​

      Мы с Алькой устроили в развилке двух могучих веток клена большое гнездо. Укрытые надежно со всех сторон успокаивающе доверчиво  шелестящей листвой, читали, болтали или просто молчали, глядя на переливающуюся под ветром и солнцем, как чешуя большой рыбины, реку.

      Наше гнездо кренилось на один бок от особенно сильных порывов ветра, роняло на землю ветки привядшей полыни. У меня слегка кружилась голова, Алька же, изловчившись, хваталась за ветку над нами и, уцепившись за нее ступнями ног, повисала вниз головой, щекоча меня своими длинными жесткими волосами. Я отчаянно завидовала ей, но из страха перед высотой не могла решиться на подобный подвиг. Всласть насладившись своим превосходством надо мной и уже полная великодушного милосердия, Алька ловким обезьяньим рывком меняла ноги на руки и, лениво покачиваясь на них, мягко спрыгивала в гнездо.

      — Расскажи про те времена, когда у нас тут на баркасах плавали? — просила она, положив на мое плечо свою горячую щеку. — Неужели правда, что море до самых бугров плескалось? Только долго рассказывай — и про римлян с греками, и про византийских купцов, и про жителей Атлантиды. У тебя так здорово получается, что мне кажется, будто я перед собой все вижу. Еще лучше, чем в кино.

      Мы построили на вершине холма между бескрайним морем и степью в ковыльных волнах дворец из белого камня. Мы сидели на ступеньках мраморной лестницы и наблюдали за караваном облаков, плывущих над нами. Дворец был пуст — мы все никак не могли найти для него достойного обитателя. На голубых с серебряным орнаментом плитах пола нежились змеи и ящерицы, степной орел падал камнем на шпиль самой высокой средней башни, налету хватая с него горлицу и уносясь со своей добычей в сосновый бор, хмуро темневший на востоке.

      Корабли бросали якорь прямо напротив дворца. Купцы в пестрых одеждах выкладывали свой товар на берегу. Но пусто и холодно темнели высокие стрельчатые окна. Корабли уплывали на запад, унося с собой воспоминания о прекрасном обиталище таинственных духов.

      Однажды — мы обе наблюдали это — чуть правее дворца бросил якорь корабль с грязными парусами в разноцветных заплатах. На берег высыпала толпа смуглощеких хищноглазых пиратов, ринулась в поисках добычи в замок. Из-под их босых пяток разбегались во все стороны ящерицы, из углов устрашающе шипели ядовитые змеи. Проросший между плит пола чертополох впивался в их ноги всеми своими колючками. Раздосадованные неудачей пираты развели костер в самом большом — парадном — зале. Он со злым треском пятнал копотью белые стены и потолок, высвечивая гроздья жирных летучих мышей в его гулкой вышине. Пираты жадно чавкали большими кусками жирного горячего мяса и долго горланили свои дикие песни. Они заснули вповалку, громко храпя и бормоча во сне ругательства на разных языках. Костер теперь едва поблескивал умирающими искрами среди пепельно серой золы, волны ласково лизали суглинистый берег, равнодушно раскачивая корабль. А в вышине несла свои могучие воды безбрежная река Млечного Пути.

      Плавая в теплой донской воде, мы с Алькой не сводили глаз с холма, на котором стоял наш дворец.

      — Кто же все-таки будет в нем жить? — спросила она, с любопытством глядя на меня своими круглыми каштановыми глазами.

      — Почему во дворце обязательно кто-то должен жить? Может быть, он непригоден для жилья из-за того… Ну да, из-за того, что слишком красив.

      Я зажала пальцами нос и нырнула в середину большой пенистой волны от самоходной баржи.

      — В нем будут жить царь с царицей, — бубнил совсем рядом Алькин голос. — У них родится дочь, прекрасная царевна с длинными золотыми волосами и белой, как молоко, кожей. Ее украдет злой змей и спрячет…

      — …В вашем хлеву, превратив в свинью Хавронью, — сказала я, вынырнув с шумом и фырканьем из воды. — Твой отец зарежет ее ко дню своего рождения, сварит в большом котле и положит мясо на то круглое блюдо, на котором мы режем арбуз. Ты чисто обглодаешь косточки и положишь их мне под подушку. А я за это расскажу тебе про белый дворец у моря. Могу еще и про белого бычка и даже про собаку, которую поп закопал и надпись написал…

      — Да ну тебя. — Алька обиделась. — Ты же знаешь, я не ем мясо. Тем более, вареное.

