​

      Я пребывала в состоянии острейшей обиды, в чем не хотела признаваться себе самой. Дело в том, что моя мать после десяти с лишним лет, посвященных всецело мне, вдруг обзавелась любовником, вышла за него замуж и, как мне казалось, отгородилась своей новой любовью от всего мира, в том числе и от меня. Я уже не могла распоряжаться ею, как делала это раньше. Все мы собственники в любви, хоть и не спешим в этом признаваться.

      Я закончила десятилетку и решила назло матери не поступать в институт. Разумеется, свое решение я объясняла себе иначе. А главное, в конце концов сама поверила в это объяснение. Словом, я сказала: хочу сделать передышку и оглядеться по сторонам. Кажется, еще и добавила: лошадь и то время от времени выпрягают из упряжки и пускают пастись на луг.

      Я отключила телефон и назло всем, себе в первую очередь, допоздна валялась в постели. Потом, немытая и нечесаная, раскладывала на ковре пасьянс, ничего не загадывая. Потому что у меня не было никаких желаний. Ближе к вечеру включала телефон, чтобы позвонить матери и доложить ей о том, что у меня все в порядке. Этот разговор носил сугубо формальный характер и напоминал диалог из плохой современной пьесы о разобщенности людей в большом городе.

      — Это я, мама.

      — Слышу, роднуля. Все в порядке?

      — В полнейшем. А у тебя?

      — Как раз сейчас говорим с Игорем о тебе.

      — Понятно. На дачу едете?

      — В субботу утром. Может, и ты с нами соберешься?

      — Нет. Ну, ладно, до завтра.

      — Погоди. У тебя как с финансами?

      — Нормально.

      — Точно?

      — Стопроцентно.

      — Тогда я тебя крепко целую. Игорь передает…

      Я швыряла трубку, выдергивала из розетки шнур  и зажигала сигарету. Курить я начала тоже назло матери.

     В тот день прежде чем выдернуть из розетки шнур, я прошлепала в кухню за спичками. Я не сразу отреагировала на звонок, но он оказался очень настойчивым.

      — Вас слушают, — сказала я довольно раздраженно и закашлялась, поперхнувшись табачным дымом.

    — Мурзилка, я к тебе с огромнейшей просьбой, — услышала я как всегда бодрый и слегка ироничный голос отца. — Можно без предисловий и прологов?

      — Нужно, папуля.

      — Тут меня отыскал один старый дружок. Кажется, я рассказывал тебе о нем: некто Альберт Булычев. Вот он сидит напротив и смотрит на меня грешными глазами раскаявшегося в своей святости монаха. Я мог бы постелить ему на полу, хоть и чувствовал бы себя при этом последним негодяем, но Альберт пожаловал с дамой. Как тебе известно, у Тамары комната три на четыре, минус восемьдесят на метр двадцать, что под буфетом царя Соломона. Короче, Мурзилка, мы очень рассчитываем на твою тахту в кухне. Всего на одну ночь. Идет?

      — Да, папуля, — не слишком охотно согласилась я.

      — Если это в какой-то степени нарушает твои планы, я позвоню Гридневу и…

      — У меня никаких планов, папуля.

      — Тогда будем у тебя через час с хвостиком. Кстати, я получил сегодня гонорар…

   Полтора года назад отец уступил мне свою квартиру. Что называется, по собственному желанию. Отныне он скитался по чужим углам, точнее, кроватям. Мы любили друг друга довольно странной любовью. В какой-то степени это было идеальное чувство: ни один из нас не покушался на свободу другого. Я дорожила любовью отца. У меня и в мыслях не было ревновать его к какой-то там Тамаре или Светлане. Отец звонил мне не часто, с просьбами до сих пор не обращался.

      Я кое-как привела себя в порядок, застелила тахту, поставила на плиту чайник. В холодильнике было, можно сказать, пусто, но ни сил, ни тем более желания сходить хотя бы в булочную внизу у меня не нашлось.

    «Дама» оказалась краснощекой пионерского возраста девчушкой с двумя жиденькими косичками и круглой детской попкой, обтянутой синими тренировочными брюками. Альберт был похож на ее старшего брата-студента. Правда, сидя напротив него за чаем, я углядела складку на переносице. У студентов, мне кажется, не может быть таких складок.

    — Называй его Аликом, Мурзилка. Да я, честно говоря, и не помню его отчества. — Отец смотрел на друга влюбленными глазами. — Остался таким же, как пятнадцать лет назад. Это что, вызов судьбе? — Он ласково похлопал Алика по плечу. — Или  успел заложить душу современному Мефистофелю?

      — Все может быть, — сказал Алик серьезно.

      В этот самый момент я выронила ложку. Она упала на мою пустую чашку и расколола ее ровно на две половинки. Правда, чашка была с трещиной, напоминавшей прилипший ко дну волос. Из этой чашки с елочками я пила молоко в детстве.

      Тогда это не произвело на меня никакого впечатления. Просто я встала и выкинула осколки в помойное ведро.

      — Ты что, теперь живешь с матерью? — спросил отец у Алика.

       — Да. Мы купили дом и  участок земли в Черниговской области. Почти даром. Дело в том, что рядом кладбище.

      — Там очень страшно по ночам, — вступила в разговор девочка. — Все время кто-то ходит, что-то шепчет, стонет. Я всегда там сплю со светом. Папа говорит, это души умерших и их не следует бояться, но бабушка тоже боится. Когда мы с бабушкой спали в одной кровати, было тихо. Но папа сказал, что я уже взрослая и должна спать одна. Я больше никогда не поеду к тебе, папа. Ты уж меня прости, пожалуйста.

