— Я вас люблю такой возвышенной любовью, что, мне кажется,  сейчас передо мной не великий Маэстро Музыки Франц Лист, а сам Господь наш Иисус Христос.

      Он видел ее впервые. Она подкатила к его дому в роскошном экипаже, назвалась герцогиней какой-то — привратник толком не разобрал, — попросила аудиенции у «господина аббата», увлекла его в сад и  уже успела объясниться в любви.

      За свою долгую жизнь странствующего артиста Лист повидал немало. Женщины всех возрастов и сословий задаривали его своей любовью. Или тем, что они под этим подразумевали. Но он не был избалован. Отнюдь.

      —  Что же вы молчите? — прервала она его медитации. — Хотя бы поцелуйте  мне руку или велите выставить вон. Я буду в равной степени признательна вам и за то, и за другое.

      —  Вы обожаете крайности, мадам э…

      —  Зовите меня Каролиной. И не надо вздрагивать — я не она. О да, я знаю: это она уговорила вас принять духовный сан, чтобы умертвить вашу плоть, которая, как она считает, принадлежит ей одной. А ваша плоть, как и ваша музыка, бессмертна. — Каролина схватила руку Листа и прижала к своей груди. — Вы чувствуете, господин аббат? Мое сердце бунтует в своей тесной клетке. Ему, как и вашему, хочется на волю.

      Лист рассмеялся беззаботно и весело. Он вдруг проникся красотой тихого осеннего дня, окропившего божественной благодатью цветы, деревья, лицо этой дерзки прекрасной женщины. Кто она? Искательница приключений? Наивная мечтательница? Капризная фантазерка, привыкшая получать все, что ей захочется?.. Он пригляделся к ней внимательней: скорее всего итальянка, не больше двадцати трех-двадцати пяти лет. Сложена как языческая богиня. Судя по всему, сильна и духом и телом. Лет тридцать назад он мечтал о такой возлюбленной.

      —  Вам весело? О, я не дам вам скучать, маэстро.  Или  заставлю грустить. Вы любите грустить? Веселье и грусть — разве не они составляют главное очарование нашей жизни?

      — Дорогая сударыня, я очень вам признателен за столь пылкие чувства к моей особе. Однако потрудитесь сообщить мне цель вашего визита. — Лист произнес  это слегка ироничным тоном и тут же поспешил загладить погрешность: — Хотя, по совести говоря, ваше общество доставляет мне высокое наслаждение.

      — Ах вы, святоша со светским прошлым! Как я вас обожаю и ненавижу одновременно! — Она вспыхнула непритворно ярким румянцем. — Что касается цели моего визита…  Где у вас рояль? Идемте же, Бога ради…

      — Благодарю вас от всей души. — Лист приложил к груди обе руки и низко наклонил свою роскошно седеющую голову. — Листа вы играете выше всяких похвал. Однако в мире существуют еще и Моцарт, и Бах, и Шуман, и сладкозвучный Шопен.

      —  Для меня существует только Франц Лист!

      —  В таком случае ни чем не могу быть вам полезным. — Лист развел руками. — Мою музыку вы постигли глубоко и в совершенстве. Еще раз приношу вам свои благодарности.

      — Послушайте, вы, романтик в монашеской сутане. — Она стояла перед ним возбужденная, возбуждающе  страстная. — Неужели вам не хочется заключить меня в объятья, целовать до умопомрачения, сорвать с меня одежду? Или вы уже не тот Лист, которого я полюбила восемнадцать лет назад?

      Внешне он остался спокоен — он готов был поклясться в этом на Библии. Однако она разгадала его внутреннее волнение.

      —  Так-то лучше, мой дорогой аббат, —  ворковала она, усаживаясь рядом с ним на диване. — Я поклялась себе десять лет назад: прежде, чем постригусь в монахини, во всем исповедуюсь вам. Хотя в ту пору вы еще не были аббатом. Между прочим, вам к лицу духовный сан. Непорочная невеста Господняя прежде, чем посвятить себя служению нашему Господу Иисусу Христу, исповедалась в своих грехах великому Францу Листу. Что вы так смотрите на меня, господин аббат? Может, хотите сказать, что Бога нет? Но он есть, есть, я точно это знаю. И этот бог – Франц Лист!

