​

          Последнее замужество мне обошлось: мужские костюм и плащ (пятидесятый размер, четвертый рост), шампанское и коньяк, чешский кофейный сервиз, два комплекта индийского постельного белья, китайское полотенце плюс кое-какие мелочи вроде мыла и зубной пасты. И все это — цена неполных двенадцати дней.

      Я не скареда, но живу сугубо на свою зарплату. Да и Ротшильд почему-то забыл вписать мое имя в свое завещание, а моим родителям, то есть матушке, ибо след отца я давно потеряла, завещать мне нечего, кроме вышеупомянутого кофейного сервиза, которым я уже успела распорядиться. Что касается белья — матушка из-за него три дня со мной не разговаривала, — не могла же я, как некоторые жены, уходя, снять с крючка единственное полотенце и оставить голый матрац? Сейчас я бы с удовольствием спалила квартиру Николая, но тогда я была не я, а кто-то, наблюдавший за всем со стороны. А со стороны, мне кажется, это бы выглядело по-рыночному вульгарно.

      Алик Шейнин, моя первая любовь и кандидат в мужья, очень хотел иметь от меня ребенка (так он, по крайней мере, мне говорил). Моя же матушка, взрастившая меня в гордом одиночестве, денно и нощно стращала меня всеми прелестями оного. Алик наверняка бы на мне женился, окажись он у меня первым в смысле физиологии. Хоть я с самого начала и объяснила ему, что мой первый мужчина должен был всего лишь помочь мне преодолеть комплекс неполноценности, развившийся в результате моего затянувшегося (до 26 лет!) девичества.

      На Алика я истратила массу душевных сил. Он был моей самой настоящей первой любовью. Алик пользовался этим на каждом шагу.

      С Аликом у нас наверняка бы получилась семья.

      Подвенечное платье, фата, белые голландские туфли на высоких шпильках, противозачаточные пилюли, аборт…

      «Еще скажи спасибо, что легко отделалась, — комментировала  Инка, моя кузина. — Вполне могли  выродить экспонат для музея: твой Алик дергается, как будто его все время кусают блохи».

      Поездка в Ялту в складчину (Три медовые недели, пропахшие насквозь бараньим жиром: питались одними шашлыками и сухим вином). У нас с Аликом все было в складчину: кино, ресторан, Парк культуры…

      «В семейной жизни должно быть всегда и во всем полное равенство. Я хочу сказать, в полноценной семейной жизни» – с детства долдонит мне матушка. Так и представляю чашечки весов, застывшие друг против друга где-то в недосягаемых для обычного смертного высотах.

      …Никак не могу заснуть! Это треклятое окно слева действует мне на психику.

   Наш дом, бывшие меблирашки, с высоты вороньего полета благодаря уже послевоенным пристройкам, наверняка похож на свастику. Наша квартира с высоким овальным окном — здесь определенно был «люкс» — где-то возле самой ее сердцевины. Уже которую ночь меня донимает этот свет в окне слева, прямо напротив моей тахты. Скорее всего, какой-то диссертант кропает свои формулы-закорючки, в надежде поиметь чуть больше того, что у него есть на данный момент. Чтобы выбиться в какие-то мифические люди. Неужели еще не перевелись чудаки, верящие в существование социальной нирваны?..

      Если бы только я не познакомила Алика с матушкой! О, если бы я их не познакомила! Но это была ее идея «фикс». Слово «знакомство» (в определенном значении, разумеется) звучало в нашем доме чаще, чем «перестройка» и «гласность» вместе взятые, хотя телевизор у нас  практически не выключается.

      —  И на какие шиши вы собираетесь жить? На Жанночкину зарплату?

      Матушка переводила укоряющий взгляд с Алика на меня и в обратном направлении.

      —  Мама, мамочка…

      —  Нина Игнатьевна, зачем вы так?

      —  Как? Как, я вас спрашиваю, молодой человек?

      — Ну, слишком беспощадно и…

   — Беспощадно? А то, что вы, милый мальчик, моложе моей дочери на целых семь лет, не беспощадно? Разумеется, это скажется не сейчас, а лет через десять, когда ей будет под сорок. Тем более что в нашем роду у всех женщин ранний климакс.

      — Мама, замолчи ради Бога!

      — Нина Игнатьевна, к чему так натуралистично?

      Нос Алика покрылся бисеринками пота.

      — Лучше сейчас, чем потом, когда разразится трагедия. — Голос матушки звучал торжественно, как голос теледиктора, читающего указ президента. — И страдать в первую очередь будут ваши дети. Между прочим, у меня нет здоровья нянчить внуков.

