Думаю иной раз:  а стоит ворошить прошлое? Не лучше ли посыпать его нафталином, закрыть плотной бумагой или куском толстого полиэтилена, придавить тяжелой сундучной крышкой и — спи спокойно? Помилуйте, да было ли все это? Может, почудилось? Или пригрезилось?..

      В сундуке моей двоюродной бабушки какие только диковинки не хранились: корсеты с настоящим китовым усом, полотенца из небеленого полотна с вытканными по углам золотисто желтыми нитками православными крестами, подвязки в виде черных бантиков. Хотя, согласно семейному приданию, бабуся почила в девушках. А еще «Так говорил Заратустра» и сборник одесских анекдотов. Помню, она отвалила тяжелую крышку сундука — это я ее уговорила, — и я с упоением погрузила  в него руки по самые плечи, но так и не достала до дна. Там, на дне, всякие сокровища хранились: письма ее возлюбленного, расстрелянного на кронштадском льду, свидетельство о браке с Бенито Муссолини, членский билет масонской ложи, бессрочный пропуск в Рай с печатью Всевышнего…

      Бабуся оттащила меня от сундука за шиворот и, чтоб отвлечь внимание, разложила перед моим девчоночьим взором все эти корсеты, подвязки, потускневшие от времени проповеди и анекдоты.

      …Совсем недавно старый дом перестроили до самых стропил. Сундук вытащили во двор, его инкрустированная металлическими бляхами крышка блестела в радужных каплях весеннего дождя. Я подняла ее дрожащими от нетерпения руками и увидела голое дно в съеденных временем нафталиновых горошинах.

     ... Я сидела на свадьбе у старшей сестры по правую руку от жениха. Свадьба была балаганная. Поясняю для тех, кто не понял: «молодожены» давно, как говорится, вели совместное хозяйство и все остальное, но Герман, то есть жених, не разводился с прежней женой, чтобы получить жилплощадь по месту прописки. Итак, я сижу на свадьбе у старшей сестры по правую руку от деверя. Это моя первая в жизни свадьба, и сегодня мы с сестрой похожи, как близнецы, несмотря на разницу в возрасте, ко всему прочему, обе в сиреневом, что вышло случайно. Герман вертит головой, как щенок, которому надели неудобный ошейник, у него даже шея покраснела, честное слово! Сестра глядит на него уж слишком деловито — сплошная проза жизни. Потом, поймав мой взгляд, пытается дать мне понять, чтобы я меньше пила шампанского. Ну да, мне  еще играть на рояле для всех, желающих поесть, поплясать, разбить бокал или тарелку, поставить жирное пятно на штаны или платье. И все непременно под музыку. Наталья Ивановна, мать, свекровь, мне Не-Знаю-Кто, кругленькая, с серым хохолком на затылке, в вечном серо-голубом — я прозвала ее «Гжельская Наседка», — любит нас с сестрой, как родных дочерей. Хотя,  думаю, меня больше. Ведь я невинная, неискушенная, не запятнанная ничьим прикосновением, то есть идеальная пара для единственного сына любой матери. А уж тем более заботливой Гжельской Наседки.

      Что касается меня, я ничуть не завидую сестре, которая уже провела у меня на глазах генеральную репетицию будущей семейной жизни. Думаю, не стоит пересказывать ее драматические эффекты, как и в театре, рассчитанные сугубо на публику.

      — Теперь очередь за тобой, Светланочка, — шепчет мне на ухо Наталья Ивановна. — Иришке повезло с моим Маничкой. Ах Ты, Господи, был бы жив Леличка, вы бы друг дружке подошли. Еще как бы подошли. Леличка всего годик пожил. Славный был мальчик, очень славный.

      «А потом можно было бы поменяться мужьями», — подумала я и огляделась по сторонам. Подобные мысли нельзя даже дневнику доверить. Хотя что в этом предосудительного? Дети будут общие: не разберешь, где родной, а где двоюродный. А еще если принять во внимание тот факт, что все люди — братья… Общие дети, общие чувства, общие мысли…  Да, русский язык коварен своим хитрым подтекстом, на котором можно подорваться, как на мине. Кстати, меня зовут на подмостки. Ну же, Коломбина, сделай реверанс, шаркни ножкой, проверь, прочно ли держится маска.

      «Такая хорошенькая свояченица…» «Недаром в некоторых странах можно содержать гарем…» «Сестрички так похожи, что их можно перепутать в темноте…» «Девочки друг друга обожают…» «Повезло чуваку…»

      Я иду сквозь этот шепот: хрупкая светловолосая нимфа в сиреневом гофре, а за мной по пятам крадется сатир. Влюбчивый, похотливый, прячущий свои рожки в завитках античных кудрей. Ну, берегись, рогоносец, и не говори потом, будто я тебя не предупреждала. Впрочем, это твое дело. Если тебе удается заглянуть в щель между лицом и маской, это еще не значит, что у тебя есть надежда эту маску сорвать…

      — Маничкина бабушка вышла замуж в тридцать лет. Для того времени это был настоящий абсурд. Уже  беременная мною, она ходила на каток и курила папиросы. Она рассказывала, что больше всего на свете боялась первой брачной ночи. Между прочим, мой врач говорил: «Чем позже выйдешь замуж, тем полезней для организма. Острые ощущения для неокрепшей психики равносильны действию яда на стенки желудка». Все это, деточка, лишь наполовину правда. Многое зависит от партнера, то есть мужа. Мой Мишенька был настоящим медведем. Хотя мне не с кем его сравнить. Я забеременела в первую же ночь, хотя мы с ним не собирались заводить детей сразу. Кстати, Светланочка, ты не знаешь, как Иришка предохраняется?

      Медом я, что ли, намазана для подобных разговоров? Или же у меня (может, у моей маски?) на самом деле слишком невинный вид? Еще бы мне не знать, как предохраняется от нежелательной беременности моя сестра. Эти темы мусолятся при мне чуть ли не каждый день: американская спираль, коитус интерраптус, противозачаточные пилюли…  Иной раз мне кажется, что на наших «молодоженов» мое присутствие действует возбуждающе.

      —  Не знаю, — выдавливаю из себя я и лезу вон из кожи, чтобы покраснеть.

      — Неужели наша Иришка бесплодная? Ты меня прости, деточка, за конфузные вопросы, но Маничка у меня единственный сын. А ты не замечала, Иришку по утрам не тошнит?

         — Последнее время ее мутит каждый день.  Когда мы одевались сегодня, ее  наизнанку вывернуло. Из-за этого мы и опоздали на бракосочетание. — Мы опоздали в загс из-за того, что Ирка не могла найти свои жемчужные серьги, за что влетело Герману, а потом мне. — Но, по-моему, она не собирается… — Краснею так, что самой видно краешком глаза, но это от усилия удержать внутри пузырьки смеха, которые щекочут, колются, бисером рассыпаются по моему горлу. —  Но я, Наталиванна, ничего толком не знаю.