 

 

 

      —  Меня еще на свете не было, когда вы посетили наш дом в Риме. Моя мать, как и все без исключения женщины, безумно в вас влюбилась.  Но ей повезло чуть больше, чем другим: вы танцевали с ней ночь напролет во время карнавала.

      Они выехали в экипаже Каролины за город и теперь бродили безлюдными полями, вдыхая запах зрелых яблок и увядающих лесов. Высокий сухощавый аббат в черной сутане  и затянутая в шелка осенних тонов женщина. Загадочная пара. Да и пара ли?..

      — Мать уже была третий месяц мною беременна. Я думаю, только это  удержало ее от отчаянного поступка. Под утро вы предложили ей бежать в Америку.

      — Она отказалась, я с горя убежал туда один, найдя забвение в объятьях прекрасной креолки.

      О, эти легенды! Если записать хотя бы сотую долю того, что они ему приписывают, получится биография богаче, чем у Дон Жуана.

      — Нет, не перебивайте меня. — Каролина властно взяла Листа под руку и попыталась шагать с ним в ногу, что ей удалось не без труда. — Вы уехали на следующий день, послав матери огромный букет пурпурных роз. Лента от него сохранилась у меня. Вот она.

     Каролина откинула край своей бархатной цвета перезревшей рябины накидки и, обнажив смуглую шею, указала пальцем на завязанную на ней тугим узлом красную атласную ленточку.

      —  Мать страдала и томилась в плену собственных чувств, проводя дни и ночи за роялем наедине с вашей музыкой. Вскоре после моего рождения она излечилась от своей страсти, влюбившись в маркиза К., с которым убежала  в Америку.

      —  Я страдал значительно дольше. Вы, итальянки, очень непостоянны.

      — Ах, будьте же наконец, серьезны, господин аббат! Я должна рассказать вам все, как на духу.

      — Я весь внимание. Более того — понимание. Прошу вас… Каролина, продолжайте.

      —  Вам  с трудом дается это имя! — Каролина больно и зло ударила Листа по руке сложенным веером. — Когда-нибудь я тоже попрошу вас исповедаться в грехах прошлого.

      — Для этого вам лучше обратиться к моей музыке. Я могу что-то забыть или умышленно умолчать о чем-то. Моя музыка всегда была криком моей души, — серьезно сказал Лист.

      —  Ваша музыка… Творение дьявола, который возомнил себя самим Богом. Ваша музыка… — Каролина задохнулась от какого-то сильного чувства, внезапно ею овладевшего. — Ваша музыка вошла в мою плоть, кровь и душу еще в материнской утробе. Не верите? Тогда извольте выслушать факты. В два года я с успехом подбирала на рояле темы ваших произведений. Где я их услышала? Да нигде. В ту пору мы жили в поместье на юге Италии в окружении карбонариев, шакалов, апельсиновых и оливковых рощ. Кормилица пела мне на ночь  "Dies irae”, стращала Адом и Апокалипсисом. Так наказал ей отец, который боялся, что я могу пойти по стопам своей матери. В пять я сама выучила ноты, в семь поклялась вам в абсолютной и вечной верности.

      — Не могу понять, сударыня, чем я заслужил такую честь? Растроган до глубины души. Не знаю, право, чем смогу отплатить за столь незаслуженное внимание к моей персоне.

      — Молчите, вы, дешевый комедиант, растративший свои лучшие чувства на подмостках и спасовавший перед лицом реальности! Вы боитесь моей любви. Это так? Отвечайте! — Она тряхнула головой, и ее захлестнула до самого пояса густая волна темно каштановых волос. — Святая Мадонна, вы еще возомните, будто я вас  соблазняю. — Каролина поспешила  спрятать их в капюшон своей накидки. – Господин аббат, скажите, только честно:  любовь — это от дьявола?  Я имею в виду земную любовь. Что же вы молчите, господин аббат? Неужели не знаете? Говорят, в отличие от нашего Господа, обожающего предаваться праздным размышлениям, дьявол полон кипучей недремлющей энергии, которой все время пытается заразить нас, жалких людишек. Господин аббат, в вашей музыке вы отдали дань неутомимому Мефисто, вы прославили его на века.  Теперь вы решили замолить свои грехи перед Господом, верно?..