      Моя матушка вовсе не монстр, как это может показаться со стороны, — просто она привыкла под горячую руку выкладывать все, что приходит ей на ум. Она почти никогда не поступает так, как провозглашает в своих словесных манифестах. Но другой раз она такое в них провозглашает!

      —  Как тебе не стыдно! — Я сорвалась на визг. — Неужели не могла помолчать? Ты видишь Алика в первый раз. Какая бестактность!

    — А с его стороны, конечно, верх тактичности: целый год трепать тебе нервы телефонными звонками, которых ты ждешь как манну небесную. Ты ждешь, а он может не звонить неделю или даже больше.

      —  Как ты не поймешь:  человек занимается как каторжный.

      —  Чем?

      — Я же говорила тебе: он скрипач. Слышала бы, как он играет «Чакону» Баха… Мамочка, ну, зачем ты так? Он больше никогда не позвонит. Он такой обидчивый. А я не могу без него. Я, кажется, влипла – вторую неделю не начинается. Что мне делать? Мамочка, что мне делать?

      …Когда же он спит, этот тип из 328 квартиры? Уборщица говорит: к нему ходят какие-то интеллигентные дамы. Зачем, хотела бы я знать? Может, они занимаются сексом при свете? Когда я позировала Вадиму в его мастерской, он, помню, вдруг  вырубал свет и набрасывался на меня, как дикий зверь на первых христиан. Потом быстро одевался и только тогда включал лампочку. У каждого, как говорится, свои причуды. Повесить бы вместо этой шелковой тряпки с оборками, которая только пыль собирает,  плотную портьеру. Но матушка вряд ли позволит.

      По метражу квартира у нас большая, но это всего одна комната. Я хотела поставить ширму, чтобы иметь личное пространство, но мать с Инкой напали на меня в один голос. Инка заявила:

      — Ваша квартира напоминает мне  аристократический салон девятнадцатого века. Так и хочется читать здесь вслух Пушкина и играть Шопена. (На чем, позвольте спросить? На унитазе?)  Ширма превратит ее в ночлежку из романа Диккенса.

      И еще что-то в этом духе несла моя кузина…

      Да, еще грохнула целое состояние на междугородные переговоры, когда Алик уехал к родственникам в Краснодар. Я звонила ему по два раза в день, выкуривала по пачке сигарет, каждый вечер покупала бутылку шампанского, которую наскоро выпивала в подъезде и зажевывала кофейными зернами, чтобы матушка не унюхала. Алик не позвонил ни разу.

      — Вот видишь, как он тебя любит, — начиналось с порога. — Какая же ты у меня дурочка. Алеша Сперанский просил тебе передать…

      Ну, проворонила Алешу. Но даже если и жалею об этом, перед матушкой отчитываться не собираюсь. Она мне с утра до вечера твердила про этого Алешу — у меня теперь на это имя аллергия.

      Еще кучу денег вышвырнула на срочные телеграммы с мольбами приехать, которые я посылала в Краснодар вечерами, а по утрам умоляла Алика о них забыть.

      — Представляешь, кого ты выродишь с такими нервотрепками? — Матушкин голос ударялся в мои барабанные перепонки с неумолимостью Кремлевских курантов. — Какого-нибудь уродца без анального отверстия или того хуже — дауненка. Вечный крест. Он мог хотя бы ради будущего ребенка…

      — Он ни о чем не догадывается. Мамочка, ради всего святого, помолчи.

      — Сейчас это делается в амбулаторных условиях. Практически никаких последствий. Я позвоню своей…

      —  Не надо! Я хочу, Господи, я так хочу родить от него ребенка!

      —  Сумасшедшая! Он все равно никогда на тебе не женится.

   — Как бы не так: мы подали заявление в загс. Он прилетает двенадцатого, четырнадцатого идем расписываться.

      —  А на чьи, позвольте поинтересоваться, деньги свадебный стол? У меня, как ты знаешь, есть только на собственные похороны. Опять на твою зарплату?

      —  Я взяла в кассе взаимопомощи.

      —  Ты? Ничего не скажешь, забавно. А он?

      —  У Алика тяжело болен отец. Все деньги уходят на врачей и лекарства.

      — О, святая наивность! Чем лететь в Краснодар, отложил бы эти деньги на собственную свадьбу.

      — Сейчас выброшусь в окно — ты этого добиваешься? Чего тебе от меня надо? Чего?!