      — Она называет тебя папой? — спросил отец у Алика, когда девочка пошла принять душ. — Помнится, ты писал мне, что ей было шесть лет, когда вы с Валей решили пожениться. Ты ее удочерил?

      — Я не имею права это делать. Сам знаешь, какое у меня прошлое.

    — Глупости. — Отец наполнил рюмки, и они с Аликом выпили, не чокаясь. — Тебя посадили за грехи других людей. Вернее, ты сам пожелал взять их на себя. Разве не так? Ты чист, как голубь. Это видно по твоим глазам. Мурзилка, ты встречала когда-нибудь более прекрасные глаза?

      Наши с Аликом взгляды внезапно встретились. У него на самом деле были удивительные глаза: два ярко голубых камешка в обрамлении густых черных ресниц. В их глубине пульсировал какой-то неугомонный перпетуум-мобиле.

      — Вы сидели в тюрьме? — с неожиданным любопытством спросила я.

      — Всего полтора года, — ответил за Алика отец. — Его друг сбил ребенка, а он взял вину на себя.

      — Я сидел рядом с ним.

     — Но ты сказал следователю, будто был за рулем сам. По крайней мере, так мне написала Варвара Сергеевна. И она сказала, что ты не захотел подать апелляцию в областной суд.

      — Мать зря тебе написала. — Алик вздохнул, низко опустил голову. — Я просил ее не вмешиваться в это дело. Я знал, что ей это дорого обойдется.

      — Позволь, но как она могла не вмешаться, если дело касалось судьбы ее единственного сына? Я на ее месте поступил бы точно так же.

      — Тот, кто пытается изменить судьбу ближнего, обычно бывает наказан. Мать парализовало в сорок шесть лет. Если ты помнишь, у нее всегда было железное здоровье.

        — Ты хочешь сказать, что это Божья кара?

        — Бог тут не при чем.

       Алик громко вздохнул.

      Отец рассмеялся. Это был невеселый смех. Я знал, он подвержен мистике, хоть и пытается побороть в себе эту, как он считает, женскую слабость.

       — А как она сейчас чувствует себя? — спросил отец после того, как они с Аликом опрокинули еще по рюмке водки.

       — Мать встает и даже ходит по саду. Но по дому  управляется тетя Зина. Ты помнишь ее?

      — Еще бы. Она преподавала у нас литературу, и мы прозвали ее Лордом Байроном. Зинаида Сергеевна всегда ходила в черной юбке и белой блузке с жабо. Помню, она прихрамывала на левую ногу, а как-то остриглась совсем по-мужски. Что, твоя тетя Зина так и осталась старой девой?

    — В некотором роде. Ты, наверное, догадался, что тетя Зина… — Алик бросил быстрый взгляд в мою сторону и смущенно кашлянул в кулак. — Словом, у нее физиологические отклонения. И очень серьезные.

      — Она гермафродит? — Отец уставился на друга круглыми от удивления глазами. — Неужели это правда?

      — Тетя Зина почти два года прожила с одной женщиной. Я хочу сказать, как муж с женой. Уже после того, как вышла на пенсию. Потом эта женщина умерла от рака, и тетя Зина чуть не сошла с ума от горя. Сейчас, мне кажется, она, наконец, пришла в себя. Она мужественный человек.

      Отец глубокомысленно поерзал на кухонной табуретке.

     — Если бы это рассказал мне не ты, я бы, вероятно, не поверил. Значит, теперь вы живете втроем на самом краю вселенной, верно?

      — Почему на краю? Всего в сорока километрах от Чернигова. Чудесные места. Да тебе-то что рассказывать? Ты же сам родом оттуда. Настоящий музей истории Святой Руси. Мне бы раньше знать, что такое существует на этом свете… Рядом монастырь тринадцатого века, то есть до ордынской эпохи, чуть подальше еще один. К нам другой раз отшельник заходит. — Я обратила внимание, что щеки Алика покрылись живым румянцем. — Я в Лавре был… Эх, Коля, приезжай к нам. Другой раз так тянет по душам поговорить, а не с кем. Соседи на нас волками глядят.

      — Почему это? — удивился отец.

     — Говорят, когда-то в этом доме жил колдун. А до этого на том месте стояла деревянная церковь, которая сгорела от молнии. Но я прежде чем туда маму с теткой перевезти, позвал священника, и тот освятил дом. Вот Зоя погостила две недели и запросилась домой. Наслушалась, что говорят, и перепугалась девчушка.

    Помню, в тот вечер отец с Аликом устроили камерный Апокалипсис. Так моя мама называет домашнюю пьянку. Зоя мирно спала на раскладушке, я сидела в шезлонге на балконе и смотрела в бледное столичное небо. Из кухни доносились обрывки фраз. Рассказывая, Алик вдруг переходил на почти невнятное бормотание. И все равно мне удалось воссоздать картину его жизни. Тем более, что обычно пьяные бывают откровенны. С самими собой прежде всего.

    С ним с детства случались странные вещи. Однажды они с матерью гуляли по берегу реки, и он заметил плывущую собаку. Ее широколобая морда показалась ему живым пятном на холодной безжизненной глади воды. Ей наперерез со зловещим металлическим стрекотом неслась моторка. Он помнит, что весь напрягся и намочил в штаны. Он закрыл глаза, боясь увидеть самое страшное… Вместо этого он представил, что моторка перевернулась и плывет кверху дном. Он слышал, как испуганно вскрикнула мать. Когда, наконец, решился открыть глаза, первое, что он увидел, была выходящая из воды собака. В реке барахтались двое мужчин. Они звали на помощь и оглашали округу пьяными матерками. Чуть правее плыла кверху дном моторка, подхваченная мощными струями течения.

