-  Ты живешь прошлым. Нам было бы хорошо вместе...

     - Я не заслужила это «хорошо».

     -  Я  ни слова по-английски. Что я буду здесь делать целых два дня?

     -  Пойдешь в свой любимый музей. Сам сказал,  нужна хотя бы неделя, чтобы там освоиться.

     -  Я даже не смогу объясниться в ресторане.

     -  Пригласи Галю. Она прекрасно объяснится.

     -  Все не можешь забыть, как я  аплодировал ей на корабле.

     -  Пусть будет так. Какая разница?

     -  Ты ревнивая. Мне  нравится.

     -  Тогда благослови меня в путь.

     -  Вернешься ко мне?

     -  Вернусь. Не к тебе. Нам с тобой  это не нужно.

     -  Но мы даже не попробовали...

     -  Мы не дети, чтобы тратить время на всякую ерунду.

     -  Дурочка. Поезжай. Он тебя не ждет.

     -  Знаю.

     -  Может, он куда-то уехал.

     -  Тем лучше для меня.

     -  Тебя к нему не пустят.

     -  Посижу возле ворот на траве...

​

​

 

 

                                                                                                                

     - Сколько километров? - Бармен прихлопнул мухобойкой гулявшую по стенке какую-то странную – длинную и тощую – муху. - Не знаю по-вашему. Около двух тысяч миль, это точно. Автобус до Сент-Луиса, потом до Оклахома-сити... Нет, думаю, лучше до Талсы. Мой тесть всегда едет туда через Талсу. Он сам родом из Шривпорта, Луизиана, но они переехали в Форт-Уорт очень давно и там живут все его родичи. А тебе зачем в Даллас?

     -  Мне не в Даллас, а в Форт-Уорт.

     -  Но ты сказала, что тебе нужно в Даллас.

     -  Я передумала. В Форт-Уорте у меня живет... друг. Мы не виделись ровно тридцать лет.

     -  Русский, что ли?

     -  Наполовину.  Но родился в Штатах. А вообще я точно не знаю.

   - Далековато он живет. - Бармен налил в стакан апельсинового сока, кинул льда. - Капнуть водки? Я угощаю. Я все помню, не волнуйся.

     -  Что ты помнишь, Джо?

   -  Меня зовут не Джо, а Харви. Но меня многие называют Джо. Это мое второе имя.  У меня их целых пять: Харви-Джозеф-Энтони-Левэн-Байрон Родригес. Мой отец был наполовину испанцем, а бабушка моей матери знала одного русского, который жил в Амарилло и разводил лошадей. Она чуть не вышла за него замуж, но тут они переехали в Санта-Фе и она влюбилась в...

     -  Что ты помнишь?

    -  Как ты смеялась над этими тетками, которые брезговали всем в нашем баре. Одна из них сказала: фи, тут одни черномазые. А ты ела все подряд. И твой дружок тоже. И еще нахваливала.

     -  Ты понимаешь по-русски, Харви?

     -  Я понимаю по физиономиям. У тебя хороший дружок.

     -  Это мой шеф. Я работаю у него переводчицей. Так что ты помнишь, Харви?

    - Что тебе нужно во что бы то ни стало поехать на денек в Форт-Уорт, к своему дружку. Знаешь, мой тесть давно собирается навестить своего брата. Я сейчас позвоню ему...

   Черные в Америке говорят по-особенному гортанно и на своем слэнге. Я поняла половину, если не меньше. Харви положил трубку и сказал:

   -  Он хочет выехать в десять ноль-ноль. Томас любит ездить по ночам. Я тоже – можно прижать на всю железку. Поедешь с Томасом? Я уже рассказал ему про тебя. Про то, как ты нас защищала в тот вечер.

   -  Бабки дурочки, не обращай на них внимание. Они были партийными и слишком много притворялись. Думаю, им просто надоело притворяться. Но у нас в России есть и хорошие люди. У нас мало черных и мы к вам еще не привыкли.