      — Зато моя сестра питается исключительно сердцами молодых людей. — Я увидела Таню, которая шла по мелкому с молодым художником из Москвы, только вчера приехавшим к соседям. — Сделай доброе дело: подкрадись к ним незаметно и обрызгай от души речной водицей. А я за это расскажу тебе…

      Алька уже понеслась выполнять мое поручение.

 

 

      — К Николаю скоро приедет брат. Он почти твоих лет. Ну, может, года на два-три постарше, — сообщила за обедом сестра. Она смотрела на меня насмешливо и с сожалением. — Ты самая настоящая дикарка. С детством, что ли, жалко расстаться?

      «В том замке живут ветры, сквозняки, ночные кошмары, призраки домовых, тени кладбищенских духов. Веселенькая неунывающая компания. Дерутся между собой, воют, бормочут проклятия, изрыгают душераздирающие стоны. Вот он висит под потолком, этот клубок сцепившихся в смертельной схватке теней и их скелетов…»

      — Ты кладешь в кашу вместо сахара соль, — донесся до меня голос сестры. — Хотя на вкус и цвет товарища нет. Брат Николая тоже учится в художественном училище. Напишет тебя с поцарапанными руками и ногами и облупленным носом. Муза века рок-н-ролла и космических ракет. И где вас с Алькой только носит…

      — А снаружи дворец кажется таким безмятежным, — сказала я вслух и поперхнулась кашей.

 

 

 

      После обеда мы с Алькой копали у них на базу червей, по щиколотки утопая в густой навозной жиже. Алька со знанием дела вонзала в землю лопату, переворачивала скользкий ком кверху тормашками, и мы хищно вонзали в него все свои двадцать пальцев, выбирая сонно копошащихся червей.

      — Красные пошли, — деловито комментировала Алька. — На таких красноперка хватается.

      — И ласкирки, — добавила я.

     — Послушай, а, может, там живут цыгане? Ну, переночуют ночку-другую, потом дальше кочуют. А за ними идет другой табор.

      — Ну да, это не замок, а гостиница. Шикарные апартаменты с широкой кроватью под шелковым балдахином, вокруг которой стоят вазы с белыми орхидеями.

      — А  что такое — орхидея?

      — Гибрид розы с репейником.

      — Ну и дураки, — серьезно сказала Алька.

      — Кто?

      — Ученые, которые делают такие гибриды. Репейник ужасно колючий и листья у него жесткие, как наждак. Даже наша Зорька их не ест.

      — Если колючее скрестить с колючим… — Я задумчиво почесала тыльной стороной ладони нос. — В общем, одни колючки уничтожат другие, — нашлась я. — Как два сильных характера, которые под одной крышей вступают в неминуемое противоборство. Только я не знаю — почему. Но так говорит Татьяна.

      — А наша Шурка говорит, что двум козлам не место в одном сарайчике. — Алька вытерла лезвие лопаты о листья лопуха возле забора. — Это она про себя и своего Витьку. Она его скоро под зад коленкой, вот увидишь. — Она вдруг подняла голову и сказала: — Знаешь, пусть лучше в нашем замке никто не живет, ладно? Так спокойней…

 

 

 

      Теперь мы целыми днями играли в подкидного, расстелив на траве под кленом старое покрывало. Сережа, приветливый и очень воспитанный мальчик, то и дело посматривал на нас с нескрываемым удивлением — не мог понять,  бедняга, как могли две девчонки оставлять его в безвылазных дураках. Мы-то знали — как. Давно разработали целую систему жестов, взглядов, цоканий языком и тому подобное. Сережа то и дело влезал на клен и кукарекал в нашем гнезде  своим бодреньким баритоном. Мы давились от смеха, хлопали в ладоши, орали «браво!». Как вдруг я перехватила его взгляд и поняла, что он ведет с нами игру в поддавки, от души наслаждаясь нашим глупым детским весельем. Я на самом деле почувствовала себя ребенком, и мне стало скучно. Я осталась дурочкой три раза подряд, вызвав недоуменное негодование ничего не подозревающей Альки, монотонно прокукарекала положенное в гнезде и, спустившись на землю, решительно отказалась продолжать игру.