      …Мы ложимся втроем в широкую арабскую кровать.  Ирка в центре, Ирка объединяющее и много разрешающее начало, Ирка — лезвие ножа, клинок стали, Немезида карающая, Венера завлекающая. Я сдергиваю с них простыню. Оба голенькие, я — в девственно белой ночной рубашке. Мы сплетаемся в нерасчленимый клубок, кто-то, скорее всего, Герман, кусает меня за ногу повыше коленки, я обхватываю стальным объятием Иркин живот, мои руки кто-то, оба кажется, пытается разжать. Сквозняк из открытой форточки колеблет плотную штору и на короткое мгновение позволяет проникнуть в комнату свету. Вижу то, что мне определенно не полагается видеть. Любопытство, отвращение… Что-то беспокойно шевелится в самом низу живота. Потом Герман, похожий в тоге из простыни на Антония — Дика Бартона — жестоко и больно подхватывает меня на руки, открывает ногой одну, другую двери. «Спокойной ночи», — обжигает мое ухо его шепот. Я вдруг стыдливо одергиваю рубашку, натягиваю на плечи одеяло. Да, разумеется, мое выгнутое дугой бедро в рассеянно-молочном свете раннего московского утра притягивает взгляд сильней, чем холодный роденовский мрамор, с которым меня сейчас вполне можно сравнить. (Я же еще и притворилась, будто не слышала громкого вздоха Германа).

      Если вас не заинтересовало начало, дальше можно не читать. Дальше вообще начинается настоящая чехарда. А главное — там всего вперемежку. Как в бабусином сундуке.

      Помнится, в тот день, когда она разбирала свой сундук, я облачилась в панталоны с пожелтевшими от времени кружевами ручной работы, запихнула в них подол своего сарафана. Бабуся тем временем что-то перекладывала с места на место, чем-то шуршала, о чем-то вздыхала. Я намазала перед осколком зеркала губы — жирно, залихватским клоунским бантиком, — напудрила щеки и нос, потом высыпала коробку с пудрой на свои похожие на растрепанный пион волосы. Я прошлась колесом по мансарде, чуть не выбив босой пяткой оконное стекло, сделала стойку на руках на перилах балкончика. Бабуся в мою сторону не смотрела, зато я на нее смотрела.  Смешно и грустно вспомнить… Она читала какую-то желтую бумажку, которую держала в вытянутой левой руке. Очки, поблескивавшие до недавних пор у нее на лбу, она уронила в сундук, правую руку положила себе на живот, большой для ее довольно хлипкого тела,  похожий очертанием на бутылку французского коньяка «Наполеон». В животе что-то шевелилось,  даю вам честное клоунское. Тут меня разобрал смех, и я, чтоб не загудеть вниз на куст жасмина, спикировала на пол балкончика.  Я увидела, как по бабусиным щекам текут самые настоящие слезы и неслышно прикрыла балконную дверь, повинуясь чувству самосохранения, которое с годами  развила в себе до виртуозности

 

 — Ну, и как вы провели воскресенье? На воздухе были? В кино? На концерте?

      Это Наталья Ивановна у меня спросила.

      —  Были.

      —  Где же вы были?

      —  На воздухе. В кино. На концерте.

      Это уже я ей ответила.

      — Но Маничке нужно заниматься, чтобы как можно скорее спихнуть свою диссертацию.  У него для этого подходящая обстановка?

      —  Румынский письменный стол, финское вертящееся кресло, югославская «Тэ Бэ Эм де Люкс», красивая жена, очаровательная свояченица, или кем я ему прихожусь?

      — Светланочка, когда ты, наконец, станешь серьезней? Тебе очень к лицу шалости, но, деточка, пойми, я часто теряюсь в догадках, с каким ключиком к тебе подступиться.

      —  Я открываюсь просто так, Наталиванна.

      — А вы… поздно ложитесь спать? — продолжала пытать меня Гжельская Наседка. — Ты где спишь? На тахте  в комнате, что выходит на бульвар?

      —  Поздно. — Я стараюсь отвечать на ее вопросы по порядку. — Ирка ночевала на даче у Марины. — Мне самой начинает становиться интересно то, что я говорю, но Гжельской Наседке совсем ни к чему знать все как было. — Ваш Маничка печатал на машинке, а я валялась в супружеской кровати с книжкой. Потом я заснула. Прямо там, потому что мне было страшно топать через коридор к себе: ваш Маничка  распинался про НЛО и Бермудский треугольник. Утром слышу бравый гусарский храп прямо возле своего уха. Смотрю — а это Маничка…

      —  Думаю, вы не рассказали про этот… эпизод Ирише, верно?

      —  А что тут такого, Наталиванна?

      —  Ничего такого. Но она может Бог знает что подумать.

      —  Что, например?

      — Понимаю, Маничка теперь тебе как брат. Да и ты пока настоящий ребенок. Но мало ли что может прийти в голову…

      —  Вашему Маничке?

      —  Светлана, больше никому про это не рассказывай, ладно?

      —  Но почему?

      — Это так не похоже на то, что творится вокруг. Вернее, очень похоже, но только внешне. Просто вас не так поймут.

      Я чувствую, что нет конца нравоучениям. Я все-таки не железная.

      —  Вы знаете, Наталиванна, когда я увидела Германа в первый раз, в этой самой квартире, уже безвозвратно Иркиного, я поняла, что могла бы посвятить ему всю оставшуюся жизнь. — Я начала заводиться. — Знаю, потом я пожалею об этой моей откровенности, но вы наверняка меня правильно поймете. Я так счастлива, что имею возможность оказывать Герману мелкие услуги и даже доставлять… удовольствие. Кто знает, может, в этом и состоит мое предназначение. Ирка не ревнует — мы с ней слишком друг друга любим. Да и я свое место знаю. Я ведь младшенькая, бесправная, покорная. Не представляете, Наталиванна, как я иной раз  счастлива (А, может, в этом на самом деле есть что-то от счастья?) возможности помыть за вашим сыном тарелку, погладить ему рубашку. Наталиванна, у вас такой необыкновенный, такой не от мира сего сын!

      Бедная Гжельская Наседка! Вижу, в ней борются самые противоречивые чувства: гордость и радость за необыкновенного сына и — страх: неужели он, православный, завел гарем? А более всего мучают опасения семейных катаклизмов на почве неординарной ситуации. И, конечно же, переполняет благодарность ко мне, мне, МНЕ!