   -  А чего к нам привыкать? У нас своя жизнь, у вас – своя. - Харви обиженно поджал губы. - Вы сами к нам лезете за всякой ерундой. В особенности ваши женщины. Белые мужчины почти все импотенты.

    -  Прости, Харви, я не хотела тебя обидеть.

    -  Ты меня вовсе не обидела. Это я про твоих бабок, как ты их называешь. Им бы по хорошему жиголо из наших.

    -  Мерзость...

    -  Работа. Такая же, как и все остальные.

    -  Ты тоже этим занимаешься, Харви?

    -  Я? Ну нет. Я уже не в том возрасте. У меня жена, дети.

    -  Раньше занимался, да?

    -  Ну и что? Белые тоже этим занимаются. Но на нас больше спрос.

    -  Вы такие расисты.

    -  Белые еще хуже. Просто у них теперь не принято об этом говорить.

  - А как же смешанные браки? У вас тут столько детей и молодежи цвета кофе с молоком. Есть среди них очень красивые.

    -  Это не браки. Многие наши девушки спят с белыми и рожают от них. Идиотки.

    -  А если бы ты влюбился с белую девушку?

   - У меня была белая девушка. - Харви плеснул в бумажный стаканчик глоток виски из бутылки и залпом выпил. - Нам было хорошо вместе, но она вышла за какого-то раскосого и уехала в Сингапур. Думает, с ним ей будет лучше, чем со мной. - Он плеснул еще глоток, но теперь цедил виски медленно, со вкусом. - Ты поедешь с Томасом?

    -  Наверное... Точно поеду.

   - Он тебя пальцем не тронет, не бойся. Он был проповедником, пока не заболел раком горла. Ему сделали операцию, и он теперь разговаривает с Богом шепотом и наедине. - Харви хихикнул.  -  Дай ему... сотню баксов. Хотя хватит и семидесяти. Может и не взять вообще, как увидит тебя. Ему нравятся дамы в годах и всякие аристократки. Скажи ему, что ты англичанка. Он любит англичан. Говорит, если бы их было побольше у нас в Штатах, был бы порядок. А то понаехал всякий сброд с континента и вообще отовсюду. Если скажешь, что англичанка, он с тебя ни цента не возьмет.

    -  Мне подойти сюда?

    -  Он заедет за тобой в отель. Там у него работает подружка. Она пончики жарит к завтраку.

    -  Я живу в «Холидей ин».

  - Знаю. Вы приехали на книжную ярмарку и улетаете послезавтра вечером. Вы успеете обернуться. Ему тоже там нечего долго делать. Возьмет товар и назад. Иди, собирайся. Спускайся в десять ноль-ноль в вестибюль. Он сам к тебе подойдет.

​

​

 

                                                                                               

     -  Сумасшедшая. Влипнешь в историю и загремишь в местную тюрьму. Этот Томас  типичный наркокурьер.

     -  Он был проповедником.

     -  Сказки для  дурочек из бывшего эсэсэсэр. Думаешь, он берет тебя с собой за красивые глаза?

    -  Не думаю. Старику скучно ехать одному ночью. Я буду развлекать его своей глупой болтовней. Расскажу про свой замок в Шотландии, какая у нас библиотека и сколько...

     -  Ты на самом деле поедешь с этим ниггером?

     -  Харви прав – расизм у нас в крови.

     -  Потому что они все жулики и наркоманы. Нас предупреждал Виктор Семенович...

     -  Бывший кагебешник.

   - Зато он в Америке уже в двадцатый, если не больше, раз. Наши ездили в метро и рассказывали, какая грязь в том районе, где живут эти черножопые. Там даже они сами ночами носа не высовывают.

     -  Я не собираюсь туда идти. Тем более ночью.

     -  Я серьезно, а ты... Что я скажу твоей Наташке?

    - Она тебя ни о чем не спросит. Если со мной на самом деле что-то случится, скажешь, что я осталась в Штатах. Но со мной ничего не случится...