    

 

 

      — Господин аббат, в ваше отсутствие заходил молодой человек и велел передать вам вот это.

      Слуга протянул Листу небольшой сверток, перевязанный красной лентой.

      Девушка на портрете была прекрасна:  глаза Каролины, ее лоб, волосы. И все-таки это была не Каролина. Разумеется, это не она: портрету четверть века, о чем свидетельствуют цифры в правом углу. Но вот губы, овал лица… Не может быть, чтобы в одной женщине могли сочетаться черты всех тех, кого он когда-то безгранично любил.

      — Господин аббат, Франц, Ференц, любимый, откуда у вас… у тебя мамин портрет? О, Мадонна миа, я уже думала, что никогда не увижу тебя. Мама,  мамочка, ты простишь меня за то, что я люблю этого человека больше жизни?

      — Сударыня, во-первых, объяснитесь, как вы очутились в моей спальне? Во-вторых, я бы хотел знать, кто принес мне этот… странный портрет?

      — Господин аббат, откуда у вас портрет моей матушки? — не слыша его вопроса, допытывалась Каролина. — Ради всего святого, скажите мне, откуда у вас этот портрет?

      —  Непременно скажу, если вы сядете вон в то кресло напротив и хотя бы минутку помолчите. Итак, по порядку: портрет принесли в мое отсутствие. Я долго и безуспешно пытался разгадать его загадку, пока в мою спальню не ворвались вы как самый настоящий вихрь.

      —  Но дверь была открыта. Я не знала, что это ваша… спальня.

      Каролине была к лицу  невинная растерянность.

      — Возможно, возможно, не отрицаю. Однако на ваших пальцах я вижу следы краски, которые свидетельствуют о том, что вы тоже занимаетесь живописью.  Браво, сударыня, браво!

      Она взвилась в кресле, она открыла рот, чтобы возразить, но Лист жестом велел ей молчать. Он почувствовал, что у него от возбуждения вспотела спина, вспомнил строчку из Священного Писания: «всякая плоть – трава», впервые за все время  отшельничества усомнившись в правильности этих строк.

      —  И все равно вы мне нравитесь. Очень. Хоть вы и герцогиня, а я, можно сказать, простолюдин, в нас много общего. Сидите же,  я еще не договорил. Так вот, это общее — полное отсутствие благоразумия, в силу чего я стал тем, кто я есть, а именно монахом. Вы же… Нет, монахиней вам не следует становиться. В вас есть большой талант, и вы можете стать великой драматической актрисой. При одном условии. Знаете, каком?

      Каролина смотрела на него словно завороженная. Та, на портрете, тоже.

      Лист встал, сказал, глядя на девушку сверху вниз, но без намека на превосходство:

      — При условии, что вы перестанете преследовать знаменитостей и всецело предадитесь изучению основ профессионального мастерства. На это потребуются время и силы, однако, уверен, это окупится сторицей. Я в свою очередь торжественно обещаю составить вам протекцию в лице директора Веймарской драматической труппы, моего друга господина Шварца, а также помочь, если потребуется, советами и деньгами. Ибо считаю за огромную честь поддержать своевременно любой истинный талант, в чем бы он себя ни проявлял.

 

 

 

      Она исчезла, и Лист загрустил. Проводив учеников, бродил по парку, а то вдруг потянуло в поля, где совсем недавно гуляли вместе.