      — Не говори Ирише, что это цепочку подарила тебе я. — Она извлекла ее из коробочки, где лежали еще какие-то блестящие штуковины. — Это бабушкина цепочка. Маничкиной бабушки со стороны отца. На ней раньше висел крестик, но Маничка его потерял,  когда был совсем крохой.

      —   Он ее носил? Ах, Наталиванна, голубчик, можно я вас поцелую?

      Я делаю стойку и иду на руках вокруг стола. Моя мини-юбка открыла для всеобщего обозрения мини-трусики. Гжельская наседка, какая же у тебя невкусная — дряблая — щечка!

 

 

      Хотела бы я знать, за сколько веков человечество прошло путь от ветхозаветного «око за око» до христианского «если тебя ударят по одной щеке, подставь другую»? Можно ли пройти этот путь за одну-единственную человеческую жизнь? Нет, я этого не знаю и  не желаю знать. Зато хорошо помню тот вечер в Сочельник католического Рождества, когда я вдруг решила исповедаться в чужих грехах, в ту минуту убедив самое себя в необходимости собственного в них раскаяния.

      — Вы должны об этом знать. Только поклянитесь, что не употребите мою информацию в качестве пороха для пушки при очередной семейной перестрелке.

      — Может, лучше дать обет? Как тебе известно, прошлое интересует меня не больше, чем позавчерашний  винегрет.

      — Смотря что причислить к разряду прошлого — Я покаянно опустила глаза. — То есть где водрузить этот самый межевой камень    

      —  Ты уверена в том, что непременно должна сказать мне об этом?

      —  В последнее время вы стали мне так же близки, как Ирка.

      —  А ты смогла бы сказать Ирке то же самое про меня?

      —  Раньше да. Теперь — не уверена. Что касается данной минуты, то ни за что на свете.

      —  Не стоит обращать внимания на слова, брошенные в пылу ссоры.

      — Благодарю за совет. Однако это не супружеская сцена, когда годятся все приемы.

      Всхлипываю и получаю новый заряд уверенности в своей правоте: слезы — тот же ядерный распад со всеми непредсказуемыми последствиями.

      —  Ну, а если, предположим, захочу исповедаться я? Думаешь, у меня есть на то право?

      Герман сказал это высоким тенором. Он явно нервничал.

      — Если это касается тех фотографий, Ирка все знает. Я ей во всем чистосердечно призналась.

      —  Раскаялась?

      —  Хотела бы я знать:  в чем?                       

      —  Маленькая язычница.

      —  Раскаяние — удел слабых духом.

      — Браво. Но я все-таки не советую тебе показывать эти фотографии твоему будущему мужу.

      — Кстати, о прошлом. Я ведь тоже когда-то и где-то смогу водрузить этот межевой камень.

      — Интриганка. В следующий раз, когда я буду снимать тебя «ню» или «полу ню», наденем эти черные подвязки и…

      — Следующего раза может не быть. Хорошего понемножку. А карточки я на самом деле брошу в камин.

      —  Ирка знает, что мы с тобой ночевали на даче?

      —  Да. Но ведь мы спали в разных комнатах.

      —  Интересно, кто тянул тебя за язык?

      —  Но ведь…

      —  Дурочка. Неужели тебе незнакомо особое благоухание тайны?

      — А неужели вам неведомо, что тайна и грех суть две стороны одной и той же медали? Я хочу быть чистой. Больше всего на свете я хочу быть чистой.

      Клянусь, в тот  момент я говорила правду.

      —  Чистота, как и все на свете,  понятие относительное.

      — Кстати, об абсолютах. Что вы думаете по поводу чистой дружбы одного мальчика и небезызвестной всем нам девочки?

      — Не будь такой злопамятной. Ирке подчас трудно пережить тот момент, что  мы с тобой нашли общий язык. Она  тоже  женщина.

      — К тому же умная. А, значит, наверняка должна понимать, что только благодаря мне ваша семейная жизнь…

      — Что ты хотела сказать по поводу дружбы мальчика с девочкой?

      — Капризный мальчик поманил пальчиком красивую девочку, которую когда-то обманул и бросил. Вину решил загладить, что ли. Девочка пошла, оставив другого мальчика, временно, разумеется, на попечение другой девочки. А потом сама эту девочку оскорбила и унизила.

      —  Доигрались. Когда это случилось?

      — Помните «Фантастическую симфонию» Берлиоза? Белые гвоздики? Поцелуй душистой феи в вонючем подъезде? Меня попросили отвлечь внимание.

      — Ты уверена? Или это из области все того же воображения?

      —  Я спросила у Ирки в упор: «да» или «нет». Она ответила «да».

      —  И ты…

      —  А она?

      —  Милые сестрички.

      —  Не нравится — найдите других.

      —  Доигрались.

      —  Повторяетесь. Да и мелодрама не ваш жанр.

      — Я не смогу этого забыть. Зачем ты мне об этом сказала? Зачем сказала Ирке про ту ночь на даче? Зачем?

      —  Захотела  и сказала. Мне так нужно было.

      —  Мне, мне. Ты все время думаешь только о себе.

      —  Зато вы с Иркой денно и нощно печетесь о моих интересах.

      —  Дурная девчонка:  себе хуже сделала. Теперь никогда не будет так, как было.

      —  А я и не хочу, как было.

      —  Послушай, я возьму отпуск. Давай в твои каникулы уедем в Ялту?

      —  Что мы скажем Ирке? Или эта тайна тоже полна благоухания?

      — Ирке ни к чему об этом знать. Ты поехала на свои каникулы в Ленинград, я  в Крым.

      —  Месть в собственном доме. А тем временем Медея убила детей.

      —  Я тут не причем. Ирка не желает их иметь.

      —  Как никто ее понимаю.

      —  Что ты имеешь в виду?

      — Ничего особенного. Просто у меня своеобразное отношение к неполноценным мужчинам. Кстати, а что если я посоветуюсь со старшей сестрой относительно одного лестного предложения куртуазного характера?

      —  Между прочим, я тебе ничего не предлагал. Каждый воспринимает все в меру своей испорченности.

      — А что если я все-таки посоветуюсь? Ну, не с Иркой, а хотя бы с Наталиванной?

      —  Задумала  всех перессорить?..

      С того дня я болталась по улицам, засиживалась за чаями-кофеями у Натальи Ивановны, от которой узнала, что дома был скандал с битьем посуды (из-под молочных продуктов), запахло порохом (мои догадки), разводом (догадки Натальи Ивановны). Потом, когда все пары были выпущены, запахло пирогами и кажущейся (из-за ощущения «до поры, до времени») романтичной любовью.

      «Да» или «нет» в решении ялтинской проблемы целиком зависело от Ирки. Бывают в жизни минуты, даже часы и дни, когда желание сделать кому-то назло владеет тобой сильнее, чем все остальные. Много лет спустя Ирка призналась мне, что моя судьба висела на волоске, но она не захотела этот волосок оборвать.