   На следующий день я купила в салоне для новобрачных это злополучное платье, фату, туфли. Я была очаровательно невинна в белом. Пользуясь матушкиным отсутствием, набрала Краснодар.

      —  Деньки считаю. Осталось пять.

    — Послушай, Жанок, тут с билетами такая кутерьма. — Голос Алика показался мне  чужим и далеким. — Правда, мне обещали, но это пока не точно. Так что ты не очень рассчитывай…

    — То есть как это — не точно? Алюша, я уже купила платье и все остальное. Знаешь, как оно мне идет? Закачаешься.

      — Это все голые условности. Можно обойтись без загсов, если любишь.

      — Что значит  «если»? Разве тебе мало доказательств моей любви?

      —  Ты не так меня поняла. Жанна, ты…

      —  Когда приедешь, Алюша? Как обещал, да?

      —  Я же говорю тебе: тут такая кутерьма с билетами.

      —  Все ясно. Ты пожалеешь. Слышишь, Алик: ты об этом пожалеешь.

      —  Днем раньше, днем позже — какая разница?

      —  Мама правильно говорит: ты настоящий…

      —  Поменьше бы слушала свою маму.

      — Пожалеешь, Алюша, еще как пожалеешь. Тебя никто не будет любить так, как я.

      Всхлипываю от жалости к нам обоим.

      —  Успокойся. Прошу тебя. Меня ждут. До завтра, ладно? Спокойной ночи.

   Еще сорок с лишним рублей, которые мы проели-пропили с Инкой в ресторане на следующий день после аборта.

   — Я сделала пять. — Изрядно подвыпившая Инка сунула мне под нос свою растопыренную ладонь. — Представляешь, вместо одной Машки у меня бы сейчас крутились под ногами шесть. При Толиной-то мизерной зарплате и моей неврастении.

      — У меня не будет ни одного.

    — И слава Богу. Положа руку на сердце — завидую. Из школы бесконечные звонки, сапоги подавай только импортные, каждую неделю новые колготки. Ну а вчера притащила с помойки котенка.

      —  Ты, наверное, права. Я бы ни за что не вытянула. Но одной тоже ужасно.

     — У тебя еще все впереди. Ты только не вздумай рассказать про аборт своему Алику. Мужчины брезгуют нами после этого. Шизофреники.

      —  Я сама собой брезгую. Главным образом, в  духовном смысле.

      —  Фу, азиатка несчастная.

      — И с Аликом никогда уже не будет так, как  вначале. Это всегда будет между нами.

      — Что касается твоего Алика, давно хотела тебе сказать…

      — Сама все понимаю. Разумом. Но я люблю его, понимаешь? Алик — моя судьба.

      — Тоже мне, Изольда Златовласая. Вот я познакомлю тебя с одним Тристаном…

      Я ухнула на такси до Внукова последние деньги, хоть до зарплаты оставалось целых три дня. Правда, Алик тут не при чем — он категорически запретил себя встречать. И, как выяснилось, вовсе не случайно.

      — Познакомься: это Вера, моя кузина.

      У Алика был смущенный вид.

      — Очень приятно. Жанна.

      Какая же я дремучая идиотка!

      —  Я о вас много слышала.

      Эта Вера дерзко смотрела мне в глаза.

      — Алюша, мы проводим Веру и поедем ко мне. Мама ночует на даче у подруги. Я приготовила обед.

      — Жанок, понимаешь, мм-м… Словом, я обещал показать Вере Москву. Я позвоню тебе вечером, ладно?

      — А как же обед? Я купила «Алозанскую долину». Мамы не будет два дня, — жалко лепетала я.

      Я вовсе не злорадствую по тому поводу, что благодаря этой самой Вере  Алик не поехал на конкурс в Польшу, в результате развода и размена оказался в коммунальной квартире, перессорился с родителями, лежал в «Склифе» после неудачной попытки отравиться димедролом. Запамятовала, правда, в какой последовательности. Примерно раз в три месяца он мне звонит, и мы идем в кафе-мороженое. (Теперь всегда расплачивается он). Я молча, без каких бы то ни было эмоций, выслушиваю подробный рассказ о его «несостоявшейся жизни». Меня Алик ни о чем не расспрашивает, но каждый раз говорит, что в любую минуту готов прийти мне на помощь.