      «Авантюристка, дерзкая девчонка, обманщица, — уговаривал он себя, широко шагая по безлюдной проселочной дороге. — Ее бы высечь не мешало… А как играла Ноктюрн… Сколько страсти, нежности, задумчивой печали. Куда же она направилась? Что если на покорение новой вершины, которая, возможно, окажется не столь неприступной? Ну, а если бы я притворился, будто верю ей, будто готов стать ее…  возлюбленным? Что было бы тогда? Какую цель преследовала она, пытаясь обольстить меня своими чарами, помноженными на ум и явное дарование во многих областях искусства? Я не богат, и  это известно всем. Или же она на самом деле в меня влюблена?.. Но этого не может быть. Правда, помню, кто-то, уж не Берлиоз ли, рассказывал мне, что некоторые женщины хвалятся своими романами со знаменитостями. Они коллекционируют их как картины, бриллианты, старинные книги. Глупышка Каролина. Интересно, как зовут ее на самом деле? И кто она? Ну да, решила сыграть на моей слабой струне и, увы, переиграла. — Он замер посреди дороги, долго и пристально вглядываясь в хмурое, но еще с проблесками голубизны небо. Как будто хотел спросить у него, любит ли он ту, другую, Каролину?

      Любит. Только его любовь непостижима для простого смертного. Но он уже  не простой смертный: он дал обет Богу и будет верен этому обету. Радости, господин аббат, ждут вас на небесах, а здесь извольте довольствоваться своими молитвами и, конечно же, музыкой, которую у вас никто не посмеет отнять.

      Как и ваши воспоминания…

      Он видит бескрайние поля под снегом, окна, в которые смотрят причудливые россыпи северных звезд, огонь, с треском пожирающий душистые сосновые поленья. И в его отблесках  лицо женщины, одарившей  ни с чем не сравнимым ощущением парения над всем миром, жаждой творить в звуках свою неповторимую вселенную. Ей, Каролине, он посвящал все, выходившее из-под его щедрого пера. Любовь всегда вдохновляла его, утраивала силы, возбуждала ум, душу. Любовь… Падре, что за мысли посещают вас в последнее время? Ведь вы добровольно приняли малый постриг, раз и навсегда отказавшись от мирских соблазнов. Молитвы, природа, размышления, творчество — разве вам этого мало?..

 

 

      — Господин аббат, вас спрашивает какой-то юноша. Прикажете впустить? Слушаюсь.

      — Маэстро, я восхищен вами до глубины души. Примите мои самые искренние похвалы и поздравления. Я слышал вас в Париже еще совсем ребенком. Я не спал всю ночь после вашего концерта. Вы играли свою божественную сонату, в которой Мефисто соблазняет человека земными наслаждениями. Вы ее так играли, что я… Ах, нет, я говорю совсем не то. Я очень волнуюсь, маэстро, простите меня.

      Юноша, хрупкий и прекрасный, как сам Аполлон, трет рукой лоб, нервно поводит плечами, А глаза у него как у… Но это  самое настоящее наваждение. Она снилась ему всю прошлую ночь. Он даже набросал ее тему.

      — Я… хотел бы написать маслом ваш портрет, — сказал юноша прерывающимся от волнения голосом. — Я брал уроки у Эжена Делакруа, изучал в подлиннике полотна великих мастеров Возрождения. Я долго не мог решиться на этот дерзкий поступок… Маэстро, я нисколько не стесню вас. Бога ради, не откажите в  прихоти иметь дома портрет кумира.

      Он уже устанавливает мольберт, раскладывает краски. Что ж, пускай пишет. Года два назад один молодой художник сделал себе имя благодаря тому, что написал портрет Листа. Может, и этому юноше повезет. Уж больно он молод. И вид у него совсем беззащитный.

      — Я, можно сказать, не помню родителей. Отец был богат и знатен, но вел рассеянный образ жизни. Он оставил мне небольшое состояние, — рассказывал за обедом юноша, с аппетитом поглощая жареную дичь, яблочное суфле, маслины. — Жажда творить овладела мной довольно рано. После вашего концерта в меня словно вселился какой-то бес. Простите меня, Падре, за такое богохульство. — Юноша быстро перекрестился. — Я вдруг осознал с необычайной ясностью, что только искусство способно скрасить серость и однообразие человеческого существования, эту беспрерывную цепь горьких разочарований и жесточайших душевных мук. Я решил, что, овладев основами профессионального мастерства живописца под руководством таких мэтров, как Делакруа и…

      Лист, до сих пор погруженный в свои раздумья, вдруг насторожился. Что сказал юноша? Да нет, вроде бы ничего особенного. Он с таким удовольствием  обгладывает ножку рябчика, берет из вазы  яблоко. Какая изящная рука. Словно над нею трудился сам Роден.