    Как-то он переправлялся на луг за травой для козы. День был жаркий, и он решил сначала искупаться. В окруженной высокими камышами заводи, которую он облюбовал, стояли две цапли. Они то и дело наклоняли друг к другу головы, словно о чем-то перешептываясь. Их тени, отраженные в темно зеленой толще воды, делали то же самое. Они трепетали от движения речных струй и казались ему ужасно беззащитными. Он стоял в камышах, не в силах оторвать глаз от безмятежной пасторали в бело зеленых тонах, как вдруг услышал сзади себя шорох и кряхтенье. Он быстро повернул голову и метрах в трех левее увидел зловеще черный ствол ружья, собравшегося выплюнуть смерть. Он чуть не потерял сознание от пронзившей его боли. Воображение сработало проворнее мысли. Он представил, как в руках неизвестного ему человека разрывается с оглушительным грохотом ружье. Когда это случилось на самом деле, и он увидел, как окровавленный мужчина с громкими воплями катается по земле, он на самом деле потерял сознание. Он пришел в себя, лежа на спине с широко раскрытыми глазами. Он видел, как над его головой, громко хлопая крыльями-парусами, пролетели две цапли. Потом услышал голоса поблизости и все вспомнил. Он видел каких-то людей, склонившихся над окровавленным телом. Один из них сказал:

      — Черт возьми, а ведь оно было совсем новое. Прямо из магазина.

      — Хорошо, что он умер, — сказал другой голос. — Ему все лицо разворотило. Тошно смотреть.

     В тот вечер Алик вернулся домой поздно вечером. Травы он так и не накосил: весь день провалялся в зарослях ольхи, размышляя о случившемся. Он никому не сказал ни слова. Он боялся недоверия родных, главным образом, матери.

      Потом он стал замечать, что стоит ему чего-то захотеть, и мать с теткой спешат исполнить его желание. Правда, эти желания были почти всегда не такими уж и сложными: то ему хотелось пирожков с капустой или клюквенного киселя, то вдруг он увидел в универмаге мотоцикл и даже не успел выразить свое желание словами, как мать сняла со сберкнижки все до копеечки, еще заняла у соседки, и купила ему этот мотоцикл.

      На занятиях в школе он обычно сидел с апатичным видом. Алик не интересовался никакими предметами, хотя учился довольно хорошо. Учителя редко вызывали его к доске. Поначалу он думал, что ему просто везет. Потом понял, что все не так уж и просто. В старших классах они сидели за одной партой с моим отцом. Алик представлял мысленно, что их обоих окружает нечто, похожее на кокон. Он никогда не говорил об этом своему другу: тоже боялся быть непонятым и обсмеянным. Отец подтвердил, что учителя их словно не замечали. Это обстоятельство здорово облегчало обоим жизнь.

     Алик учился на втором курсе института, когда познакомился с Анастасией. Она была невестой его институтского друга. Он не сразу понял, что произошло, а когда понял, было поздно что-либо изменить.  Словом, он влюбился в первый раз. Да так безрассудно, что даже подумывал о самоубийстве.  Девушка тоже к нему благоволила. Вероятно, он смог бы ее увести, но она была невестой друга… Он размышлял над безысходностью ситуации бессонными ночами. В который раз припоминал те два случая из своего детства и обливался холодным потом при мысли о том, что его подсознание или воображение может сыграть злую шутку с дорогими ему людьми. Он приказывал ему молчать. Казалось, ему это удалось на какое-то время.

      В тот день они ехали в машине друга. Алик сидел  рядом с водителем и задумчиво смотрел на дорогу. Он велел себе не думать о том, что скоро свадьба Анастасии с другом, но мысли так или иначе все время к этому возвращались. Он видел Анастасию в подвенечном платье. Она откинула с лица фату и улыбалась ему. Моросил мелкий дождь, и шоссе было скользким. Внезапно он увидел Анастасию на дороге метрах в десяти от их летящей на бешеной скорости машине. Когда он понял, что это всего лишь мираж, было поздно. Друг резко вывернул руль вправо и сбил шедшего по обочине мальчика.

   — Смерть этого ребенка на моей совести, понимаешь? Со мной снова сыграло злую шутку подсознание или воображение, шут его знает, как это называется. Я не успел подключить разум. Друг рыдал на суде, пытался взять вину на себя. К счастью, ему никто не поверил, иначе мне вряд ли бы удалось что-либо доказать, — слышала я прерывающийся пьяными всхлипами голос Алика. — Они с Анастасией поженились, и мама написала мне об этом в Магадан. Правда, очень скоро они расстались. Там, на Севере, очень длинные ночи. Я не мог ей запретить приходить ко мне во сне.

      — Мистика какая-то, - буркнул отец. У него был взволнованный голос. — Либо мы с  тобой перебрали, либо я чего-то не понимаю в этой жизни. — Я слышала, как отец встал, громко двинув табуреткой, и стал мерить шагами кухню. — Я никогда не замечал за тобой странностей. Последние два года в школе мы с тобой, если помнишь, были не разлей вода. Мне кажется, я бы обязательно заметил, если б оно на самом деле что-то было. — Отец громко икнул. — Нет, Альберт, ты явно сочиняешь. К слову, ты не пишешь стихи?

      — Я боюсь своего воображения. Мне другой раз очень хочется разрядиться на бумаге, но… Нет, я не имею права это делать.

