​

         Когда вы находитесь в  состоянии  любви  (расшифровать этот слиток слов или лучше не надо?), можете вы пойти в ресторан с другим мужчиной или пригласить в театр приятную молодую женщину, или сидеть сутки за преферансом с приятелями, или…

      А почему бы и нет? Как приятно пококетничать с малознакомым мужчиной (или женщиной), выпить с ним (или с ней) бокал шампанского в баре, обменяться любезностями, от которых никому не жарко и не холодно, правда? А можно и поцелуями… Ну а тот, кто не способен на такое, тому нет места под нашим уютным цивилизованным солнцем. Пусть он (или она) бежит в пустыню,  молится, стенает, истязает жаждой и голодом плоть наедине с питающими свою раз в году кактусами и верблюжьими колючками.

      Но пустыня почему-то остается пустыней.

      Ты придумал себе какие-то дела…  Мы все придумываем себе дела, считая их гораздо важнее земного вращения. Ну да, можно всегда организовать выставку или выступление, на которые придут три калеки, да и то из тех, кому от тебя что-то позарез нужно. Разумеется, негоже уважающему себя человеку (мужчине, то есть) день и ночь сидеть с бабой, которая по этому поводу может Бог знает что из себя возомнить. Решит, например, что она — сбывшаяся мечта, что ей под силу летать над землей. Еще и тебя захочет этому  научить. А бывает и того хуже: возьмет и уверует, что главное в мире — любовь. (Глупость непроходимая. Нонсенс, как выражаются англичане. Улыбка Зевса-Громовержца). Женщина, вбившая себе в голову подобное, способна вызвать извержение вулкана в самом центре Восточно-европейской возвышенности и даже на Северном полюсе, спровоцировать июльскую грозу в окрестностях январского Якутска, населить безжизненный лунный ландшафт фермерами-виноделами. Мы же, уважающие науку и все подаренные ею в безвозмездное пользование блага, с детства привыкли к тому, что солнце восходит на Востоке, а заходит… Да, именно: и снова спешит к месту своему, где оно восходит.

      Я погладила тебе рубашку, повязала вокруг шеи свой мохеровый шарф, символически провела щеткой по спине пальто. Ты уже  был весь в этих своих делах: суховатый поцелуй в мою щеку, голос, вещающий в оптимистично казенном До мажоре. (С детства ненавижу эту тональность, дежурную бодрость которой удалось укротить даже не всем из Великих). Я закрыла за тобой дверь, включила приемник, взяла вязание. Когда-то в моей (или не в моей, а мной лишь случайно продолженной) жизни это уже было. И плачущее оконное стекло, и невыплаканные слезы, и неаполитанские песни, как нарочно, все только о любви. Той самой, мечтой о которой нам с детства забивают голову. Потом говорят, что ее на свете не бывает. Потом смеются над теми, кто в это не верит. Потом укоряют друг друга в том, что не смог, не сумела и так далее. Потом рыдают над безвозвратно утерянным, искренне веруя в то, что виноват ни кто иной, как сама наша несовершенная жизнь.      

       «Дела, дела, — размышляю я, глядя на нашу никогда не убираемую постель. — Сейчас он наверняка говорит натужные комплименты какой-нибудь Марье Васильевне, целует похожую на спинку ящерицы ручку какой-нибудь Софьи Леонидовны, рассуждает о теннисе (он его ненавидит!) с каким-нибудь Кириллом Петровичем…

      Ну да, все время заниматься э т и м невозможно. Нужно есть, спать, зарабатывать деньги,  болтать по телефону со знакомыми и малознакомыми людьми, смотреть телевизор, зевать на тусовках и прочих сборищах… Нельзя ведь сидеть в театре и думать о…  читать Булгакова или Генри Джеймса и думать о…

      Я проворониваю петлю, чешусь от раздражения и нетерпения, закидываю ни в чем не виноватый клубок шерсти на шкаф. Придет часа через четыре,  не раньше. Исаак Наумович будет минут сорок, если не больше, рассказывать о «своей последней схватке с бюрократией», Иван Дмитриевич, возможно, пригласит пропустить по рюмочке-другой, чтобы  почитать  свои, тоже  последние, стихи. О, вы смеетесь, а от Исаака Наумовича, Ивана Дмитриевича, Софьи Леонидовны и всех остальных, которых принято угощать медом, мечтая втайне, чтобы они им подавились, зависит: быть или не быть выступлению, изданию, рецензии, представлению, соисканию…

      От меня ничего не зависит. Ну, разве что: ждать, наливать в чашку крепкий чай, намазывать маслом хлеб, класть свою взлохмаченную разными «добиблейскими» — цитирую первоисточник в твоем лице — мыслями на плечо любимому. И ни в коем случае не говорить о них вслух, не то, чего доброго, наступит конец нашим таким удивительным (я это вовсе без иронии) отношениям.