 

 

                                                                                                   

     -  Я знаю где его дом. Настоящий замок. Разве он шотландец? Вот уж не знал.

     -  Он часто бывал раньше у нас. Потому что мы все его очень любим.

     -  Все? Ты имеешь в виду своих родственников?

     -  Ну да. - Я прикусила язык. - Нас очень много. Целый клан. Шотландцы тоже любят жить кланами.

     -  Он покупает антикварные вещички. У него много денег, да?

     -  Не знаю.

     -  Как это так? Он что, не помогает вам?

    -  С какой радости? Мой отец тоже хорошо зарабатывает. - Я усмехнулась. - Он пишет книжки. Их читают во всем мире.

     -  Книжки теперь мало кто читает. А жаль. Давай позвоним твоему родственнику. А то он еще куда-нибудь уедет.

     -  Он любит долго поспать.

     -  Но мы приедем рано. Что ты будешь делать, если он спит?

     -  Подожду, пока проснется.

     -  Там неподалеку бар, где можно скоротать времечко. Кстати, они завозят настоящий ирландский портер.

     -  Я патриотка и люблю шотландское виски. - Я громко рассмеялась – начинали сдавать нервы. При мысли о том, что я скоро увижу его во плоти, со мной начиналось что-то непонятное. Совсем как тогда, в шестьдесят пятом, когда я была полной надежд двадцатилетней девчонкой, уверенной в том, что он обрадуется моей пылкой любви. - Посижу на лужайке. У вас можно сидеть просто так на лужайке?

    -  Ты права, у нас много всяких запретов. Кто-то все время выдумывает новые и новые. Но на лужайке посидеть можно. Думаю, не успели запретить.

    - Очень хорошо. - У меня кружилась голова и я время от времени словно проваливалась куда-то. - В Техасе, наверное, такое же ласковое солнышко, как  у нас. И звезды...

     -  У вас? Да у вас сплошные туманы и дожди.

     -  Неправда. Нет. У нас бывает очень жарко. Но я люблю жару.

     -  А я нет. Ты не замерзла? Может, выключить кондиционер?

     -  Как хочешь. Но я не замерзла. Просто я сейчас... Нет, я в полном порядке.

     - Чего-то накурилась? Это большой грех. Господь будет недоволен тобой, если ты будешь...

     - Господь мною доволен, если все дело только в травке. Я  ее даже не пробовала.

    -  Молодец. - Он протянул руку и погладил меня по плечу. - Хоть ты и не шотландка, все равно ты мне нравишься. Откуда ты на самом деле?

     -  Я русская. Из Москвы.

    -  Вот оно что... - Он многозначительно поцокал языком. - Нам говорили в школе, будто все русские – шпионы. Но ты не похожа на шпионку.

     -  Почему ты так думаешь?

    -  Я знал много людей. Одни были откровенны со мной, другие нет. Но я всегда знал, кто откровенен, а кто врет на каждом слове. Я делал вид, что верю, но давал тому, кто врет, такие советы, от которых ему делалось тошно и он убегал от меня как заяц. Некоторые врут просто, чтобы врать. Они иначе не могут, понимаешь? Так кто тебе этот человек?

     -  Никто. И все на свете одновременно. Я фанатка, понимаешь?

     -  Это неправда. Ты лжешь сама себе.

     -  Может быть. Но без него моя жизнь сложилась бы иначе.

     -  Тебе нравится, как она у тебя сложилась?

     -  Мне не с чем сравнить. Иногда я чувствую себя очень счастливой.

     -  А иногда очень несчастливой, да?

     -  Да.

     -  Ты вышла замуж, любя другого?

    -  Мне было двадцать пять и я больше не могла жить прежней жизнью. Могла, конечно, но... В общем, как ты знаешь, плоть тоже требует, чтобы ей воздали. Особенно в молодости.