      — Чепуха! — Мне показалось, голос отца обрел былую уверенность. — Сколько графоманов пачкают бумагу — и никому от этого не холодно и не жарко. Пачкай и ты себе на здоровье. Я вот тоже этим делом занимаюсь. И даже зарабатываю на хлеб с маслом. Иной раз даже с черной икрой. Я всегда считал тебя одаренным человеком. У тебя оригинальный способ мышления и богатое воображение. Постой! Помнишь, мы с тобой были на рыбалке в Лузановке? Слушай, приятель, а ведь я тогда поймал такую рыбину, каких в тех местах сроду не видели. Щука весом почти в два пуда, а клюнула на обыкновенный хлебный шарик. Чудеса, да и только. Помнишь, сколько ротозеев сбежалось? Мы положили ее в коляску мотоцикла, а хвост асфальт подметал. Хочешь сказать, это тоже была твоя заслуга?

       — Ты, Коля, так мечтал поймать большую рыбину.

      — Ах ты черт! Да ведь с твоими способностями можно натворить таких дел, что старушка Земля закачается! Нет, Алька, я в это никак не могу врубиться, ты уж прости дурака. Может, потом, когда переварю… Послушай, а еще кто-нибудь догадывается об этом твоем вывихе?

      — Мой сокамерник усек сходу. Громила в полтора центнера, убийца и ворюга, а сидел тише воды, ниже травы. Как-то ночью попытался свести со мной счеты, но я, к счастью, сплю очень чутко — у меня вообще неважно со сном. Так вот, я представил, как он окунул голову в парашу. Другие ничего не поняли и решили, что он был под сильной балдой. Его даже потом обследовали в санчасти на предмет умственного расстройства. Мне стыдно вспоминать об этом. Ты  же знаешь, Коля, я не люблю глумиться над людьми. Правда, в той ситуации у меня не оказалось другого выхода.

       — Да ты на самом деле святой.

      — Нет, Коля, я очень грешный, — горячо возразил Алик. — Ты даже представить себе не можешь, как я грешен. Нет и не будет мне спасения.

     — Да брось ты. — Я слышала, как отец похлопал Алика по плечу. — Все это достоевщина с поповщиной в придачу. Лучше скажи: твоя Валентина тоже ничего не заметила?

      — В этой истории я тоже грешен, Коля. — Я услышала его горестный вздох. — Я познакомился с ней уже когда стал вольноотпущенным. Стеклил окна в коридоре суда, а она как раз вышла с процесса, на котором блистала своим красноречием. У нее было доброе и красивое лицо. В моем подсознании пронеслось: «Вот если бы эта женщина стала моей…» Я тут же заставил себя сосредоточиться на работе, но было поздно. Валентина вдруг подошла ко мне и поинтересовалась, как дела. Потом сказала, что у нее в квартире треснуло оконное стекло, и она хочет, чтобы я его заменил. Мы очень быстро нашли общий язык. Ее муж замерз на охоте в тайге, они жили вдвоем с Зоей. Мой срок подошел к концу, и Валентина настояла, чтобы я переехал к ним. Она же и решила, что мы должны стать мужем и женой. Валентина замечательная женщина, Коля, а вот я оказался настоящим подлецом. Она меня как сына родного любила, хоть мы с ней одногодки. Когда я жил с Валентиной, на меня другой раз такая накатывала тоска… Нет, Анастасию к тому времени я редко вспоминал, но мне очень хотелось, чтобы меня полюбила хорошая чистая девушка. Полюбила первой безгрешной любовью. Коля, дорогой, эту девушку я буду носить на руках, поверь. Она станет моей единственной, моей принцессой. Неужели я так никогда и не встречу такую девушку?..

      Я не слышала, как они уехали — по своему обыкновению дрыхла до полудня. В кухне было непривычно чисто: вымытая посуда расставлена аккуратно по полкам, на столе ни крошки, раковина, плита и пол сверкают давно забытой чистотой.

    Я вздохнула. Сама не знаю — почему. Отогнула краешек занавески и выглянула в окно. Однообразный до отупения пейзаж. Кусты черемухи и сирени возле подъезда кажутся искусственными на вполне натуральном фоне асфальта, бетона и камней. Пестрая кучка детей на тротуаре напоминает пробившиеся сквозь асфальт цветы, обреченные на вырождение.

      «Почему такой декаданс? — удивленно думала я. — Мне семнадцать с половиной, родители предоставили мне полную свободу действий, оставили право на выбор. И я выбрала то, что хотела. А что я выбрала?..»

     Я слонялась из угла в угол по своей пустой, вдруг показавшейся мне очень неуютной квартире.  Впереди почти целый  июль и август. Я решила, как говорится, взять тайм-аут и пойти работать с сентября. Ведь надо мной, как выразилась мама, потолок не протекал.

      Я налила кофе, раскрыла книжку. Буквы прыгали перед глазами, никак не желая образовывать слова.

    «Еще не поздно подать заявление в институт, — вдруг пронеслось в голове. — Отец с матерью будут несказанно рады. Они ужасно расстроены из-за моего теперешнего состояния, хоть и стараются не подавать вида. Особенно мама… Господи, но она ведь не виновата, что полюбила Игоря. Разве можно обвинять человека за то, что он кого-то любит?..»

     Это словно подсказал мне чей-то голос. Я даже оглянулась по сторонам. Откуда такие мысли? Вчера я была от них совсем далека.

      Я достала аттестат, паспорт, медицинскую справку. Не помню, как я оделась, как ехала в метро. Помню только, что документы у меня приняли сразу, хоть там и висело объявление, что прием документов уже закончен.