      В те дни сестра на самом деле вела себя со мной исключительно идеально, что никак не укладывалось в логику событий. Однако пусть она, эта логика, катится куда подальше. Тем более что всем нам известна цена любви к ближнему, выраженная задним числом.

 

       Надеваю свои панталоны. Ветхий батист треснул как раз посередине задницы, и засунутое в них платье торчит из дырки наподобие редкого петушиного хвоста. Я стою на руках на самом краю сундучной крышки под скошенным потолком мансарды, с наслаждением вдыхая запах старого нафталина, свежего здорового пота и тринадцатого лета моего земного существования. Потом скатываюсь по ступенькам вниз, вихрем проношусь по веранде, где вокруг чайного стола собралось общество, почти на все сто процентов мужское, друзей моей старшей, мной обожаемой, сестры. По очереди сижу на коленях у Миши, Бори, Володи, Тани, Аркаши…  В памяти остались одни имена и то залихватское ощущение вседозволенности, присущее существу с петушиным хвостом. А потом…

      Почему-то ночами я реву в подушку и стыжусь себя дневной. Свидетельницей тому луна над двурогой елкой. Засыпая, даю себе клятву жить иначе.

      Но кто все-таки дергает меня за ниточки? Судьбе, по-моему, нет дела до того,  каким способом я достигну мне уготованного. Выходит, у фирмы есть конкуренты? Что ж, если оздоровлению экономики способствует конкуренция, почему бы ей не сыграть эту роль и в человеческой судьбе? Впрочем, все это есть ни что иное, как настоящее словоблудие.

      Самое упрямое на свете существо — кошка — часто производит впечатление самого ласкового.

 

       —  Наталиванна, мы с Германом завтра летим в Ялту.

      Я оповестила об этом событии Гжельскую Наседку самым будничным голосом.

      —  Но ведь Иришка обещала завтра сводить меня к своей портнихе и помочь мне выбрать…

      —  И сводит. И поможет.

    — Свершилось. Чуяло мое сердце. Деточка, а что скажут твои родители? Ты проинформировала их о случившемся?

      —  Зачем им лишняя информация? Дольше проживут.

      —  То есть, ты хочешь сказать, что ваши с Маничкой отношения…

      — Я хочу сказать, что у нас с Германом, то есть Маничкой, нет никаких отношений кроме сугубо родственных.

      —  Так, выходит, Иришке известно…

      — Наталиванна, вы умеете хранить тайны? Вы любите вашего единственного сына? Вы верите мне, как верили бы собственной дочери?

    Бедная Гжельская Наседка напоминала мне теперь цыпленка «табака», безжалостно брошенного на раскаленную сковородку.

      —  Да, моя милая, да, моя хорошая.

      — Мы давно любим друг друга. Но мы решили никогда не узаконивать наши отношения, поскольку любовь, осененная законом, отдает тривиальным душком беспросветных, до краев заполненных нелегким бытом будней.

      — Насколько я поняла, ты едешь в Ленинград побывать в Эрмитаже и Зимнем Дворце, а Маничка  в Ялту к своему приятелю Гене Василькову, у которого два года  назад отдыхал с Анжелой.

      Гжельская Наседка вдруг съежилась и посмотрела на меня, как мышка на собравшегося сцапать ее кота.

      —  С какой Анжелой?

      Сама позавидовала безмятежности, с которой прозвучал мой вопрос.

      —  Это Маничкина двоюродная сестра.

      —  С какой Анжелой, Наталиванна?

      —  Фу, дура старая, раскудахталась. Деточка, с Иришей у них тогда все было на воде вилами писано, а Анжелу он знает чуть ли не с пеленок.

      —  Но ведь два года назад Герман уже знал меня.

      Я с трудом сдержала слезы.

      — Я дам вам триста рублей. Это мой подарок Маничке ко дню рождения. Что с тобой, деточка? Не обращай внимания на глупую старуху. Конечно же, это было не два, а пять или даже целых десять лет назад.  Ты тогда еще под стол пешком ходила. Деточка, у меня самый настоящий старческий маразм.

      — Никогда я под стол не ходила. Тем более, пешком. Зато умела делать стойку на крышке сундука. Даже на одной руке. Целых пять минут стояла. Я была легче перышка и очень наивная. Ах, Наталиванна, я никогда никого не смогу полюбить так, как люблю вашего сына. Знал, знал бы он, что теряет.

      — То есть как это — теряет? Мне кажется, нет, я уверена, он любит тебя ничуть не меньше, чем свою первую жену. Когда Луиза ушла от Манички, я боялась, он попадет в дурдом. Я ходила к знахарке, и та велела мне кропить его каждый день его собственной мочой. Как это теряет, деточка? Ты что молчишь?

      Мне к тому времени наскучила эта игра, и я придумала трюк, позволявший  выйти из нее красиво и без всяких объяснений. К тому же я завяла, сникла. Точно на меня вдруг дохнуло холодом или, наоборот, чрезмерным жаром. Но тут, как бы сказали древние греки, вмешался бог из машины, которому, очевидно, наскучило комедийное представление. Боги, как известно, предпочитают драмы и трагедии. Бог сказал в телефонную трубку искаженным от клубка противоречивых чувств голосом Ирки:

     —   Германа сбила машина. Его увезла «Скорая». Светка, приезжай скорей

​

    Теперь, разглядывая старые семейные альбомы, мы с сестрой, случайно встретившись взглядами, спешим отвести их в разные стороны. Она из опасения, что я, сломав вдруг лед многолетней давности, начну исповедоваться ей в том, что соблазнила Германа и состояла с ним в интимных отношениях. Я же именно из-за этой ее уверенности, что мне есть в чем перед ней исповедаться. За столом все в том же треугольнике, углы которого с появлением Максима стали безнадежно тупыми, а стороны напоминают ветхие, плохо натянутые нитки, я с седой, очень мне идущей, прядью волос возле правого виска, такая же тоненькая, как в юности, но уже давно не пробовавшая ходить на руках, вдруг заявляю:

      —  Мне почти каждую ночь снится Герман. Ирка, ты помнишь, какие у него были красивые ноги? Никогда в жизни больше не встречала мужчину с такими антично правильными ногами. — Молчание. — Он напоминает мне Гермеса Праксителя. Вряд ли только из-за схожести имен, хотя и это наверняка имеет смысл. Такой же упругий живот, тугие узлы мышц на груди… — Молчание становится неприлично затянувшимся. — Когда я садилась к нему на колени, мне казалось, я покоюсь в объятиях мраморной статуи.

      Ирке вдруг срочно понадобилось кому-то позвонить. Максим налил мне в рюмку водки, хотя прекрасно знает, что я не переношу крепкие напитки.