    -  Я говорил в своих проповедях, что плоть трава и ее нужно скосить, покуда она молодая. Она так хорошо пахнет. А когда косишь старую, она пахнет прелью.

   -  Почему-то бывает очень грустно, когда косишь старую траву, - сказала я, вспомнив свое деревенское детство, юность, полную прекрасной музыки. - И вообще все самое прекрасное связано с душой и сердцем, а не с плотью.

     -  Ну да, с тем, что вечно. Я так и говорил в своих проповедях. А почему твоего... родственника так любят русские?

     -  Спроси у них.

     -  Но ты ведь тоже русская.

     -  Да. Но я... я... я люблю его не потому, что я фанатка и бегаю за знаменитостями. Может, совсем чуть-чуть потому.

    - А что плохого в том, чтобы быть фанаткой? Артисты любят своих поклонников. Этот Джексон, которого я в своих проповедях другой раз и журил, был бы ничто, если бы не его поклонницы. А журил я его за то, что он переменил цвет своей кожи, который ему дал Господь. Тебе нравится Джексон?

     -  Я его никогда толком не слушала.

     -  Разве у вас в России его не любят?

     -  Любят, наверное. Но я уже старая. Я увлекалась когда-то Элвисом Пресли. Все мое поколение им увлекалось.

     -  Ну да, он же белый.

    -  Думаю, дело не в этом. Я поначалу и не знала, какой у него цвет кожи. Знаешь, нас в школе учили любить и жалеть чернокожих. В детстве я читала «Хижину дяди Тома» и плакала. Ты не читал эту книгу?

     -  Ее написала белая женщина. Что она может о нас знать?

    -  Вы тут все обижены на белых, как мы на коммунистов, - сделала я неожиданный вывод. - Оказывается, мы похожи. Очень похожи.

     -  Ты замужем?

     -  Только числюсь. Лень разводиться.

     -  Что соединил Господь, да не разлучит человек.

   -  Знаю. Но я не венчалась в церкви. Может, я продала в рабство свою плоть, но душа осталась свободной. Как высокопарно я выразилась, а?

     -  Люди любят, когда с ними разговаривают на таком языке, хотя и делают вид, что это им не нравится, потому что уже якобы вышло из моды. Я писал свои проповеди заранее и старался включить туда как можно больше красивых и непонятных слов. Я нарочно выписывал их из словаря. Прихожане считали меня очень умным и обращались часто за советом. Если ты не венчалась в церкви, ты будешь там неприкаянной. Муж - это ствол дерева, к которому можно прислониться и отдохнуть.

    -  Я хотела бы отдыхать возле другого дерева. - Я невольно вздохнула. - Ты говоришь на таком понятном языке. И Харви тоже. Здесь многие говорят непонятно.

     -  Харви научил я. Ну и дочка постаралась. Она учительница математики и должна говорить правильно. Харви болтал так, что его даже родная мать не понимала. Где его только дочка подцепила, этого Харви.

     -  Ты недоволен зятем?

   -  Доволен. Я-то доволен. Мне что? Зять – да и только. Твои родители, небось, тоже так думают. Твои родители живые еще?

     -  Да. Я их очень люблю. Муж с самого начала ревновал меня к отцу. У меня замечательный отец, Томас.

     -  Но он, наверное, бедный, раз ты работаешь переводчицей. Или ты это делаешь для души?

    -  По вашим меркам бедный. Да и по нашим тоже. Его никогда не интересовали деньги. Есть на что жить – и слава Богу.

    -  Оно так и должно быть... - Томас вздохнул. - Ну, а моя семья этого не понимает. Кричат: давай, давай. То машину нужно новую купить, то большой телевизор, то холодильник как у соседки. Вот и приходится заниматься левым бизнесом.

     -  Наркотиками?

     -  Что ты. За это у нас упрячут в кутузку до конца жизни.

     -  А если бы не прятали – занимался бы?

   -  Не знаю. Честно тебе говорю: не знаю. Человеческая душа – потемки. Много в ней всяких закоулков и потайных местечек. Может быть, нужда заставит.