      Едва я открыла входную дверь, как зазвонил телефон. Бодрый папин голос сказал:

      — Спасибо за вчерашний вечер, Мурзилка. Мы тебе не очень надоели?

      — Нет. Я не слышала, как вы ушли. Я так сладко спала. Во сколько вы ушли?    

      — В половине шестого. Алик пошел меня проводить. Он не забыл оставить тебе   ключ?

      — Еще не знаю, папочка. У меня же есть запасной.

      — У тебя веселый голос, Мурлыка. Я очень этому рад. Как тебе друг моего кудрявого детства?

      — Это трудно выразить одним словом.

      — Это точно. Душевный парень. И сам исповедался, и меня выслушал. Это ужасно важно, когда тебя слушают, верно, Мурзик?

      — Да. Знаешь, я подала документы на журналистику. Послезавтра уже начинаются экзамены.

      — Мама будет на седьмом небе.

      — А ты?

      — А я еще выше. То есть я хочу сказать, что восхищен и тронут до глубины души.

      — Это твой Алик… Как ты думаешь, он на самом деле обладает  таким  даром?

      Отец как-то неестественно рассмеялся.

      — Мурзик, он и раньше был большим фантазером. Вчера мы оба отпустили тормоза и нажали на железку. На бензине «столичная» двигатель работает с холостыми оборотами и с весьма характерным шумом. Я рад, Мурзилка, что Алик тебе понравился. Но не стоит принимать его слишком всерьез. Кстати, маме известно о твоем намерении форсировать рубикон на Ленинских горах? Ты куда пропала, Мурзилка? Ау!

      — Да, да.

     Я держала в руке листок бумаги в клеточку. Я обнаружила его неожиданно под горшком с распускающимся белым гиацинтом, который киснул у меня на подоконнике с марта.

      «Спасибо. Еще раз спасибо. Если доведется снова встретиться, буду благодарить Господа до самой смерти. Альберт».

      — Что там случилось, Мурзилка?

      — Ничего особенного, папа.

      — Ты одна?

      — Разумеется.

      — Странно. Мне показалось, будто я услышал голос…

      — Чей?

     — Трудно сказать. — Отец явно замялся. — Очень знакомый, хотя, кажется, я никогда не слышал его. Черт побери, в моем возрасте уже нельзя отдаваться с такой страстностью чарам мадам Сорокаградусной.

      Отец нервно хихикнул.

      — Что сказал этот голос, папа? — спросила я с неожиданным любопытством.

      — Грешно насмехаться над старым алкашом, Мурзилка. Тем более, если он твой родной…

      — Папа, что он сказал? — настаивала я.

      — Гм… Он сказал: я тебя люблю. Больше я ничего не разобрал.  Все это чушь собачья. А ты ничего не слышала?

    — Нет, — солгала я и вдруг ощутила приятное головокружение. Дело в том, что эти три коротких слова пульсировали во всем моем существе вместе с кровью, заставляя ее циркулировать все быстрей и быстрей. Перед глазами поплыло, в ушах стоял звон на высокой ноте. Я выронила записку и ухватилась за край стола, чтобы не упасть. Голос отца показался далеким и незнакомым.

    — Мурзик, дорогой, если потребуется помощь, только свистни. Я поговорю  с деканом и кое с кем еще. Все будет в порядке, Мурзила. Ты слышишь меня?

      — Да, папа. Конечно. До свидания.

      Я положила трубку, медленно и пошатываясь побрела в комнату. Машинально включила приемник. Передавали «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса. Я закрыла глаза и позволила скрипкам унести меня в трансцендентные дали. Незаметно я заснула.

      …Я услышала шаги в коридоре и открыла глаза. Прежде, чем я успела испугаться, знакомый голос сказал:

      — Это я. Забыл вернуть ключ. Извините.

      Алик стоял в дверях. У него был виноватый и какой-то подавленный вид. Меня же вдруг охватила бурная радость.

      — Я… Как хорошо, что вы вернулись.

      — Серьезно? Вы это серьезно?

      — Да. А где Зоя?

   — Я посадил Зою в самолет. Валентина встретит ее в Магадане. Мой поезд уходит в одиннадцать тридцать. Разрешите побыть у вас?

      — Конечно. Попьем чаю, поболтаем. Сейчас поставлю чайник.

      Я спустила ноги с тахты, намереваясь встать, но он сказал:

      — Я уже заварил чай. Сейчас принесу сюда.

      Он появился с подносом, полным сладостей и фруктов, придвинул к моей тахте журнальный столик, сам сел в кресло напротив.

      — Что-то случилось? — спросила я.

      —  Почему вы так решили?

      Он явно избегал смотреть на меня.

      — У вас… расстроенный вид.

      — Все в порядке. Обойдется.

      Он сказал это таким тоном, словно сам пытался себя в этом убедить.

      — Может, я смогу помочь?

      Он приподнял веки, и я увидела на какую-то долю секунды его глаза. Они были почти черными.

      — Нет. Это только все запутает. Не надо.

      — Что запутает?

      — Есть такое, в чем человек обязан разбираться сам и ни в коем случае не впутывать других. Тем более, близких.

      — Но я вам никто.

      — Ты дочь моего друга детства.

      От того, что он вдруг перешел на «ты», мне стало радостно на душе.

      — У вас нет своих детей?

      — У меня нет права иметь детей.

      — Ерунда. У каждого человека есть такое право.

      Я рассмеялась. Это получилось неестественно. В комнате повисла напряженная тишина.

      — Ты так считаешь? Ты на самом деле так считаешь?

      Он подался ко мне всем телом. Я смутилась.