      — Молодой человек, а вы, случайно, не музыкант? — подчиняясь вдруг неведомо откуда нахлынувшему любопытству, спрашивает Лист. — Если да, то не откажите в любезности сесть за рояль и исполнить… все, что вам заблагорассудится.

      В глазах юноши растерянность. Словно под гипнозом, он подходит к роялю, берет несколько звучных аккордов. Ангельский профиль и дьявольская страстность…

      — Браво, Каролина! Вы  самая талантливая из моих учеников. Кое в чем даже превзошли самого маэстро. Каролина… — Лист, чтобы скрыть радостное волнение, залпом выпивает стакан ледяной воды. — Хотя вас наверняка зовут не Каролина. Вы, осмелившаяся  присвоить имя и чары той, кого я так… любил…

      — Меня зовут Мари, — слышит он прерывающийся от слез голос. — Господин аббат, спасибо за вкусный обед. Портрет вам доставят завтра. Можете поставить его рядом с портретом моей… матушки. Желаю вам приятной и спокойной ночи, господин аббат.

      — Постойте, Каролина… Ах да, Мари. Куда же вы? Мне так хорошо  с вами. Воистину хорошо. Ведь я тоже в своем роде лицедей. Каролина-Мари, сейчас я велю принести бутылку рейнского муската, и мы с вами выпьем во славу всех артистов мира, этого неугомонного неунывающего племени вечных авантюристов. Мы решим, как нам распорядиться дальнейшей судьбой будущей великой актрисы… Мари-Каролина, куда же вы?

      Залитое слезами лицо юноши выражает крайнее негодование.

     —  Старый бесчувственный идол! Кумир пугливых монашек и глупых старых дев! — бросает он от порога. — Вы не достойны вашей музыки! Прощайте! Навсегда прощайте!!!

 

 

      И снова Лист один. Конечно, с ним его музыка, ученики, друзья. И даже мечты. Последнее время они все чаще и настойчивей посещают нашего отнюдь не молодого маэстро. Наивные мечты. А он, наивный седовласый мечтатель в черной сутане, все так же, как прежде, в них верит.

      Вечерами аббат играет Баха. Строг, благочестив и целомудрен гениальный старец, однако и он был человеком. И вообще всю прекрасную музыку написали люди, а не боги, страдая, ликуя, а главное — любя. Спокойней, падре, в вашем возрасте уже давно пора заглушить в себе подобные чувства. Пишите  себе мессы и псалмы, адресуя избыток нерастраченной любви Всевышнему. Потомки нарекут вас святым. Или ханжой. Какая разница? Ведь вы живете и творите не для потомков, верно? Скажите, маэстро, а для кого вы все-таки пишете свою музыку?

      «Последнее время для Каролины Сан Витгенштейн. Только для нее одной, — думает Лист. — Любя всем сердцем и преклоняя в светлой печали колени. Эта женщина олицетворяет для меня все человечество. Весь мир. Вселенную».

      Каролина, Каролина…

      Под пальцами снова эта мелодия. Пылкая, нежная, покорная и все время рвущаяся ввысь. Откуда она? Может, это поет влюбленный гондольер, задумавший взобраться в спальню возлюбленной по хлипкой веревочной лестнице, не страшась ни пули, ни ножа? Но так поют и в храме. Перед тем, как навсегда посвятить свою жизнь Спасителю. Но почему  неистовствует его сердце? Или ему тесно и неуютно в своей клетке?..

      Лист шумно захлопывает крышку рояля, подходит к окну, долго всматривается в расплывчатые осенние дали. Дело идет к зиме, дело идет к старости. Что ж, господин аббат, учитесь принимать мир таким, какой он есть. Выкиньте, наконец, линзы романтизма, давно мешающие вам рассмотреть его получше.  Да здравствует жизнь духа, добровольно умертвившего собственную плоть!