     -  А как на это посмотрит Господь?

     -  Глаза закроет. - Томас улыбнулся. - Господь на многие вещи закрывает глаза.

     -  Мне кажется, Он видит все.

     -  Ты верующая? А мне сказали, в России одни безбожники живут.

     -  Есть безбожников. Но  и верующих много.

    -  Твой родственник верит в Бога Даже собирался одно время стать священником. Не стал почему-то. Ага, патруль. Вот и приехали. Ты взяла с собой документы?

     -  Паспорт. Может, по вашим законам мне нельзя было выезжать так далеко? Я как-то не подумала...

     -  Обойдется.

     -  Ты...

     -  Хочешь спросить, не скажу ли я, что это ты попросила меня отвезти коробку с лекарствами своему дружку?

     -  Да.

     -  Мурашки по спине забегали?

     -  Забегали.

     Он рассмеялся, как мне показалось, не без злорадства.

     -  Твой дружок тебя выручит. Его даже сам президент уважает.

     -  Лучше сгнию в тюрьме, чем обращусь к нему с подобной просьбой.

     -  Обратишься. Прижмет – еще не с такой обратишься.

     -  Неужели ты, Томас...

     - А что я? Такой же человек, как другие. Это ты доверчивая. Как агнец Божий, которого ведут на заклание, а он думает, что его пригласили погулять на свадьбе.

     -  Патруль проехал мимо.

    -  Ну да. У него свои дела, а у нас с тобой – свои. Может, поедешь автостопом? Высажу-ка я тебя вон у той заправки. Идет?

     -  Я не успею автостопом. И вообще я никогда не ездила автостопом.

    - Ну, ладно. - Он снова усмехнулся. – Авось, пронесет. Они же не каждую машину проверяют. Я могу сказать, что это ты меня наняла.

     -  Говори что хочешь, Томас.

     - Ишь ты, какая гордая. И упрямая. Расслабься, малышка. Просто я хотел тебя проверить. И научить на будущее. Моя дочка ни за что бы не села в машину к незнакомому дяде.

     -  А как же автостоп?

     - Им самые бедовые пользуются. Студенты и прочая шваль. Те, кому нужны всякие приключения.

     -  Но я поверила Харви. И тебе верю.

   - Ну, и дурочка. Таких даже могила не исправит, как говорит мой брат. Ну, чего замолчала? О своем думаешь, да? О дружочке. Я бы мог тебе кое-что о нем рассказать...

     - Не надо. Это все равно не изменит ничего. Он давно стал частью меня самой.

    - А где ты была раньше? Почему не добивалась с ним встречи? Может, ты ему нужна, а? Ты странная. Он тоже в своем роде. Таких притягивает друг к другу. Своего нужно добиваться. Драться нужно.

    -  Нет, Томас, не нужно. Только все испортишь. У нас говорят: насильно мил не будешь. А вообще-то я не всегда была ему верна. Увлекалась, шла на поводу у своей плоти. Потом все равно возвращалась к нему.

     -  Назад я буду ехать в десять вечера. Поедешь со мной?

     -  Поеду, Томас. Спасибо тебе.

     - А если я тебя подставлю по-крупному? Так, что даже твой дружок не сумеет выручить?

     -  Он и не станет выручать. Я ему никто. Даже думать обо мне забыл.

    -  Ну, это ты зря. Любовь чувствуют на расстоянии. Если тебя кто-то вот так сильно любит, ты обязательно это почувствуешь.

     -  Я тоже когда-то так думала. Даже была в этом уверена. Просыпалась на рассвете и мне казалось, что мы несмотря ни на что будем вместе. Даже не казалось: какой-то голос говорил – потерпи, и ты будешь с ним. Так продолжалось несколько лет. А потом... этот голос вдруг замолчал.

     -  Ты все-таки сумасшедшая. Ты никогда не лечилась в психушке?

     -  Нет.