      — Но дети есть почти у всех. По-моему, люди обычно не задумываются, есть или нет у них права иметь детей.

      — Мне кажется, в детях принято видеть искупление родительских грехов. На самом же деле все обстоит не так.

      — А как?

      — Родители перекладывают на плечи детей собственные грехи. Многие делают это бессознательно, но некоторые…

      Он вздохнул и отвернулся.

      — У вас много грехов? Я бы хотела вам помочь.

      — Нет! — Он вдруг встал и отошел к окну. — Из этого ничего не получится.

      — Почему?

      Он хотел что-то сказать, но передумал. Стал собирать посуду, а потом долго перемывал ее на кухне. Я лежала на тахте, наслаждаясь состоянием блаженного покоя. Я словно спала, хотя все видела, слышала и даже осязала. Причем, очень остро.

      — Мне пора. — Алик стоял на пороге в пиджаке и с портфелем в руках. — У тебя все будет замечательно. Слышишь? Ты успешно сдашь экзамены. Ты необыкновенное существо. Прощай, дитя мое. Ключ от входной двери я положил в левый ящик стола.

 

 

      — Разбудила, дочура?

      Телефонная трубка показалась мне чугунной. Я положила ее на подушку и легла на нее правым ухом.

      — Да, мамочка. А сколько времени?

      — Одиннадцать. У тебя весь вечер не отвечал телефон.

      — Странно. Я была дома.

      — Значит, ты крепко спишь.  Это очень хорошо. Отец мне все сказал.

      Она чуть не плакала от радости.

      — Прости, что я долго мотала тебе нервы.

      — Все в порядке, Мурзилка. — Она приглушенно всхлипнула. — Если нужна помощь…

      — Я все поняла, но помощь мне не нужна.

      — Это замечательно, что ты так уверена в себе, но я все-таки поговорю с…

      — Не надо, мама. Я уже вижу себя в аудитории на семинаре… по английскому романтизму. Ты же знаешь, как я люблю Байрона и Шелли, мама.

      — Послушай, этот Алик… Какое он произвел на тебя впечатление?

      Я насторожилась и почувствовала вдруг, что сон как рукой сняло.

      — Он хороший, мама. Только очень несчастный.

     — Брось. Помню, он мне показался каким-то неестественным. Шут гороховый, — с неожиданной злостью сказала мама.

       — А когда ты видела его?

      — Тебя еще на свете не было, котик. Твой отец просто балдел от этого Алика. Если бы я не знала его, наверняка бы подумала, что они оба голубые. Возможно, Алик на самом деле…

      — Нет, мама. Это исключено.

      Я сказала это не терпящим возражений тоном.

      — Надеюсь, котик, у тебя это несерьезно?

      — Что, мама?

      — Я пошутила. Уверена, твое сердечко цело и невредимо. Я сделала твоему отцу выговор за то, что он обременяет тебя своими алкашами.

      — Зря, мама. Алик не алкаш.

      — Помню, как-то они с твоим отцом допились до того, что выскочили в нижнем белье на балкон и изобразили что-то вроде шейка по-африкански. Потом этот тип перемыл всю квартиру и на коленях просил у меня прощения. В ту пору мне это показалось забавно, и я даже развеселилась. А сейчас противно вспоминать. Он давно уехал?

      — Нет. Но я точно не знаю. Я спала. Понимаешь, мне снился такой странный сон…

      — Все ясно, котик. Какой у тебя первый экзамен?

      — История, черти бы ее взяли.

      На какую-то долю секунды я увидела себя возле стола, за которым сидел мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и выводил в экзаменационной ведомости «отлично». На мне было платье в полоску и белые босоножки. К слову, именно так я и оделась на свой первый экзамен, на котором каким-то чудом схлопотала пятерку.

      Поговорив с мамой, я наполнила ванну и с наслаждением расслабилась в теплой душистой пене. Мое тело казалось мне каким-то необычным. Я словно видела миллионы светящихся частичек, которые находились в постоянном движении, отчего во мне рождались всевозможные эмоции. И еще мое тело казалось мне прекрасным. Впервые в моей жизни. Впрочем, раньше я об этом всерьез не задумывалась. В тот момент я вдруг увидела себя со стороны чьими-то восторженными глазами.

      Потом я попыталась вспомнить, какие глаза у Алика. Что-то все время мешало мне это сделать. В ушах звучал мамин голос: «Он мне показался каким-то неестественным. Шут гороховый».

      Я вдруг выскочила из воды и, скользя мокрыми пятками по полу, бросилась в кухню. Дело в том, что мне вдруг захотелось получить вещественные доказательства того, что Алик был здесь во второй раз. Потому что мне начало казаться, будто это приснилось во сне.

      Я распахнула холодильник. Привычный набор продуктов, вернее, их отсутствие, если не считать полиэтиленового пакета с мармеладом, апельсины и коробку шоколадных конфет. Все это принес вчера отец. А мне показалось, что поднос, который был в руках у Алика, ломился от всевозможных фруктов и сладостей. Выходит, мне это приснилось… Я заглянула в помойное ведро — пусто и чисто до неприличия.  Потом вспомнила про ключ и резким движением выдвинула левый ящик стола. Ключ от входной двери лежал на своем привычном месте. На том самом, куда мы с отцом условились его класть. Я разочарованно вернулась в ванную и плюхнулась в воду. От нее воняло какой-то химией. Светящиеся частички моей плоти, всего каких-нибудь пять минут назад наполнявшие меня кипучей энергией, погасли и замедлили свое движение, либо совсем его прекратили. Собственное тело показалось мне тяжелым, безжизненным, неповоротливым. Я с трудом сдерживала душившие меня рыдания.