      — Он убежден, что мы жили втроем. А ты еще подбрасываешь палки в огонь, — сказала мне потом сестра. — Думает, попал в настоящий вертеп. Он в этом смысле такой пуританин…

      Глагол-то какой — «жили». В Иркиной интерпретации навозная жижа попав в которую можно сыграть в ящик от одного зловония. Да, мы жили втроем, только в моей интерпретации тот же самый глагол представляется бестолковой неухоженной квартирой на Чистых Прудах, в которой теперь живут иностранцы, нашими долгими возлежаниями в широкой арабской кровати, (На ней  нынче наверняка валяется какой-нибудь бомж, потому что Максим с приятелем вытащили ее на помойку); нашими вылазками в лес, (там теперь жилой массив),  на концерты в Консерваторию.

      Пуританин уже выпил свою рюмку. У Пуританина, мне кажется, отвратительные костлявые колени, но я никогда не буду знать это наверняка. Мы на «ты» с Пуританином. И вообще, мне кажется, у них с Иркой здоровая скучная семья.

 

      —  Не возражаешь, если я отпущу бороду?

   — Как у Иисуса Христа? В таком случае для большего сходства не мешало бы сбросить килограммов десять-пятнадцать.

      — При условии, что ты согласишься участвовать в живых картинах на библейские сюжеты.

      —  Смотря какую роль отведете.  Я стала с недавних пор очень разборчивой.

      —  Можешь сама выбрать.      

    — Мария Магдалина мне не подходит, для Девы Марии не подхожу я. Кажется, там была еще эта язычница Саломея, которая потребовала в награду за свой соблазнительный танец голову Иоанна Крестителя. Да, чуть не забыла: вечером придет Наталиванна — у Ирки начинается грипп. Нет, это истинная правда. Тот красивый мальчик оказался настоящим… нулем в постели,  (мои щеки рдеют французскими румянами),  и девочка очень болезненно пережила этот момент. Как вам известно, все познается в сравнении.

      —  Ты права. Если я выйду отсюда в марте, в апреле сможем махнуть…

      —  Значит, предложение остается в силе? На тех же условиях?

      — Условия обговорим особо. О, Господи, мать прибыла. Неужели мы проболтали целых два часа? До завтра.

      «Больному необходима надежда, — размышляю я по дороге домой. Да и как можно поручиться в том, что мне не захочется провести с этим незнакомым бородатым мужчиной две весенние недели в Ялте»?

​

    В цирке моего детства я больше всего любила номер, когда Коломбина в грязной пачке и заштопанном трико вдруг сбрасывала свою тупо ухмыляющуюся маску и блеклый парик и превращалась в грустную длинноволосую девушку. Но это случалось  в том случае, если она встречала своего избранника. Интересно, она жалела когда-нибудь о сброшенной маске?..

 

      —  Не знаю, куда мне деть этот альбом. То и дело перекладываю с места на место, вытираю пыль. Никому он теперь не нужен. Максим пока молчит, но уже бросает косые взгляды. А Самохваловых больше нет. Свершилось то, чего так  боялась Наталья Ивановна.

      —  Отдай его мне. Отвезу на дачу и положу на каминную полку, за которой живет сверчок.

      — Неужели тот самый, который турчал под мазурки Скрябина? Начать бы все снова…

      —  Начни. Кто тебе мешает?

      —  Тебе на самом деле нужен этот альбом?

      —  Очень.

      —  Когда-нибудь, может, и отдам.

      —  Когда-нибудь не интересно. Если отдавать, так сейчас.

      — Я никак не могу простить себе двадцать первое января. Мы ругались на кухне. Он прицепился, что я не купила кефира. Последнее время он был таким раздражительным. Я возьми и ляпни: для тебя главное кефир, а есть люди, которым нужна я сама. И понесло по воле волн.  Он стал бледный, как с того света. Схватил пальто, шапку — и к двери. Я крикнула вслед: можешь не возвращаться! Это было в половине двенадцатого. В два пятнадцать его сбила «Волга». Водитель божится, что Герман сам бросился под колеса. Нет, разумеется, это нельзя считать попыткой самоубийства. Просто он был в состоянии аффекта и не контролировал свои поступки.

      — Успокойся. Он отлежался, окреп душой и телом, съездил в санаторий. Даже завел там легкую интрижку.

      —  Это из мести. Как никто его понимаю! Сама такая: отомстить во что бы то ни стало, хоть и будешь потом раскаиваться до самой могилы.

      —  Не существует греха, в каком можно раскаиваться до  могилы. Разве в том, что не удалось поймать золотую рыбку.

      —  А он раскаивался. Когда у него случился первый инфаркт, знаешь, что он мне сказал? Правда, в наш век это звучит банально, но из песни слов не выкинешь. Он сказал: «Я всегда любил одну тебя. Все остальные — пустые забавы». У Германа было ребячливое сердце.  За это я его и любила.

      —  Тогда оставь альбом у себя. Не окосеет твой Максим.

      —  Да нет, бери. Все равно рано или поздно придется с ним расстаться.

      —  Чудесно. А Максиму доложим об этом событии?

      —  Почему бы и нет?

      —  А что он подумает про двух сестричек?

      — Да, на самом деле. Пускай лучше это останется нашей маленькой семейной тайной.

      Пускай, думала я. С возрастом Коломбины становятся очень даже сентиментальными. Между прочим, они знают столько трогательных историй о несчастной любви, разбитых грезах, гибельных страстях. Герман мне очень нравится на одной из этих фотографий:  демон, забывший спросонья о своем предназначении. Это я сняла его в день возвращения из больницы, чтобы запечатлеть хотя бы тень прекрасного мгновения.

 

      — Слушайте, а что если нам завести семейный альбом? — предложила за обедом Ирка. — Сердца трех или что-то в этом роде?

      — Чушь собачья, — сходу возразил Герман. — С детства питаю отвращение к семейным альбомам.

      — В отличие от женщин мужчины даже в младенческом возрасте не любят позировать обнаженными, — сказала я, с самым невинным видом  уплетая мороженое. — Это касается даже тех, у кого все на месте.

     Мне показалось, Ирка сейчас швырнет в меня вазой или подсвечником, но вместо этого она вдруг предложила нам с Германом выпить на брудершафт.

      Поспотыкавшись целый вечер на слишком уж прямолинейном русском «ты», я вернулась утром к устоявшейся форме общения. Герман вдруг перешел в наступление. Я поняла это, когда Ирка отбыла на работу.

      Все-таки хорошо, что альбом теперь у меня. Недаром  Гжельская Наседка в конце своей жизни отодвинула Ирку на задний план, переключив внимание, любовь и даже заботу на меня…

      — У тебя появился молодой человек? — Наталья Ивановна задала этот вопрос, едва я переступила порог ее квартиры. — Он что, нерусский?