 

 

      — Господин аббат, я не стал беспокоить вас вчера. Дело в том, что Луиза рассчитала прежнюю кухарку и взяла новую. — Старый Фридрих заботливо поправил оплывшую свечу на рояле. — У нее большой опыт: служила в Риме у…

      Лист уже в кухне среди сияющего царства медных тазов, корзин с зеленью и фруктами, шипящих  сковородок и булькающих кастрюль.

      — Луиза, я слышал, у нас новая кухарка? — обращается он к экономке. — Я бы хотел… ээ… на нее взглянуть.

      — Сударь, она очень стеснительная. Да вот и она сама. Лаура, господин аббат хочет на вас взглянуть.

      У старушки слезятся глаза. Из-под белоснежного жестко накрахмаленного колпака выбилась жиденькая седая прядка волос. Не Лаура, а настоящие святые мощи.

      — Я хотел распорядиться насчет обеда, — говорит Лист. — То есть я хотел сказать, что сегодня не буду обедать дома. Желаю удачи, муза великого Петрарки.

      Он смеется, закрывшись в спальне. Зло и без удовольствия. По крайней мере его гастрономические вкусы будут удовлетворены, ведь  у старушки Лауры, как сказал Фридрих, большой опыт. Чего? Ну да, конечно же: общения с кастрюлями, пряностями, бульонами, заливным. Гм, для начала  он пообедает в ресторане.

 

 

 

      «Надо бы съездить в Рим, — думает Лист, раскладывая перед сном свой ритуальный пасьянс. — Вечный город, вечные чувства, вечные воспоминания. А здесь… Дожди, глушь, забвение, покой. Покой… Но это же прекрасно: закончена вчерне Оратория, есть наброски к будущей Мессе. Но что прикажете делать с этой мелодией? Для храма Господнего она слишком… страстная. Что касается музыки светской, то с нею, как и со светской жизнью, покончено раз и навсегда. Увы, но это так».

      Колеблется штора. От сквозняка, вероятно. Да, но какой может быть сквозняк, если все, даже форточки в чулане, наглухо закрыты? И за окном тишина, лишь усугубляемая мерным стуком дождя по черепице. Мышь, наверное. Надо сказать Фридриху, чтобы зарядил мышеловки. Не дай Бог, Библию погрызут, а там и до партитур доберутся. В таком случае окажется, что великих немецких богов, так божественно очеловеченных в операх несравненного Рихарда Вагнера, погрызли невежественные провинциальные мыши.

        —  Фридрих!

      —  Бога ради, сударь, не бойтесь, — шамкает глухой старческий голос. — Это я, кухарка, кгм, Лаура. Вчера, когда я случайно проходила мимо вашей спальни, вы наигрывали песенку. Сударь, не будете ли вы так любезны  повторить.

      Старушка вырядилась в атласный чепец и чистое муслиновое платье. Ей, вероятно, лет восемьдесят, если не все девяносто. Руки дрожат, подбородок в отвратительных бородавках. Ага, ей понравилась та  мелодия. Ай да Лаура. И ты грешила в молодости. Надеюсь, Господь давно и навсегда причислил тебя к лику святош.

      —  Сударь, вы мной довольны? Вчера жаркое слегка подгорело, однако, смею вас уверить, такого больше не случится.

      — Охотно верю. Признайтесь, что вы испытываете, слушая эту мелодию? –вопрошает Лист, пропустив ее через все возможные вариации.

      Старушка (Лаура!) быстро жует своими бескровными губами, шепчет какую-то молитву, набожно крестится. Из правого глаза, прикрытого пухлым и тоже в родинках веком, выкатывается крупная слезинка.

      — Вы гений, господин аббат. Несравненный истинный гений. Я горжусь, что Господь Бог удостоил меня чести видеть вас собственными глазами. Я, простая смертная, могу коснуться полы вашей сутаны, могу даже ее поцеловать. Нет, прошу вас, не мешайте мне это сделать.

      Она стоит перед ним на коленях и вся дрожит. Видно, уже совсем не греет кровь. А ему жарко. Будто внутри костер запылал.

      — Сударыня, вот плед. Встаньте, прошу вас, от пола дует. Обопритесь на мою руку. Вот так.