​

​

      В тот день, когда моя фамилия появилась в списках будущих студентов, отец заехал за мной на такси и повез в «Березку» принарядить. Он щедро тратил свои чеки, которые, по его собственному выражению, нельзя было принимать всерьез, поскольку они достались ему за репризы к пантомиме и вальсу дрессированных собачек. Отец всегда относился с изрядной долей иронии к своему творчеству. К жизни, мне кажется, тоже.

      Я выбрала черно белое-бикини. Купальник словно состоял из двух противоположностей, как и моя душа. Потом мой взгляд задержался на легком шелковом платье дымчато мшистого цвета, и отец немедленно его купил. Еще мне приглянулись сандалеты с ремешками, похожие на античные сандалии.

      — Если ты проколешь уши, я куплю тебе золотые сережки, — сказал он по дороге домой.

    — Я боюсь. — Я невольно представил себе этот, как мне тогда казалось, страшный процесс. — Ужасно боюсь, — добавила я и, вздрогнув всем телом, закрыла ладонями уши.

   — Но я уже купил их. — Отец протянул мне коробочку. В ней лежали небольшие сережки в виде крестиков с бриллиантами посередине. — Итак, Мурзик, вперед. Все неприятные ощущения беру на себя. Кстати, мне сказали, это не больнее укуса комара.

      Так оно и оказалось. В конце нашего пути мы заехали за мамой, и отец повез нас обедать в «Прагу».

      — Какие планы на ближайший месяц? — поинтересовался он, пригласив меня потанцевать.

      — Хочу куда-нибудь слинять. Но только не на дачу и не на моря с океанами.

      — Поезжай к Булычевым.

      — А кто это? — не сразу сообразила я.

      Отец весело подмигнул мне и шепнул на ухо:

      — Мама будет против. Но ты у меня взрослая, верно?

      Я рассеянно кивнула. Я вдруг увидела старый деревянный дом в густых зарослях сирени. Это случилось прежде, чем я успела сообразить, что Булычев — это Алик, Альберт. Но не в этом дело. А в том, что дом оказался  точно таким, каким я его увидела в тот момент.

      — Он меня не приглашал.

      — Он постеснялся. А знаешь, мне пришла в голову одна идея…

      Отец остановился и часто заморгал. Он делал так всегда, когда ему в голову приходила свежая идея.

      — Не знаю, но жажду узнать.

      — Я урву денечка три-четыре у своих мимов и дрессированных собачек и сам отвезу тебя в славный город Чернигов. — Его глаза задорно блеснули. — Захочешь, останешься, нет — назад тоже отчалим вдвоем.

      — А что мы скажем маме?

      Я уже поняла разумом, что приму это предложение. Как ни странно, подсознание на этот раз помалкивало.

      —  Мне  не хочется врать. Но иначе Кира упрется, как железобетонная стена. Интересно, почему она так невзлюбила Альку? А ведь если бы не он, вполне возможно, что мы с тобой не смогли бы сейчас быть здесь и танцевать наш замысловатый фокстрот.

      — Хочешь сказать, мама собиралась от меня избавиться?

      Отец тяжело вздохнул и опустил глаза.

      — Да. Она сама потом мне в этом призналась. Она хотела сделать это тайком от меня.

      — Но почему? Ведь в ту пору вы, кажется, еще очень любили друг друга.

   — Да, Мурзик. Даже слишком любили. Твоя мама испугалась, что отныне любовь придется делить на троих. Это противоречило всем ее максималистским представлениям о жизни. Прости ее за это, Мурзилка.

      — Я как никто ее понимаю, папа.

     — Ты у меня умница. — отец нагнулся и громко чмокнул меня в лоб. — Она исповедалась Альке. Он сказал ей какое-то волшебное слово. Я так до сих пор и не знаю, что за слово он ей сказал. С тех пор она с таким нетерпением ждала твоего появления, что настала моя очередь ревновать. — Отец потерся носом о мою щеку и осторожно откинул со лба выбившуюся из пучка прядку волос. — Ты, Мурзик, соединила нас с мамой на веки вечные. А то, что наши земные тропинки разошлись, уже не имеет значения. — Он тяжело вздохнул. — Итак, что мы с тобой скажем нашей строгой и чрезвычайно справедливой Кире?

      — Мы скажем ей, что едем в Чернигов.

      — Ты права, детка. Но она непременно спросит: почему именно туда?

      — Если бы мы собрались в Коктебель, она бы тоже задала этот вопрос.

      — Ты умница, Мурзик. — Отец облегченно вздохнул. — Ну, а дальше будет видно.

      — Через три дня мама уезжает отдыхать в Литву. Недели на две.

     — Замечательно. Такое ощущение, будто на нашей стороне какие-то могущественные силы. Алька ужасно обрадуется. Он смотрел на тебя с таким обожанием. Еще бы: ты ему как дочка, хотя он скорее бы сошел за твоего старшего брата. — Внезапно отец наклонился к моему уху и спросил шепотом: — Как ты думаешь, мама примет мое приглашение потанцевать?

      Они были изумительной парой. Я с детства обожаю танго «Ревность». У меня ощущение, что я выросла под его звуки. На самом деле отец с мамой часто танцевали, когда я была маленькой. Отец ставил заезженную пластинку, которую привез  из Варшавы или Будапешта, не помню, и мне казалось, я слышу, как шуршат пышные оборки на юбках стройных и гибких дам, как страстно обнимают их молодые кавалеры с черными как смоль волосами. На какое-то мгновение мне показалось, будто я снова вернулась в детство. Танцуя, мои родители принадлежали друг другу — это было видно невооруженным глазом. Вероятно, у них было уж слишком много общего для того, чтобы жить под одной крышей.