      Ах да, совсем забыла, еще хрустальная ваза (Цену не знаю: подарок от  коллектива по случаю маминого ухода на пенсию), которой я запульнула из окна, чтоб не прыгнуть вниз самой, когда вернулась в тот день из Внукова. Вроде бы все. Ну, разве что такие мелочи, как японский зонтик, забытый в телефонной будке, из которой я напрасно умоляла Алика о последнем свидании, испорченный финский плащ: после этого разговора уселась покурить на только что выкрашенную скамейку. Может, что-то еще — не припомню.

      …О, с каким бы удовольствием я запустила в это окно чем-нибудь тяжелым. Торшер ему не на что купить, что ли?..

      — Все-таки есть на свете Господь Бог: избавил меня от зятя-слюнтяя. Господи, спасибо тебе.

      Матушка истово перекрестилась, хоть она у меня врожденная атеистка.

      —  Мама, мамочка, я так его люблю…

      — Не его ты любишь, а свою первую любовь.

      —  Знаю, знаю. Но как их теперь разделить?

      — Не заводи себя. Вот вернется из Праги Алеша Сперанский, и все станет на свои места.

      —  Пошел бы он… к одной матери.

      — Послать всегда успеешь. Скажи мне честно: с этим твоим скрипачом хорошо было в постели?

      —  Все это такая чепуховина. С ним везде было хорошо.

      —  Теперь мне все ясно. Между прочим, я так и думала.

      — Что ты думала?

      —  Что он потенциальный импотент. Годам  к тридцати у него совсем не будет стоять…

      —  Мама, не плюй мне в душу. Оставь в ней хоть что-то святое.

   — Через год-два ты бы сама все поняла. У тебя бы начались головные боли, нелады по женской линии, истерики. Физиологию еще никому не удалось обмануть.

      —  Боже, какая грязь.

      —  Вот именно. Скажи спасибо, что нам удалось из нее выбраться.

      Потом я долго, очень долго, разыгрывала из себя недотрогу, хотя иной раз мне хотелось назло Алику, матушке, себе и всему свету переспать с первым встречным. Воспитание не позволило. Так называемые интеллигентские привычки. Матушка в знак примирения купила мне роскошный английский свитер. Мы поплакали вместе, я обклеила новыми обоями кухню, вымыла окно. По совету Инки подстригла волосы и стала подкрашивать губы и глаза.

      В тот вечер Инка нагрянула ко мне на работу без звонка. Я как раз собралась смотаться.

      — Тольке я сказала, что мы с тобой идем в кино. Постой, как же оно называется?.. Ах да, «Наваждение». Мать рассказывала, про что там. Имею же я право хоть раз в месяц отдохнуть от моей милой семейки, а? — У Инки лукаво поблескивали глаза. — Посидим, посмеемся, глотнем чего-либо для тонуса. У Вадьки всегда есть в запасе. Словом, разгоним твой сплин. Он напишет твой портрет. Видела, какой шикарный у меня в спальне висит? Наверняка будет к тебе клеиться, а ты можешь сказать, если на самом деле не хочется: всем видам любви предпочитаю платоническую. А там, кто знает, может, и захочется.

      —  От  этого я застрахована. Надолго. Если не навсегда.

      — Не зарекайся. Потом, уже в подпитии, он тебе скажет: крошка моя, только ни за что не соглашайся спать с таким грязным старым клоуном, как я…

      Матушка полюбила Вадима с первого взгляда. Вероятно потому, что я совсем его не любила. Не расходовала на него ни деньги, ни душевные силы. Матушкин парадокс я к тому времени разгадала: ревность, ревность и еще раз ревность. Безрассудная, черная, гнетущая, мучительная.  Словом, все эпитеты из словаря годятся. Кого люблю я, моя матушка ненавидит; кто мне безразличен, ей, наоборот, мил, приятен и все остальное. Вадим раскусил ее, что называется, с первого взгляда, и, поскольку никогда не смотрел на нее как на потенциальную тещу, с легкостью нашел с «правильной Ниной Игнатьевной» общий язык.

     …Не могу больше — ни в одном глазу. Схожу-ка за сигаретой к этому типу из 328-й, наверняка есть у него. Матушка, похоже, тяпнула снотворного, я босиком, только халат накину.

    — Инка, привет. У тебя есть минутка? — Рука у меня дрожала так, что я едва удерживала телефонную трубку. — Слушай, я, кажется, влюбилась. Я к нему переезжаю. Сегодня вечером. Представляешь, это в нашем доме. Кто бы мог подумать, что твоя судьба живет под боком? А я, как последняя идиотка, всю землю копытами перерыла.

      —  Ты в состоянии говорить связно?