      — Расскажи про дворец, — сказала Алька, пытаясь развеять мое дурное настроение.

    — Что я могу про него рассказать? — Я бросила рассеянный взгляд на рыжеватую с полынной проседью плешину холма. — В нем никто никогда не жил. Потому что у него дурной характер. И это не случайно — его построили инопланетяне. Все в нем совсем не так, как должно быть на Земле. Потому он и остался необитаемым. — Я поймала на себе заинтригованный взгляд Сережи. — Сама подумай: кому захочется, чтобы каждую ночь за пазуху скатывались тяжелые холодные капли из ковша Большой Медведицы? Пускай они даже из чистого золота или серебра. Беспокойно, правда? Жилье должно быть уютным, защищенным от ветра, дождя и прочих стихий.

      Алька презрительно скривила губы и стала раскладывать пасьянс, которому я ее недавно научила. Я знала, Алька загадала: будет или нет вечером клев.

      — А как ты думаешь, в этом дворце звучит музыка? — спросил серьезно Сережа — Мне почему-то кажется, что там всегда должна звучать музыка. Может, орган?

      — Ненавижу орган. Тишина — это тоже музыка. Разве нет?

      Он задумался. Алька зевала, широко раскрывая рот. Мне захотелось уединиться в укромном местечке и разобраться в своей душе. Мне показалось, будто в ней вдруг ворохнулось предчувствие чего-то прекрасного. Но чего?..

      Вечером мы с сестрой купались в теплой, как парное молоко, реке. У меня было покойно на душе, пока из-за острова не выкатилась самодовольно ухмыляющаяся луна. Мне хотелось швырнуть в нее камнем. Мы уже оделись  и собрались домой, когда на берегу появились братья художники.

      Без моего участия мы образовали пары. Я шла босая по самой кромке воды. Сережа был в кроссовках, а потому ему пришлось идти от меня на некотором расстоянии. Его присутствие меня раздражало. И возбуждало тоже.

      — Ты права — только не орган, — вдруг сказал он. — Это… В общем, орган — это для всех сразу. В том дворце, мне кажется, должна звучать музыка для одного-единственного человека.

       Я промолчала. Он высказал именно то, о чем я думала. Мне почему-то стало неприятно от того, что кто-то прочитал мои мысли.

      — Я хотел написать тебя по памяти, но у меня ничего не получилось. Ты неуловима. Когда я вспоминаю тебя, ты мне кажешься старше, чем на самом деле. Можно, я поцелую тебя?

      Он протянул ко мне руки, и я, повинуясь какому-то рефлексу самосохранения, увернулась, оступилась и села в воду. Он помог мне подняться, намочив кроссовки и джинсы.

      — Ну вот… Ты еще совсем девчонка. — Он виновато улыбнулся. — А я почему-то решил, что тебе этого хочется.  Я привык…

      Он отвернулся.

      Я все поняла. Я у него не первая. На душе сделалось гадко и горько.

      — Куда же ты? Дорожка справа, а там сплошные репьи, — кричал мне вслед Сережа. — Прости меня, слышишь? Это вышло случайно.

      Я с треском продиралась сквозь заросли прошлогодних репьев. Остановилась возле своей калитки, стала обирать с юбки крупные колючие репьи и бросать  в сторону дорожки, по которой, я знала, шел Сережа.

      «А где-то по Земле ходит человек, который мне нужен, так нужен… Мы не знаем друг друга. Возможно, не узнаем никогда. Что же делать? — думала я, ворочаясь на своей скрипучей кровати. — Говорят: судьба. Или: не судьба. Так что же, нужно сидеть сложа руки и ждать свою судьбу?»

      Под моим окном шуршали в опавших листьях ежи. Пока еще мне было хорошо наедине со своими мыслями. Но я знала: очень скоро мне захочется с кем-то ими поделиться.

​

 

 

      — Я всегда была уверена, что любовь — это нечто избирательное. То есть из тысячи, из миллиона выбираешь одного, к кому стремишься всей душой. Но теперь я наверняка знаю, что выбираешь на самом деле того, кто ближе и доступней. Так сказать, действуешь, соизмеряя силы. Придумываешь Бог знает что про этого человека, наделяешь его теми качествами, которые тебе нравятся. Это мы и называем любовью. На самом же деле это выдумка, фантазия, игра воображения. Не знаю, в каких-то других мирах все, быть может, иначе, но на Земле происходит именно так.