      Уже в такси мама сказала:

   — Мурзик, я в восторге от твоего выбора. Благословенные Богом места. Старые монастыри, дремучие леса, богатырские заставы. Коля, ты помнишь ту гостиницу?

    — Нас не хотели селить в один номер, потому что мы еще не были расписаны. — Я заметила, как возбужденно блестят в полумраке мамины глаза. — Но другого свободного номера не оказалось. Полногрудая девица с косой вокруг головы, которую ты прозвал кумой Натальей,· постелила тебе на диване в холле рядом с моей дверью.

      — Потом она прилипла к телевизору. Как сейчас помню: передавали концерт Магомаева из Дворца Съездов. — Отец рассмеялся по-детски беззаботно. — В ту пору от него вся страна сходила с ума. Я сказал ей, что мы выросли в  одном дворе, и наплел еще кучу всяких небылиц. Дело кончилось тем, что она сама проводила меня в твой номер и даже принесла из холла вазу с гладиолусами.

      — Там была такая узкая кровать. — Мама хихикнула. — Интересно, почему в наших гостиницах кровати ставят на расстоянии друг от друга?

      — Потому что в них селят исключительно семейные пары. Очень логично. Верно, Мурзик?

      В ответ мама лишь вздохнула. Они с Игорем полтора года назад узаконили свои отношения. Мама попросила меня не говорить об этом отцу. Мне кажется, он сам обо всем догадался.

 

     

      — Ты будешь спать в этой комнате. Тебе нравится здесь?

      — Да. У меня такое ощущение, словно когда-то давно я уже здесь была.

    Зинаида Сергеевна поставила мой чемодан на покрытый домотканым ковриком сундук и села на табуретку возле выложенной голубыми изразцами печной стены.

      — Тебе будет хорошо у нас. Я знаю, некоторые девушки твоего возраста любят романтические уголки. Ты из таких. Угадала?

      Я молча кивнула Зинаиде Сергеевне. Эта женщина понравилась мне с первого взгляда. Вопреки всему тому, что я о ней слышала. Согласитесь, в неполные восемнадцать странности людей, в особенности странности физиологического порядка, вызывают отвращение и некоторый, почти мистический, страх. Зинаида Сергеевна производила впечатление гостеприимной хозяйки. У нее было лицо семидесятилетней старухи и тело боксера. В ее движениях чувствовались сила и ловкость.

      Я огляделась по сторонам. Высокая кровать с пуховыми подушками в вышитых наволочках, всевозможные коврики на полу, на стенах самодельные гобелены, в основном изображающие цветы. И два больших высоких окна, выходящих в какие-то дремучие заросли. Одно чуть приоткрыто в ночь, полную стрекота цикад и колдовских запахов каких-то ночных цветов.

     — Если тебе станет… неуютно, можешь перейти спать на диван в столовую. Но Варвара Сергеевна так громко храпит, что ты вряд ли сомкнешь глаза. Она ругается, когда мы закрываем дверь в ее комнату. Я сплю тихо как мышка.

      Зинаида Сергеевна разглядывала меня с нескрываемым любопытством. Почему-то мне это совсем не действовало на нервы, хотя обычно я не переношу избыточного внимания к моей особе.

      — А где спите вы, Зинаида Сергеевна? — спросила я.

    — Зови меня Зиной и на «ты». Мне так хочется забыть мое кошмарное прошлое. Моя комната налево по коридору. Когда-то они были смежными, но потом Альберт забил дверь досками и заштукатурил стену. Он сказал, что если мы будем открывать эту дверь, от сквозняка разобьются стекла в окнах. Моя комната зеркальное отражение твоей. Хочешь взглянуть?

      Я послушно встала. Зинаида Сергеевна распахнула передо мной дверь и щелкнула выключателем. Первое, что бросилось мне в глаза, был большой портрет мужчины на стене напротив. Это тоже был домашний гобелен. Я узнала в нем своего отца. Таким он был на фотографии школьных — выпускных — времен.

      — Да, это он. — Мне показалось, Зинаида Сергеевна смутилась. — Вышло как-то само собой. Я намеревалась выткать портрет Лорда Байрона. На бумаге все выглядело иначе. ТЫ любишь Байрона?

      — Да. Правда, он жил так давно. С тех пор многое изменилось на этом свете.

      — Что, например?

      — Сами люди, их чувства.

      — Ты так думаешь?

      — Если судить по литературе, раньше мы были цельными и очень постоянными. Теперь же это считается чуть ли не пороком.

      — Мы с тобой так не считаем, верно?

      Я кивнула и поймала себя на том, что мне легко с Зинаидой Сергеевной, а главное, не хочется кривить душой, чтобы показаться лучше, чем ты есть на самом деле. А ведь мы так часто это делаем.

      — У тебя замечательный отец. Я выделяла его из всех моих учеников. В нем чувствовалось постоянное стремление к красоте, к идеалу. Думаю, с годами оно в нем только усилилось, а чувство прекрасного обострилось. Такие люди, как твоей отец, обычно не годятся для семейной жизни. Разумеется, они это слишком поздно понимают. Альберт рассказывал мне, что твои родители расстались. Ты живешь с мамой?

      — Я живу одна. С шестнадцати лет.

      — О, это отважный поступок. На него не каждая девушка решится.

      — К этой идее подтолкнул меня отец, — с легкостью рассказывала я. — Когда мама познакомилась с Игорем и у них

 

· Персонаж оперы Чайковского «Чародейка».