      — Только не сейчас. Слушай, а что мне сказать матушке? Ведь это я в четвертый раз, не считая Вадима.

      — Может, лучше сначала ее подготовить? Хочешь, я завтра к вам подъеду и поговорю с ней?

    — Нет, я должна сделать это сегодня вечером. Инка, я ненавижу нашу комнату, мою тахту. У нас с порога воняет старым мехом и сосисками.

      —  Глупости. Ты при деньгах?

      — Завтра получу аванс. Знала бы ты, какой роскошный мужик. Как он смотрит на меня, когда мы занимаемся любовью. Мороз по коже. Я тебе еще позвоню сегодня, ладно? Бегу за шампанским. Целую.

    …Ширму я все-таки поставила. Даже тратиться на нее не пришлось — Инкина подруга переехала в новую квартиру и отдала ей свою ширму. И штору  повесила. Хотя в той квартире давным-давно темно и под ногами хрустят тараканы. В нашем доме полчища жирных усатых тараканов, которые выползают изо всех щелей, стоит хоть на минуту погасить свет. Но там больше никто не ходит. Я всем приношу несчастья. Хотя нет:  только тем, кто поступает со мной бесчестно.

      Алик завял, поблек. Моего Алика больше нет и в помине. А на нет, как говорится, и суда нет. Уже и вспоминать не больно и даже не горько. Витька, на которого я тоже изрядно потратилась во всех отношениях, спился, скатился куда-то, сгинул. Николай — он обошелся мне в несколько истерик, ему я покупала костюм, плащ, стелила индийское белье и поила его кофе из чешского сервиза, — попался на взятках и, судя по всему, красиво загремит. Не исключено, что с конфискацией моего сервиза. Судьбой остальных не интересуюсь: с ними у меня не было ничего, кроме приятных либо неприятных ощущений сугубо физиологического характера. Вадим здравствует и поныне: неделю назад подвозил меня с работы. Толстый, старый, но вроде бы процветает. Видит Бог, Вадим не сделал мне зла.

      — Как дела, моя крошка? — Как всегда, самоуверен, но ему это идет. — Какому дармоеду варишь борщ и жаришь котлеты? Что есть нового под солнцем?

      — Ты как в воду глядел. Все на самом деле суета.

      — Не задавайся. С твоим телом можно и посуетиться немного. Не в монашки ли подалась?

    — Ты был абсолютно прав, когда сказал, что только из грешников получаются настоящие святые. Но мне еще до них далеко.

      —  Может, заглянем ко мне?  У меня есть «Бурбон».

      —  Неохота. Даже твоего «Бурбона».

    —  Дело хозяйское. Смотришься неплохо. Сразу видно, сумки с продуктами не таскаешь, детей не рожаешь, мужа пьяницу не обстирываешь. Не русская ты женщина, вот что я тебе скажу.

      —  Какая же?

      —  Цивилизованная.

      — Пошла бы вся ваша цивилизация к одной матери. Лучше бы я ходила в шкуре и жила в пещере.

      —  Там своих проблем навалом.

      —  А ты не врешь про «Бурбон»?  

      —  Разве я хоть раз в жизни тебе соврал, крошка?

      —  Тогда едем, что ли.

    …Меня бесит, что это окно теперь всегда темное. Точно черная дыра, высосавшая и без того жалкие остатки моих дурацких иллюзий. И это  называют цивилизацией.                                                                                     

      Матушка в санатории. Расходы в связи с моим последним «замужеством» легли главным образом на ее плечи. Ей это обошлось в гипертонический криз и предынфарктное состояние.

      — Выкормила собственной грудью дочь-проститутку. От тебя за версту воняет мужиками.

      Матушка демонстративно помазала у себя под носом пробкой от «Злата скифов».

      —  Хочешь, чтоб от меня воняло кухней и свежими газетами, как от тебя?

      —  Сколько их у тебя было? Сколько? Неужели ты до сих пор не поняла, что у всех все одинаково устроено? И это такая мерзость, гадость. Нынешние мужчины себе такие вольности позволяют, что стошнит.

      —  Ты сама рассказывала, что брала в рот половой член.

     —  Все ты передергиваешь.  Я его даже в руки взять не могла. Это ты черт знает чем занимаешься со своими хахалями.

   — Да, да, я грязная, гадкая, больная СПИДом, сифилисом, проказой, лишаем, грибками. Я занимаюсь всякими извращениями. Тебе и в голову не придет, что я вытворяю в постели. Зато я получаю удовольствие, наслаждение, которых ты сроду не испытывала. Ты, бревно, колода, бесполый манекен…

      —  Замолчи, или я вызову психиатричку!