      Нужно занять себя каким-то делом. Может, вымыть голову, испечь пирог, разобрать в шкафу? Мама с утра до ночи хлопочет по дому, бабушка вообще не давала себе ни минуты покоя. Согласно неписаному закону женского бытия, большая часть нашей жизни должна проходить в ожидании и предвкушении того, что должно наступить, но, ввиду несовершенства нашего мира, не наступит никогда.

      Или почитать книгу. Вон они, те многие, названия и даже содержания которых хорошо знаю благодаря всеобщей молве, к которым своим умом и чувством не прикоснулась. Я знаю,  они  повествуют о любви, торжествующей вопреки всем законам логики выживания. Что ж,  вопреки — это даже проще, если, разумеется, знать об этом заранее. Ну, а если устраиваешь с ней, с логикой, родео?..

      Словом, я хочу любить живого, а не почившего, сопротивляющегося, а не покорного во всем, отвечающего на мои чувства своими, а не мною же сочиненными словами и поступками. Но ведь быть любимым той же Анной Карениной куда сложнее и опасней, чем, например, Беатриче.

      — Ты меня не забыла? — слышу в телефонной трубке, судя по интонации, давно решивший для себя все вселенские проблемы мужской голос. — Если нет, спускайся через пятнадцать минут вниз. Я буду ждать тебя возле лифта. Или в голове другие планы?

      —  Да… Впрочем — никаких. А что мы будем…

      — Кататься по Москве под музыку Моцарта и Чайковского. В современной интерпретации.

      — Что конкретно в современной интерпретации?

    — Музыка и все на свете: климат, плоды, животные, вкусы, понятия. Гармония с тем, что происходит в данный момент, пусть даже кажущаяся и мимолетная, помогает выжить. А ностальгия мешает умереть. Возражений нет? Я купил новую машину. Покрась, пожалуйста, ресницы. Я серьезно.

      Я кладу трубку, ощущая в кончиках пальцев рук и ног бодрящие укольчики злорадства. Знакомое ощущение. Помню, в школе у меня пропадали из портфеля деньги, пока я не догадалась завернуть в трешку лезвие бритвы. Мишка  Марков пришел на следующий день на занятия с перебинтованным пальцем. Но плакала почему-то я… Так, значит, гармония, современная интерпретация, животные, плоды и так далее. Андрюша, а ты что, тоже хочешь помочь мне выжить? Иду. Ресницы обязательно накрашу. И даже губы.

      В лифте я представляю, как ты звонишь в пустую квартиру, как шаришь в карманах, отыскивая вечно куда-то пропадающий ключ. (Он за подкладкой, которую я — прости — забыла зашить). Потом входишь, осторожно, бочком, с еще неосознанной тревогой на сердце (Но ведь ты приучил себя не слушаться сердца. Ну и как, получается?) в темную прихожую, спотыкаешься о мои комнатные туфли. У тебя опускаются плечи, ты вытираешь ладонью вдруг покрывшийся испариной лоб, ты удивленно смотришь на свою ладонь. Нет, caro, так не пойдет — негоже заваливаться во всем уличном на нашу чистую простыню. Даже если у тебя на душе кошки скребут. И газета тут не поможет: там про нас с тобой ни слова, а в данный момент…

      В данный момент ты формулируешь в голове начало одной и той же фразы: «Да какое она имела?..

      Ну, да, на самом деле, какое?

      А я в это время слушаю увертюру к «Свадьбе Фигаро» Моцарта, похожую в современной интерпретации на одетую в трико и кургузое платьишко фигуристки Розину… Думаю о тебе… Жалею о том, что не ты за рулем этой красивой удобной машины, не твой жесткий профиль смягчен рассеянным светом остоженских фонарей, не ты прикуриваешь на ходу мою сигарету, успевая заглянуть мне в глаза тем самым взглядом, от которого разве что статуя устоит на своем пьедестале, и то — недолго… Злюсь на себя…  Вижу в Андрюше мужчину, который в буквальном и в любом другом смыслах носил бы меня на руках… Смеюсь вслух, вдруг представив, как ты несешь меня на руках в кухню к плите, вздыхаю — тоже вслух  — из-за того, что такого никогда не будет.

      С Андрюшей мы знакомы с детства. Да, та самая странная дружба разных полов, идеализированная в литературе и оплеванная в действительности. У нас она  сугубо литературная, то есть с привкусом идеализма. Мы оба, гласит молва, красивы, умны и так далее. Молва же наверняка уверена и в том, что у нас «что-то было». Она же и недоумевает: почему ни чем не завершилось?