     -  А ты из какой семьи?

  - У нас это называется интеллигенция. То есть люди, которые зарабатывают на жизнь не руками, а мозгами, интеллектом. Понимаешь? Мой отец – известный писатель, я уже говорила тебе об этом.

    - Ну да. У моей сестры сын этим делом баловался, то есть, мой племянник. Стихи писал, комиксы сочинял. Был на хорошей работе – в мотеле менеджером. Теперь мусор собирает. И все из-за своих стишков.

     -  Почему ты думаешь, что из-за них?

     -  Да потому что из-за них. Приставал к постояльцам, дарил листки с картинками и всякой чепухой. Хозяин увидел – и сказал: до свидания, мальчик. У меня люди серьезные останавливаются, а ты со своими глупостями к ним лезешь.

     -  Ты просто энциклопедия жизни, Томас.

   -  Ну да. Писательством на хлеб не заработаешь. Тем более, сейчас. Книжки никто не читает, все телек смотрят. Библию и ту читать перестали. Записали на пленку, представляешь? Можно ехать в машине и слушать, как говорит наш Господь. Тьфу на них. И в кино стали Господа показывать. «Евангелие от Луки», «Евангелие от Матфея»... Люди смотрят и думают, что он был таким же человеком, как они все. И будто бы земных женщин любил. И что, твой отец больше нигде не работает?

     -  Нет. Когда-то работал в газете. До войны и во время войны. Потом переехал на хутор. Там и живет до сих пор.

     -  Хутор – это ферма, заправка, супермаркет и несколько домов?

    - Что-то вроде этого. Заправку закрыли. В супермаркете продают только хлеб и сигареты. Фермы у нас почти везде забросили. Зато горожане строят виллы на берегу Дона. Богатые горожане.

     -  Тебе это не нравится, да?

     -  Мне нравилось, как  было тогда.

     -  Это когда?

     -  Четверть века назад.

     -  Понятно. Ты думала, это все твое и твоего дружка, да?

     -  Может быть.

     - Спряталась в свою раковину. Ладно, сиди себе там на здоровье. Вон там нас обязательно остановят. Может, хочешь выйти?

     -  Лень. Положимся на волю Господа.

   - Лучше скажи, на волю дядюшки Томаса. Гляди, не остановили. Вот чудеса. Это впервые в моей жизни. Из-за тебя, наверное. Кто-то хочет, чтобы вы увиделись.

     -  Последнее время мне казалось наоборот. Он приезжал в Москву, когда меня там не было.

     -  Села бы в самолет и...

     -  Не села.

     -  Почему?

     -  Наверное, боялась сама себе показаться смешной.

     -  А сейчас не боишься?

     -  Нет. Благодаря тебе, Томас.

   -  А что я тебе такого сказал? Ничего не сказал. И не скажу. Я же тебя совсем не знаю. Встретились, поболтали в дороге, расстались. И не вспомним никогда друг о друге.

     -  Может, и вспомним. Я-то наверняка вспомню.

     -  Не обо мне, а о том, как ехала к своему дружку с одним черным чудаком. Почему ты выбрала черного, спрашивается?

     -  Так было предрешено заранее. Еще когда я только родилась на свет.

    - Белый бы  не стал с  тобой церемониться. Угостил сигаретой с какой-нибудь гадостью и заставил бы сосать свой вонючий член.

     -  Я не курю, как ты видишь.

     - Это потому что я не курю. С ним бы закурила. Вы, белые, друг с другом иначе себя ведете, чем с нами.

     -  Не задирайся, Томас.

     -  Разве я что-то не так сказал?

  -  У меня нет опыта общения с черными, как вы себя называете. Нам долгое время запрещали общаться с иностранцами. Вернее, не советовали.

     -  Наберетесь теперь. Как и они, будете считать нас людьми третьего сорта. Так ведь?

     -  Я не знаю, Томас. И вообще я сейчас... не могу думать об этом.