  — Старая вафля, заплесневший лимон, пенсионерка республиканского значения, сталинистка, ударник соцсоревнования, женщина будущего…

      Матушка загудела в больницу, и это ее спасло. Так что главные события моей последней мелодрамы имели место в ее отсутствие. Впрочем, ничего такого особенного  не происходило, а я наблюдала все как бы со стороны. Неужели это тоже уже когда-то было? Все-все? И никаких уроков, предостережений? Как же ты жесток к рабам своим, Господи.

      …Я сходу накачалась этим «Бурбоном». Последнее время мне совсем мало надо. Да я и не боюсь расслабиться в присутствии Вадима.

   —  Только не гаси свет. Ты считаешь, женщина годится лишь на то, чтобы с ней спать? Или, как ты выражаешься,  перепихиваться?

      — Так уж тебе и важно знать, что я считаю.

      —  Вы все так считаете. А мы, женщины, ищем в любви другое.

      —  Ты, наверное, забыла, как извивалась на этом диване.

      —  Я помню другое, но это не с тобой связано.

      —  И где же те бедняги, с кем это связано?

      — Понятия не имею. В Аду. А, может, в Раю. Помнишь, ты говорил когда-то, что там, где нужно употребить всего один цвет, зеленый, к примеру, я зачем-то выдавливаю из тюбика синий, желтый, даже белый? Ты был абсолютно прав. Хотя вряд ли что-то изменится оттого, что я  это поняла.

      —  Ничего не изменится. От мудрости еще никому  легче не становилось.

    — Он мне говорил: «Ну, зачем так всерьез? Нам ведь было хорошо. Тебе захотелось пройти весь этот скорбный путь от любви до ненависти? Сначала равнодушие, потом брюзжание по каждому поводу, потом обман. И, наконец, лютая ненависть. Солнце входит в разные знаки Зодиака, так и человеческое существо перемещается в разные фазы своего бытия. Цикличность — закон природы».

      —  Похоже, у тебя был роман с самим Сократом.

     — Твоя забота становится в тягость, твои ласки приедаются. Тебе говорят: «Успокойся. Прими снотворное. Развлекись в компании сверстников».

    …Я отдергиваю штору, забираюсь с ногами на подоконник и всем телом прижимаюсь к умиротворяющему плоть холодку оконного стекла. Я полна дьявольской гордости оттого, что задействовала силы, превратившие свет во тьму, цивилизацию в руины, по которым отныне рыщут ненасытные усатые полчища доисторических захватчиков. Я спрессовала во времени этот цикл с помощью собственных рук, языка, сердца, любви, ненависти, жажды идеального, беспощадности, максимализма, неразумности и тэ дэ и тэ пэ.

 

 

      —  Это двести тридцать пять, семнадцать два нуля? — Я старалась говорить как можно развязней. Вернее, мне хотелось так говорить. — Я живу в доме по бывшему  Брюсовскому переулку. Вам ничего не говорит этот адрес?

      —  Я плохо знаю старую Москву, — сказал усталый женский голос.

    — Я беру уроки актерского мастерства для абитуриентов, поступающих в театральные вузы и училища. Надеюсь, теперь вам понятно?

      —  Вы всегда говорите  эзоповым языком?

      —  Нет. С тех пор, как стала брать эти уроки.

      —  Вы шантажистка?

      — Ошибаетесь. Всего лишь самая обыкновенная статистка в пьесе вашего мужа «Дом свиданий»…

      Завтра отправляюсь к матушке с сумкой фруктов, к которым, уверена, она не притронется. Она считает, что они куплены на деньги, заработанные мной самым древним на свете трудом. Она все время плачет и твердит: «Но ведь я вырастила тебя чистой и принципиальной. Я с пеленок прививала тебе нравственные идеалы». Словом, смотри любой номер «Правды», «Советской  России» и прочей периодики за семьдесят лет коммунистического правления. А ее соседка по палате все время качает головой и твердит, подобно старому, выжившему из ума попугаю: «Бедная молодежь. На их голову теперь такое обрушилось. Бедная наша молодежь».

      Я тоже всплакну — по дороге домой. От того, что максимализм неизлечим, что вопреки всем заветам нашего счастливого детства тьма побеждает свет. Что верить нужно не тому, кому следует по какой-то там логике вещей, а вообще неизвестно кому.

      Что, и это не ново под солнцем и луной?