      Неужели только потому, что появился ты: деспотичный, обиженный на всех и вся, с навязчивым желанием во взгляде, от которого нет спасения даже во сне? Ну, наверное, не только потому. Мама сказала, увидев тебя мельком: «Любовь зла…» Я выдумала себе второго Лорда Байрона, мрачную душу которого решила спасти своей горячей любовью.

      Фантазии — одежда сугубо индивидуального пошива. Вряд ли она может сгодиться кому-то еще. Так что не взыщите, господа.

      — Сегодня Католическое Рождество. Не забыла? У меня для тебя подарок. Давай поднимемся на минутку ко мне.

      Зажмуриваюсь от праздничного блеска свечей. Качает на хвойно-мандариновых волнах воспоминаний детства. Грустно, больно до слез, что мою самую любимую сказку рассказываешь мне не ты, а другой. Хотя вообще-то все правильно. То есть я хочу сказать, что в данном случае соблюдены все жесткие законы современной драматургии.

      Стоит мне один-единственный раз проснуться в постели принцессы, стоит   хоть на короткий миг уверовать в то, что жизнь всего лишь занятная игра для двоих, праздничное зрелище (для них же), стоит увидеть вместо твоих жестких, словно куском горящего угля обрисованных, скул Андрюшин восковой профиль — и все в моей жизни пойдет по другому руслу. Хотя, возможно, наступит момент, когда я сама захочу слепить что-то из теплого податливого воска.

      Пока же…

      — Он тебя обижает? — слышу издалека реальности наивный Андрюшин вопрос. — Никак не могу уяснить себе, за что ты… Но ты не думай, я вовсе не осуждаю.

      —  Ничего я не думаю. Но мне тоже нужно знать:  за что ты меня любишь? Ведь я живу с мужчиной, который годится мне в отцы, мы никогда с ним не поженимся. Прежде всего, потому, что я не хочу этого. Но я люблю его. Я готова… Ну, это не важно, на что я ради него готова. Он скоро бросит меня. Бросит он, а не я, понимаешь? Вот тогда я, если не наглотаюсь какой-нибудь гадости, приползу к тебе. Я, та самая чистая златовласая девочка из Серебряного переулка, из старой Москвы, из хорошей интеллигентной семьи… Да, я сейчас ерничаю над собой, но в иную минуту это помогает куда больше, чем гармония, современная интерпретация, животные, климат и все остальное вместе взятое. Ты согласен со мной, Андрюша? Этот человек подавляет мой дух, истязает мою плоть, убивает одним точным ударом истину, превращая ее в набитое соломой чучело. Я для него проститутка, Мадонна, Мария Магдалина, Афина Паллада, Медуза Горгона, Жанна д`Арк… А для тебя я кто, Андрюша? Звезда, которая так и не захотела скатиться в твою раскрытую ладошку? Или предназначенное Адаму яблоко, испорченное нахальным червяком? Угости чаем, Андрюша. Запри дверь, а ключ положи себе в карман. Или лучше выкинь в окно.

      О, ты уже глядишь в темное окно, в котором я давно проглядела дырку. Потом… Кажется, тебе приходит в голову мысль, что я ушла от тебя  навсегда, и ты начинаешь рыскать по квартире в поисках записки. Какой? «Прощай навек»? Или: «Все кончено — ты пришел слишком поздно»? А, может: «Я так тебя любила, тебя никто не будет так сильно любить»?

      Ты звонишь моей маме. У тебя дрожит рука с трубкой, нетверд голос, выговаривающий вопреки вашей взаимной неприязни: «Как ваше самочувствие? Поздравляю с прошедшим…» На самом же деле тебе хочется узнать одно: где Оля?

      —  Андрюша, у тебя сохранились наши детские фотографии?

      — И взрослые тоже. Целая куча. Понимаешь, я сумел остановить для себя несколько особенно счастливых мгновений.

     — Завидую. Вот на этой я самая настоящая дура. Из таких выходят до неприличия верные жены и подруги суровых дней. В то время ты мог без труда уговорить меня стать такой, как тебе хочется. Почему ты не уговорил меня, Андрюша? Может, тебе, как и мне, больше нравится любоваться на флаг, реющий над непокоренной крепостью, чем жечь дома и осквернять колодцы в той, что не выдержала осады?

      Ты уже ходишь из угла в угол, берешь в руки мой халат, разглядываешь его так, словно он мог бы многое рассказать о моих последних минутах в нашей комнате и со злостью швыряешь его на нашу постель.