     Сестра исповедывалась не мне, а самой себе. Я слышала случайно, как мама сказала отцу: «Таня пережила личную драму». Мы с сестрой не виделись почти год. За это время она здорово изменилась.

      Мы лежали рядышком на песке. Я так любила сестру, что никогда не могла ей возразить. Тем более сейчас, когда я еще и жалела ее. Мне казалось, в сестру должны влюбляться все без исключения, а она будет гордо отвергать их, пока не появится… Но и этот тип пускай не скоро появится. Еще лучше, если никогда. Я с детства была собственником в моей любви.

      — А ты зря избегаешь Сережку, — вдруг сказала сестра. — Славный мальчик. Воспитанный и умный. Теперь таких мало. Тебе хорошо с ним будет. В Москве одной непереносимо.

      Я молчала. Сестра верно подметила — я избегала Сережу, хоть мы и проводили много времени вместе. Но только всегда в присутствии кого-то третьего. Чаще всего Альки.

      После того, как он изобразил наш дворец на листе картона акварелью, я потеряла интерес к моим фантазиям. У меня перед глазами теперь стоял его дворец, отраженный перламутровой гладью моря и с серпом месяца над главной башней. Он казался мне похожим на мечеть. Мой дворец не может быть ни на что похож.

      Наше гнездо пустовало, зияя щелями обнажившихся досок настила. Трава высохла, ветер разметал ее во все стороны. Теперь мы втроем шатались по буграм, набивали желудки мелкими и горьковатыми на вкус жерделами, хотя в наших дворах гнулись ветки от крупных и сладких. От скуки мы кривлялись и выламывались друг перед другом. Вечерами меня тянуло на наш бугор, поближе к звездам, но мне было боязно идти туда одной. Алька нянчила братишку, а вдвоем с Сережей мне было бы тревожно и не совсем уютно под моими звездами.

      Как-то к нам во двор зашла цыганка. Худая, вся словно на шарнирах, с холщовой торбой через плечо. Бабушка кормила ее в летней кухне борщом, а мы с Алькой сидели на горячей покрытой жестью крыше сарайчика и глазели в кухонное окно.

      Цыганка ела неторопливо, обстоятельно, то и дело макая в  тарелку с борщом хлеб. Кивала головой в ответ на какие-то бабушкины вопросы, что-то говорила изредка сама. Как вдруг, отодвинув от себя пустую тарелку и положив себе в торбу остатки хлеба, подняла глаза к окну и поманила меня своим костлявым коричневым пальцем.

      Мы спрыгнули с крыши, и Алька подтолкнула меня к двери.

      Цыганка порылась в своей торбе, достала оттуда медную цепочку и быстро застегнула у меня на шее.

      — Спасет от дурного глаза, а сама можешь глазить — тебе все можно. Живи свободной, не то быстро зачахнешь. Тетка, — обратилась она к бабушке, — дай сахарку и чаю на заварку. За хлеб-соль спасибо.

      Спрятав чай и сахар в торбу, цыганка поправила  косынку и направилась к калитке, оставляя в пыли широкие и размашистые, как у мужчины, следы босых ног.

      Мы шли за ней по пятам, прячась за заборами. Выйдя за околицу, цыганка обернулась, погрозила пальцем плетню, за которым притаились мы и, взяв правее, стала подниматься на бугор протоптанной нашими ногами тропинкой.

      — Кинь ей вслед цепочку, — прошептала Алька. — Цыгане злые: может, эта цепочка заколдованная и колдовство перейдет на тебя.

      — Ну и пускай. С детства мечтаю, чтобы меня заколдовали.

      — Все равно твои родители выкинут. Моя мамка сожгла бы ее в печке. Она тебя за свою, что ли, приняла? Но ты же не черная. И глаза у тебя зеленые.

      Я спрятала цепочку подальше от любопытных глаз. Про нее как будто все забыли. Мне, по крайней мере, никто ни разу не напомнил.

