивает он мне и Жене одновременно. — Все цветем и пахнем? Красива до неприличия. — Это Жене. — Как наш зуб? — Это уже мне. – Нам со Славкой крупно повезло с женами. Он-то хоть понимает это?

      — Понимает. — Женя пришибленно кивает. — Он, как и ты, все прекрасно понимает.

      Мариша хлопочет возле отца, наливает ему чай, шепчет на ухо какие-то глупости. Если бы эта дуреха взяла и показала блудному отцу свое презрение… Нет, это вряд ли бы помогло. Что-то в этом мире переменилось, дало крен. А мы с Женькой все проморгали, проглядели с непоколебимой высоты статуса законной супруги.

      — Хочу поговорить с тобой начистоту, — начинает он, когда Женя уходит, а Маришка закрывается в своей комнате и включает музыку. — Я виноват перед тобой, но я…

      — Но ты ничего не можешь с собой поделать, — безмятежным голосом подхватываю я. — Любовь, страсть — это сильнее нас, правда? Это не подвластно рассудку. Ты долго с собой боролся, взвешивал все «за» и «против». И решил оставить все, как есть. Тебе уже сорок пять, это у тебя, вероятно, последнее сильное чувство. Ты не можешь, ты просто не имеешь права отказаться от него. Нет, с твоей стороны самое настоящее преступление отказаться от подобного.

      Сама не знаю, серьезна я или саркастична. Наверное, и то, и другое разом. Ну, а он — растерян, застигнут врасплох и… Да-да, немного жалок.

      —  Но я…

    — Знаю, никуда ты от нас не уходишь. Ну что ты, это так хлопотно: развод, разъезд и все прочее. Современные мужчины предпочитают покой и волю. Кажется, еще Пушкин сие провозгласил.

      — Не ерничай, — говорит он, нервно теребя угол скатерти.

      — Вовсе нет. Тем более что и дочка у нас выросла умненькая.  То, что было бы трагедией для меня, для Мариши — веселый водевиль.

      — Преувеличиваешь. Просто она любит нас обоих. Великодушно любит. А в наших с тобой отношениях этого великодушия никогда не хватало.

      Он сказал — «отношениях» Не любви. Потому что любви-то, наверное, на самом деле не было. Даже с моей стороны. То, что я когда-то считала любовью, было страхом перед одиночеством и неизвестностью.

      —  Ты… останешься дома? Я постелю тебе в кабинете.

      — Алена, что с тобой происходит? — Он смотрит на меня так, словно видит в первый или последний раз. — Я шел, готовя себя… Сама понимаешь,  к чему. И это было бы только справедливо по отношению ко мне. Ты очень страдаешь, Алена?

      Наконец я вижу в его глазах жалость. Ту самую, которой так долго и упорно добивалась.

      — Жалость к себе вызывают только слабые и сломленные духом, — говорю я и отворачиваюсь к окну, чтобы он ни в коем случае не заметил моих повлажневших глаз. Он наверняка все неправильно поймет.

      Ведь я, оказывается, сильная.