      — У меня всегда были не только старые, но и молодые люди тоже. К тому же я интернациональна по природе.

      — И у вас с ним серьезно? Маничка говорит, у него вид настоящего шалопая. Маничка очень за тебя тревожится.

      — Передайте ему от меня спасибо. А вы, Наталиванна, не волнуйтесь:  я не способна на опрометчивые поступки. Если же вдруг сподоблюсь, в первую очередь посоветуюсь с вами.

      — Моя милая деточка…. Да, а ты случайно не знаешь, откуда у Манички было столько денег, когда он попал в больницу? Врач отдал мне триста пятьдесят рублей. Маничка просил не говорить о них Ирише.

      —  Больше у него ничего с собой не было?

      —  Билеты он не успел взять.

      —  Откуда вы знаете, Наталиванна?

      —  А разве он не сказал об этом тебе?

      —  Вы вернули ему деньги?

      —  Да. Он вчера специально за ними заехал.

      —  Заодно прошелся по адресу Андрусика и моему, разумеется.

      —  Что ты, деточка. Он так тебя… любит.

      —  Да, Наталиванна, Маничка меня так любит, так любит.

      —  Ты изменилась. Ты очень изменилась. Между вами что-то произошло?

      —  Между мной и Андрусиком?

      —  Деточка, я же вижу:  Анджей – это несерьезно. Мне кажется, Маничка чем-то озабочен.

      —  Но это несерьезно, Наталиванна.

      —  Да, да, я все понимаю. Он что, молчит насчет Ялты? А у меня так и лежат в шифоньере ваши триста рублей. Может, заберешь?

      —  Это Маничка предложил такой вариант?

       —  Почему ты так решила, деточка? Я и сама собиралась их тебе отдать.         

      — Что он сказал вам обо мне и Агджрусике? Только честно, Наталиванна. Мы ведь с вами как никто понимаем друг друга.

      — Да, да, деточка. Во-первых, этот Анджей слишком бесцеремонен и некорректен с тобой. Отрывает от занятий, звонит тебе за полночь. Ты стала из-за него резка. Покуриваешь. Деточка, он тебе не пара, пойми, наконец. Поляки — сплошь спекулянты.  Помню, еще моя мама говорила, что это торгашеская нация.

      — Моя прабабушка, та, что окончила Варшавский университет, говорила, что русские — хамская нация.

      —  Ладно, ладно, деточка, не в этом дело.

      —  А в чем, если не секрет?

      — Тебе рано замуж. У тебя еще такой хрупкий организм. Мой врач говорил…

      — Наталиванна, я слышала, в Ялте чудесный укрепляющий климат. Надеюсь, мы со Андрусиком съездим летом в Ялту.

      — Не делай глупостей, деточка. Я поговорю с Маничкой. Обещаю тебе поговорить с Маничкой самым серьезным образом.

      —  И с Иришей тоже?

      —  Ах ты, Боже мой, вечно вокруг нашего Манички бушуют страсти. Это у него по отцовской линии  такая гремучая смесь в крови: у них в роду были и дворяне, и купец-заводчик, и даже драматический актер.

      —  Провинциальный?

      —  Что? Да, из Саратовской губернии.

      Быть может, кое-кому  поднадоели мои сундучные страсти. Что касается меня, то по сей день шевелятся ноздри на запах нафталина. К нему примешивается едва уловимый аромат полузабытых духов. Отнюдь не «Шанели», нет, и даже не «Иссимиаки». Во времена моей юности мы пользовались духами дешевле и проще. Вроде польских «Быть может…» Почему-то у этих духов оказался стойкий, не выветриваемый годами  аромат.

 

      Я не соврала сестре и  на самом деле отвезла альбом на дачу. В зимний вечер, когда полумесяц косится в мое наполовину матовое от мороза окно, когда цивилизованный мир сосредоточил свое внимание на телеэкранах, всем остальным движениям предпочитая глотательные, на меня вдруг накатывает жестокая ностальгия. Прошлая жизнь тоже своего рода телесериал, где ты сам пишешь сценарий, подбираешь актеров, объясняешь им свой замысел.

       Мама ревновала меня к Ирке, к моей с ней откровенности,  но,  ревнуя, не сделала ни шагу мне навстречу. Как бы супротив собственного естества, она всегда шагала навстречу Ирке. «Ты еще маленькая носить такие вещи», — говорила мама, купив Ирке импортный свитер, который я, разумеется, в любой момент могла взять и надеть. Но я была еще маленькой…

      —  Брось дурачиться. Ты уже большая. К Ирише приходят молодые люди, а ты ходишь колесом перед их носом. Надень что-нибудь приличное и не задирай ноги. Скажут: у Брянцевых младшая дочь — дурочка.

      —  Кому скажут, мама?

      —  Вообще скажут. Девушку украшают скромность и целомудрие.

      —  Украшают елку, стол к празднику, торт кремом. Напоказ.

      —  Но лучше напоказ умное и красивое, чем дурь и безобразие.

      —  Кому лучше?

      — Хотя бы мне. И отцу тоже. Нам  хочется, чтоб о наших детях думали только хорошее.

      —  А зачем вам это?

      —  Не прикидывайся дурочкой. Ты умненькая девочка.

      —  Мама, а как тебе представляется мое будущее?

      — Получишь высшее образование, найдешь человека себе по душе. У тебя будет хорошая дружная семья.

      —  У вас с папой дружная семья?

      — Думаю, что да. По крайней мере, все наши знакомые так считают и, мне кажется, завидуют нам.

      —  А у тебя никогда не бывает тоскливо на душе?    

      — Если мне скучно, я пытаюсь занять себя делом. Дома всегда найдутся дела.

      Ну, и дальше в таком же духе. Словом, то, что говорят все добрые хорошие матери своим еще совсем зеленым дочерям. Они в этом не виноваты: то же самое говорили им их матери, а их матерям мои прабабушки. Наверное, правильно, что у меня нет детей, не то бы я в один прекрасный момент такое им  наговорила…

      Помню, Анджей привез из Варшавы потрясающей красоты подвенечное платье: белая пена ниспадающих оборок, легких, как пух одуванчика. Я влезла в него, будто в свою собственную, когда-то где-то снятую и забытую, кожу, и на короткий миг почувствовала себя счастливой. Волшебный миг, крик души, инстинкта и еще чего-то. «Но это платье послужит мне  всего неполный день, — размышляла я, вертясь  перед большим зеркалом. — Потом я засуну его в чемодан, который задвинут на антресоли. А когда достану, скажем, лет через десять-пятнадцать, увижу, что белизна утратила свою девственность, что платье состарилось и подурнело вместе со мной, напомнив лишний раз о том, что в этой жизни нет ничего вечного. И я всплакну, зарыв лицо в его безжалостно мягкие оборки». Я быстро вылезла из платья и зашвырнула его подальше. Ненавижу, ненавижу маску с губами на манер повисшего рогами вниз полумесяца. Природа позаботилась о том, чтобы он, настоящий, никогда не представал нашему взору в столь отвратительном виде. Так почему же природа не позаботилась таким же образом о человеке?..