      Но что это? Из-под чепца на плечо Лауры падает тяжелый локон. Каштановый и душистый, как весенний букет. Спина на глазах распрямляется, бурно вздымается отнюдь не плоская грудь. Надо кликнуть Фридриха, чтоб дал опия.  Последнее время его стали мучить видения.

      —  Фридрих!

      — Молчите, падре. Маскарад окончен. — Скомканный чепец  валяется на полу вместе с ошметками безобразной маски. Мари-Каролина-Лаура смотрит на Листа большими грустными глазами.

      Свечи в канделябрах на рояле трещат, посылая в воздух снопы праздничных искр.

      —  Что ты скажешь мне на этот раз, Мари-Каролина, гм, Лаура?

      Лист пробегает пальцами по клавиатуре, взывая к жизни все ту же, только теперь полную нескрываемого ликования, мелодию.

      —  Я уже вам все сказала. Это правда. А теперь позвольте мне уйти. У меня нет больше сил.

 

 

 

      Мимо плачущих унылым дождем окон экипажа плывут насупленные поля, стаи мокрых грачей, беспросветные дали. И до неприличия нагой лес.  Отвратительное сборище старых искореженных скелетов.

      Она молчит, забившись в угол. Кусает нижнюю губу — и ни единой слезинки.

      —  Каролина-Мари-Лаура, — в который раз пробует заговорить с ней Лист. — Известно ли вам, что оттуда нет обратной дороги?

      —  Известно, — выдавливает она.

      — Жизнь в монастыре лишь издали кажется чистой, безмятежной, полной волнующей тайны общения с Богом. На самом деле и там вы встретитесь со все той же завистью, лестью, угодничеством…

      —  Знаю. Я все знаю.

      —  Каролина-Мари, дитя мое, вы там зачахнете, завянете, погибнете.

      —  И это я тоже знаю.

   — Я прошу вас  одуматься. Готов прямо здесь встать перед вами на колени. Вы, обладающая таким неиссякаемым запасом жизнелюбия, таланта, красоты… Да вы могли бы стать примадонной в любом театре мира.

      —  Знаю.

      — Что вы все твердите свое «знаю»? Ничего вы не знаете. Мир отнюдь не ограничивается музыкой и персоной вашего обожаемого Листа. Мир полон ослепительных красок, истинной любви, жгучего восторга.

      —  Мир полон горькой скорби. И неизбывной тоски.

      Внезапно ее взгляд оживляется, на щеках проявляется бледный румянец. Лист прижимает к своим дрожащим губам холодную руку Каролины. Лист с надеждой всматривается в ее лицо.

      — Падре, выполните мою просьбу. Последнюю, — едва слышно шепчет она и решительно отнимает свою руку.

      — Я готов выполнить их тысячи. Каролина, умоляю вас, останьтесь. Мы поедем в Рим, в Неаполь, в Венецию. Мы посетим Швейцарию и…

      — Прошлое не посещаемо. Вы сами это знаете. Никогда не следует возвращаться туда, где был когда-то счастливым.

      —  Вы правы. Хотите, мы с вами поедем…

      — Нет, в Америку я тоже не хочу. — На ее губах нет и тени улыбки. — Так вы исполните мою просьбу, падре?

      —  Разумеется. — Лист рассеянно и удрученно кивает. — Располагайте мною. Я весь в вашем распоряжении.

      — Когда закончится обряд пострижения, вы сыграете на органе ту  мелодию, которую посвятили мне. Для них это будет большая честь, а для меня…

      Она смотрит на него так, как смотрела при последнем свидании его первая Каролина, семнадцатилетняя графиня Сен-Крик, с которой их разлучили все те же непреодолимые превратности судьбы. Увы, с ними в конце концов всегда приходится смиряться.

      — Прощайте, падре. Вернее, до свидания, — говорит она, легко выпрыгивая из экипажа возле мрачных каменных ворот. — Я вам очень благодарна. За все. Я прожила удивительную жизнь, полную предчувствия прекрасной любви. Вы не представляете, как я была счастлива. Спасибо. — Каролина стремительно наклоняется и целует его руку. — Только самой любви на свете нет. Нет! И вы тоже это знаете. Зато есть вечные грезы о ней.

      

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

​