      Я тоже забыла о ней…

​

​

​

      Мы провожали братьев художников на пароход. Дебаркадер раскачивали волны, окатывая нас то и дело холодными брызгами. Сережа рассказал безобидный анекдот, над которым посмеялась одна Алька. Сестра с Николаем сидели на лавочке в тени. Я грустила потому, что заканчивалось лето. И еще мне не хотелось, чтобы уезжал Сережа. Но больше всего угнетала мысль о скорой разлуке с сестрой.

      — Это я все испорти, — шепнул мне на ухо Сережа, когда мы прощались. — Как жалко.

      Я поняла его. Только я не знала, чего ему было жалко. Может, того, что мы с ним так ни разу и не поцеловались?.. «Но это нельзя делать просто так, без любви,» — словно подсказал мне кто-то. — «Почему нельзя?» — тут же возразил другой голос.

      Клен ронял на землю узкие, желтые как кожура лимона листья. Река светилась холодной эмалью, холмы рыжели и оголялись почти на глазах. Я бы любила осень за ее возвышенную грусть, если бы ее приход не означал конец обожаемого мною больше всего на свете лета. Я продолжала жить им, хоть и прощалась с летом мысленно каждую ночь. Я начинала понимать, что в этом мире нет ничего скоротечней радостей.

      В доме запах лета задержался чуть дольше. Я делала глубокий вдох, задерживала дыхание, успевая представить за несколько секунд и дикие ромашки возле калитки, и наше гнездо в густой оправе темно зеленых листьев клена, и горячую крышу сарайчика, на которой мы с Алькой пекли яблоки и груши. И что-то еще неуловимое, что было разлито в летнем воздухе и от чего радостно вздрагивало сердце.

      Сережа был тут не при чем, и я поняла это сразу как только он уехал. Мне не хотелось ничего придумывать про Сережу. С ним было весело и просто, но всегда хотелось куда-то еще.

      Теперь мне все чаще хотелось туда. Куда — я не знала сама.

      Алька откололась от меня ранней весной. Она вдруг стала заплетать волосы в косу, которая начиналась от самого затылка, перетягивать талию широким красным поясом и часто о чем-то вздыхать. По буграм мы теперь бродили с ее двенадцатилетней сестренкой Варькой, которой я, задыхаясь от зреющего во мне протеста против моего затянувшегося детства, выдумывала сказки про злых фей, добрых ведьм, доверчивых волков, людей, пожирающих львов и крокодилов, о деревьях, с кровожадным удовольствием разрывающих корнями земную плоть, о младенцах, которые еще в материнской утробе придумывали оружие пострашнее атомной бомбы. Варька смотрела на меня с зачарованным страхом и не могла прожить без моих сказок ни одного дня.

      Как вдруг я вспомнила про цыганскую цепочку.

     Она лежала в спичечном коробке на веранде, вся позеленевшая от сырости. Я протерла ее одеколоном и решительно застегнула на шее замочек.

      — Алька говорит, ты так воображаешь потому, что у тебя в душе пусто. Как в вашем дворце, — сказала Варька, когда мы сидели перед вечером на большой коряге возле Дона. — Она вчера с Жоркой в кино ходила. Только просила тебе не говорить.

      Я улыбнулась. Я совсем не завидовала Альке. И не осуждала ее. Понять, правда, тоже не могла — мы с Жоркой каждое лето рыбалили напротив острова.

      — Загадай желание, — сказала Варька, когда мы шли проулком от Дона. — Держись за свою цепочку большим пальцем и мизинцем и подумай три раза о том, чего больше всего хочешь.

      Я так и сделала.

      — Девочки, а как на почту проехать? — спросил мужской голос из бесшумно подкатившей сзади легковушки.     

      Пока Варька рассказывала узколицему молодому человеку, как проехать на почту, я старалась «перегадать» желание.

      Хлопнула дверца. Машина уехала.

    Через пять минут я забыла о том, что загадала. Конечно же, я загадала, что встречу сейчас своего единственного. Что еще можно загадать в неполных пятнадцать лет?..

      Можете мне не верить, но после множества житейских перипетий я встретила того человека, который в тот день спросил у нас с Варькой дорогу на почту.

      И пожалела о том, что это случилось так поздно.

      Оставалось только мечтать вдвоем о белом дворце у моря.