 

       — Желаете снимок на память? В трогательном овале сердечка или под сенью двух целующихся голубков?

      Я еще никогда не видела Германа таким возбужденным.

      — Желаю. Только, чур, режиссура за заказчиком. Андрусик, надеюсь, ты умеешь обращаться с фотоаппаратом? Кстати, у тебя не дрожат руки?

      —  Почему они должны  дрожать? Я абсолютно спокоен.

      Красивый мальчик. Самоуверенный мальчик. Не каждому мужчине идет выражение непоколебимой уверенности.

      — А у меня что-то кружится голова. Интересно, почему у меня так кружится голова?

      Я видела краем глаза, что они оба уставились на меня. Едва удержалась, чтоб не расхохотаться и не пройтись колесом по ковру.

      —  Пускай этот пан возьмет тебя на руки.

      —  Не хочу. Я хочу, чтоб на руки меня взяли вы, а пан нас сфотографировал. Что, слабо?..

      Снимок получился изумительный и в двух вариантах: я на руках у Германа и я же на руках у Анджея. Настоящий стоп кадр из голливудского фильма со счастливым концом. Да, конец у этой истории на самом деле был счастливый: мы втроем пили жженку, играли в подкидного и по очереди кукарекали под столом. Мне казалось, Герман с Анджеем старались друг друга перекричать. Или мне только так казалось?

​

       — Деточка, я тебя очень прошу: не экономьте на питании. У Манички с детства склонность к катару желудка. Когда он был маленьким, мы часто возили его в Усть-Нарву и в Палангу: в Прибалтике замечательные молочные продукты.  Но творогом можно в два счета отравиться, если покупать его впрок.

      — Наталиванна, Ирка просила передать вам привет и все остальное. Она уже наверняка не успеет забежать к вам до отъезда. Боюсь, и позвонить тоже: самолет рано утром. Как говорится: «Я люблю тебя, Вена, горячо, неизменно…»

      —  Она не сможет позвонить оттуда?

      — Что вы, для советского командировочного это настоящее разорение. Правда, мы обещали звякнуть ей, но при нашей безалаберной жизни мне это кажется нереальным.

      — Давайте я ей позвоню, передам от вас приветы, скажу, что дома все нормально. А то она еще Бог знает что подумает.

      —  Что, например?

      —  Сама знаешь, деточка, издалека все кажется таким страшным.

      —  По-моему, ей  все до лампочки. Тем более, сейчас.

      —  Ты хочешь сказать, Иришка смирилась с тем, что у вас с Маничкой… Что вы живете дружно?

      — Полагаете, ей было бы легче, живи мы с ним, как сиамская кошка с английским догом?

      —  Неужели Ирише известно, что вы с Маничкой едете отдыхать в Палангу?

      —  В Палангу? Вы сказали — в Палангу? Нет, мы, наверное, лучше поедем в Каунас. А что если махнуть в… Киев?

      — Вот-вот, и я ему то же самое сказала. Сейчас в Прибалтике очень сыро. Тем более в Киеве живет двоюродная сестра, у которой можно будет остановиться.

      —  Анжела, что ли?

      —  Нет, моя двоюродная сестра. Маничкина тетя  Эльвира.

      —  Хочу к тете Эльвире.

      — Она тебе очень понравится. У нее дача на самом берегу Днепра, где они с Колей почти не бывают. А вокруг  настоящие молочные реки. Правда, там очень жирная пища, но ведь всегда есть возможность выбрать.

      —  Хочу к тете Эльвире.

      —  Вам хватит на неделю двести рублей? У меня больше нет дома. Деточка, а как же твое училище? Кстати, у Эльвиры есть рояль, так что если у тебя будет время, сможешь упражняться.

      — Думаю, его-то как раз у меня и не будет. Да, Наталиванна, вы не помните, Герман свободен сегодня вечером? Я забыла у него спросить.

      — Да, деточка. Он поехал от меня домой. Вышел буквально за пять минут до твоего прихода. Я даже подумала, не он ли вернулся. Вы не столкнулись возле лифта?

      —  Я поднималась пешком. Обожаю ходить пешком вверх по лестнице.

      —  Господи, деточка, знала бы ты, как ноет у меня душа за всех вас.  Хочется, чтобы всем было хорошо, покойно, счастливо.

      —  Прямо как в новогодней открытке. Нам всем будет то, что написано на роду.

      — Деточка, дать вам еще рублей сто? Я возьму с книжки. Чтобы у тебя были карманные деньги.

      —  Они мне не потребуются, Наталиванна.

      —  Мало ли что. Правда, Маничка такой внимательный. Деточка, но все-таки не говорите Ирише.  Пускай себе едет со спокойной душой. А там видно будет.

      —  Куплю по дороге шампанского. Выпьем за отъезд. Знали бы вы, как я хочу к тете Эльвире.

      Я на самом деле захотела к этой тете Эльвире в ее дом на берегу Днепра. Я представила себе два позолоченных осенью берега, между которых плавно несла свои воды молочная река.  Еще я представила рояль в полутемной от дремучего каштана  гостиной с высокими потолками, себя за этим роялем: в голубом длинном платье, которое пообещала привезти мне из Вены Ирка. Я кусала губы, чтобы не разреветься от горя, что не поеду к тете Эльвире. Не поеду же, правда? Шампанское будет очень кстати.

      На подступах к дому, а точнее в лифте, я друг вспомнила Ре мажорную прелюдию Рахманинова. Я нажала на кнопку «стоп» и, зависнув между седьмым и восьмым, прослушала ее всю, каждый голос в отдельности. Особенно тот, высокий и чистый…

      Потом я нажала на кнопку «1». Ну а там, что будет. Лифт распахнул створки на первом этаже, в него вошла улыбающаяся, всем довольная Ирка с длинной палкой сухой колбасы в пластмассовой сумке и несколькими такими же длинными огурцами.

      — Куда намылилась? — спросила она хипповым тоном. — Подождет твой Андрусик. Не каждый день провожаешь в Вену старшую сестру.

      Я тоже так думала. По сей  день очень часто думаю в унисон с моей сестрой.

      —  Жалею, что накупила для подарков всяких ложек и матрешек — столько места в чемодане займут. В нашей «галантерее» продаются изумительные полотенца и салфетки с деревенской вышивкой.