      — А знаешь, Андрюша, если бы не он, мы бы с тобой рано или поздно поженились. Может, как раз сейчас я бы ходила с огромным пузом, вся в коричневых пятнах и с мутными глазами. А ты, запрятав глубоко-глубоко неизбежное разочарование, сказал: “Merry Christmas to you” и подарил бы мне большую розовощекую куклу. Ты ведь очень воспитанный, правда, Андрюша? У нас с тобой был бы один ребенок, который привязал бы нас друг к другу на всю жизнь. Андрюша, что мне делать:  я так хочу родить от него ребенка!

      Я на мгновение ощущаю запах своей детской: сладкого молока, горящих березовых поленьев, морозной хвои, мутных слезинок пролитого воска. “Merry Christmas to…”

      Ты уже беседуешь с Натальей. Она нас познакомила, она на первых порах дала нам приют, она же сказала мне: «Если у тебя это серьезно, ты с ним пропадешь. Не мужик, а слиток железной руды. Неорганическое существо». Я передала тебе наш с Натальей  разговор. Ты пожал плечами и сказал: «Она права. И что будем делать?»

      Роняю под стол шоколадную конфету, вспомнив, как  ты посмотрел на меня после этих слов. Да будь ты хоть из урановой руды, после такого взгляда я согласна идти за тобой на любую Голгофу. Это неправда, что женщине нужна прежде всего постель. Но у меня нет иных доказательств, кроме  этих  твоих взглядов.

      Наталья тебе говорит: «Кончай со своим домостроем. Олька рождена быть вольной, а не клеточной. Удивляюсь, почему русский мужик должен непременно посадить бабу в клетку и еще каждый день проверять надежность замка». Что-нибудь в этом духе говорит тебе теперь прямолинейная, давно разочаровавшаяся в романтической любви Наталья.

      — Андрюша, потанцуем возле елки? Так всегда: в одном месте веселятся, в другом плачут. Земля большая и разная. Тебе весело, Андрюша? Достань мне с елки орех в розовой обертке. Тот, что возле совы с фосфорными глазами. Неужели это та самая сова, которую я подарила тебе двадцать лет назад в день твоего рождения? Андрюша, это правда, что все эти двадцать лет ты думал обо мне каждый день? У тебя всегда было много-много любви. Высокое напряжение любви. И все это было направлено на меня. А я оказалась всего лишь проводником. Выходит, я люблю его силой твоей любви, да?  Merry Christmas to you, Andrew.

      Ты зло швыряешь на рычаг трубку и идешь в ванную. Ты с удивлением и даже раздражением смотришь на свою нагую в капельках горячей воды плоть. Ты проклинаешь ее за то, что вопреки своей врожденной независимости позволил себе попасть от нее в  зависимость.

      — Андрюша, а ты хотел бы попасть от меня в зависимость? Ты бы подчинился мне добровольно или бы стал упираться и сопротивляться? Как ты думаешь, Андрюша, это большое наслаждение: распоряжаться чьей-то волей, духом, плотью и всем остальным? О, я так люблю всяские наслаждения. Страсть — это ведь тоже наслаждение, правда, Андрюша? Страсть — это когда хочешь ты и хотят тебя. И ты отдаешь себя  всю, без остатка. И тебе отдают… Страсть — это вовсе не страдание, это самая изысканная форма счастья. Когда ты испытываешь страсть, все остальное и все остальные для тебя перестают существовать. Открой же дверь, Андрюша. Я приказываю тебе. Как же ты копаешься. А ведь я каждую секунду теряю капельку того, чего мне и так мало. Нет, лифта ждать очень долго. Давай наперегонки. Если я добегу до двери первой, он любит меня больше, чем я его… Чур, только не поддаваться, Андрюша. А знаешь, главное ведь любить, а уж потом быть любимой. Давай скорей, успеешь на желтый. А еще говорил, будто у тебя новая машина: водовозная кляча, старая галоша, черепаха… Здесь можно на  «кирпич», гаишники тоже справляют Рождество. Я очень постарела, Андрюша? И опустилась? Ты считаешь, мне не идет худоба? Но ведь я не нарочно… Нет, круги под глазами у меня только сегодня. Я плохо спала, понимаешь? Мы очень долго… Да, Андрюша, он страдает манией величия и гениальности, тысячелетия европейской цивилизации прошли мимо него. Он мрачный, нелюдимый, замкнутый, раздражительный, угрюмый… Андрюша, я тебе очень советую: не оборачивайся по сторонам, если глядишь на звезду. Прощай.

      Всего полчаса назад казалось: в мире все тускло, банально, замкнуто в скучные рамки того, что существует вопреки нас. Судьба — это тоже вопреки?..

      Мама называла меня в детстве Каштанкой.