      Ирке безумно шла прическа из «Чародейки», что на Новом Арбате. Она была настоящей венской девушкой.

      — Стол уже накрыт. –  Герман сказал это неестественно высоким голосом. – Надо же, милые сестрички, как вы вовремя. И обе сразу.

      — У меня прекрасное чувство времени. А Ирка всегда готова мне подыграть.  Хочу шампанского. А еще хочу к тете Эльвире. Герман, когда мы поедем к тете Эльвире?

      —  Это еще кто такая? Герман, ты починил мой чемодан?

      —  Да. И прибил каблуки к комнатным туфлям.

      —  Умница.

      Иркин поцелуй в щечку  больно отозвался в моем ухе.

      — Не то слово. Он настоящий гений. Смотри: разобрал у себя на столе, починил бачок в сортире, отнес в бук эту проклятую энциклопедию.

      —  Интересно, сколько дали?

      —  Семьдесят два на руки.

      —  Двести семьдесят два? Ничего себе.

      Я ахнула почти с натуральным восхищением.

      —  Ты что, оглохла? Семьдесят два.

      У Ирки и голос уже был какой-то венский.

      — Я не оглохла — это шампанское в голову ударило. А ты уверена, что у тебя стопроцентный слух?

      —  Да.

      —  И зрение? И обоняние? И осязание?

      —  Уже напилась. Хороша, мать, очень хороша.

      У него была такая ехидная ухмылка.

      — Герман, а что если нам с вами махнуть на недельку в Киев, к тетушке Эльвире? Мой педагог по специальности залегла в больницу, на остальных я плевать хотела. Вы же, как мне кажется, пользуетесь на службе режимом наибольшего благоприятствования. Или, на худой конец, можно в Ялту прокатиться. Правда, у Васильковых  нет рояля, зато, Анжела рассказывала, у них чудесный сад.

      — У Василькова инсульт после того, как он женился на собственной студентке.  Герман, зачем ты льешь шампанское на клеенку? Представляю, во что превратится без меня квартира.

      — Обязуюсь вытирать пыль через день и каждый день. Герман, а мне можно печатать на вашей машинке? Или вы и ее отнесли  в комиссионку?

      —  Я поставил ее в чулан. Она слегка барахлит. Как-нибудь отдам в починку.

      — Неужели у человека может быть инсульт из-за того, что он женился на молодой? Мне кажется, этим только здоровье поправишь. Герман, а Василькову нравится ваша Анжела? Какое романтичное  имя: так и представляю молодую девушку с копной темно-каштановых волос, пересыпанных матовыми пластинками перхоти, с жесткими усиками над верхней губой, влажными подмышками, благоухающими навозной кучей и «Фиджи».

       —  Никогда не поешь спокойно. Слава Богу, отдохну от вас две недели.

      Ирка за обе щеки уплетала салат с крабовыми палочками.

      —  Я тоже.

      Он на самом деле оказался очень вкусным.

      —  Послушай, звонил твой… пан. Хотел поговорить по личному делу.

      Я изобразила легкое удивление.

      —  Интересно, о чем это?

      — Герман, я давно хотела сказать тебе, что ты ведешь себя с Анджеем как последняя скотина. Понимаю, ревность дело не шуточное, но при чем здесь Анджей?

      — Да, при чем тут Анжела? Это все в прошлом, в прошлом. Там уже стоит межевой столб и валяется камень. Ирка, а как ты думаешь, не поехать ли нам с Анджеем на недельку, скажем, в Палангу? Нечто вроде репетиции медового месяца. Одобряешь? Герман, поехали с нами в Палангу?

      —  С детства сыт по горло Прибалтикой. Десять лет подряд возили как на каторгу.

      — Ты же говорил, тебе нравится Балтийское море, чистые северные озера. Помнишь, мы даже собирались туда в прошлом году?

      —  В прошлом году было жарко. А сейчас идут дожди. Там сыро и мерзко. Там ужасный климат.

      — В таком случае мне, наверное, придется выйти за Анджея замуж без всякой репетиции. В конце концов, она ничего не даст, кроме балаганной свадьбы, как у вас.

      — Посмотрим, какая будет у тебя. Герман, ты что-то очень бледный. Ты был сегодня у матери?

      —  Разговаривал с ней по телефону. Светка была.

      —  Во-первых, что за обращение: Светка, во-вторых, откуда вам все известно? Мне иной раз даже страшно делается: такое ощущение, будто вы следите за каждым моим шагом, каждым порывом души, каждым движением мысли.

      —  Я все-таки позвоню ей. Наверняка обрадуется.

      Ирка пошла в комнату.

      — Ты на самом деле решила загубить свою жизнь с этим напыщенным идиотом?

      Герман говорил низким шипящим шепотом.

      —  А вы на самом деле едете в Палангу с Анжелой?

      —  Мать окончательно выжила из ума. Что еще она успела тебе наплести?

      —  Ничего лишнего. От вас я узнала значительно больше.

      —  Я все лето торчал в Москве. Имею я право хоть немножко развеяться?

      —  Я тоже его имею. К тому же ненавижу оставаться в пустой квартире.

      —  Ты с этим… паном хлебнешь. У него о себе такое мнение.

    —  Думаю, эта ваша… пани тоже штучка хоть куда:  триста рублей за каких-то два-три дня такса на уровне валютных шлюх. Только там наверняка минимум риска и максимум наслаждений. Здесь же фирма вряд ли гарантирует все пряности секса.

      —  У тебя поганый язык.

      — Русский. И вполне литературный, между прочим. Если желаете, могу перейти на сленг. Если эта курва надеется остаться мисс Инкогнито, боюсь, ей придется зашить свою пи…

      —  Молчи, стервоза. Все вынюхала, выведала.

      — Вам это ничем не грозит. Ирка спит и видит свой голубой Дунай и придунайские уцененки. Что касается меня, то я завтра же уеду в Ленинград.

      —  Никуда ты не поедешь.

      —  Мне что, стеречь вместо пуделя квартиру?

      —  Я тоже никуда не поеду.

      —  Ха-ха. И что, фирма на самом деле гарантирует?

      —  Ты замолчишь,  наконец, или нет?

      —  Замолчу, если вы скажете, как ее зовут. Только без брехни.

      —  Виктория.

    — Имя Анжела мне больше нравится: что-то домашненькое, уютненькое, тепленькое. А это  какая-то казенная женщина. К тому же с дурным характером. Капкан, откуда выберешься инвалидом.

      —  Замолчи, черт тебя побери!

      —  Она похожа на меня?

      —  Кто? Да, что-то есть. Слушай, ты совсем обнаглела.

      — Так я и думала. Это я во всем  виновата. Я довела вас до падения. Бедный, хороший, интеллигентный, добрый…