   - Ты ни о чем не можешь сейчас думать. Уже настроилась на его волну. Если бы он был черный, ты бы его не полюбила. И вообще он бы не стал тем, кем стал.

     -  Я думала, только мы в России любим сослагательное наклонение.

     -  А ты за словом в карман не лезешь. И этот Пресли был белый и...

     -  Луи Армстронг, Элла Фицджеральд, Дюк Эллингтон и так далее.

     - Джаз всегда играли только черные. У вас это никогда так не получится, как у нас.

     -  Я по этому поводу расстраиваться не стану.

    - Молодец. - Он засмеялся. Весело и впервые как-то откровенно. - У вас в России нормальные женщины живут. Надо сказать нашим ребятам: пускай едут в Россию за женами. Кое-кто из наших любит белых женщин. И в постели тоже.

     -  Я не хочу про постель. Тем более с тобой. Ведь ты был священником.

     - Нашим священникам можно иметь дело с женщинами. Мы же не Папе Римскому подчиняемся, а сами по себе.

     -  Разве плохо, когда человек отказывается идти на поводу у своей плоти? У нас таких людей называют святыми.

     -  Ими становятся ближе к старости. Смолоду нельзя стать святым.

   -  Можно, если очень захочешь. Мне хотелось в юности уйти в монастырь, но у нас их все закрыли к середине шестидесятых. Сейчас, правда, стали снова открывать.

     -  Как – закрыли? Кто же посмел это сделать?

     -  Наши правители.

     - А твой дружок с ними обнимался. Я видел сам по телевизору. Зачем же он это делал?

     - Думаю, он не знал многих подробностей нашей жизни. Уж про монастыри точно не знал.

     - Из тебя бы получилась никудышная монахиня. Думала бы все время не о Христе, а о своем дружке.

     -  Наверное, ты прав. Не сотвори себе кумира... Я взяла и сотворила.

     -  Господь тебя за это накажет. Ты нарушила самую первую его заповедь.

     -  Как он меня накажет, а?

     -  Ну, я не знаю. Может, уже наказал как-то. Ну да. Одиночество – это тоже наказание.

     -  Я люблю одиночество. С самого детства.

     -  В старости ты его разлюбишь. В старости людей тянет к семейному очагу. У тебя есть дети?

     -  Дочка. Уже взрослая.

     -  Сколько же ей?

     -  Двадцать.

     -  Значит, она ровесница моей младшенькой. Ей бы тоже было двадцать.

     -  С ней что-то случилось?

   -  Связалась с наркоманами и всякой швалью. Я сказал: убирайся вместе с ними куда подальше. У меня больше нет дочери.

     -  Ты ей так и сказал?

     -  Да. Она меня опозорила. Стащила в магазине бутылку джина, а ее приятель сказал, что ей велел это сделать отец-алкоголик. Иначе бы он ее прибил.

     -  Но ты ее вспоминаешь и жалеешь о том, что выгнал.

    -  Ни на цент ни жалею. Она родила неизвестно от кого, и этого ублюдка забрали в сиротский дом. Я  думать о ней забыл.

     -  Но ты помнишь, что ей двадцать лет.

     -  Это к слову. - Томас сдавленно вздохнул. - Твоя дочка не балуется этой гадостью?

     -  Думаю, что не балуется.

     -  Ты говоришь не совсем уверенно.

     -  Я не могу проследить за каждым ее шагом. Она бы меня возненавидела за слежку.

    -  Это верно. Я следил, и Джульетта сказала, что ненавидит меня. Что я настоящий дьявол. Она мне чего только ни наговорила.

     -  Это всего лишь слова. Она жива по крайней мере?

    - Не знаю и знать не хочу. Мать с ней вроде бы поддерживает связь, дает иногда деньги. Втихаря от меня. Вот, еще патруль. Эти точно будут шнырять по закоулкам. С собакой.

     -  Но у тебя ведь нет наркотиков, чего тебе бояться?

     -  Откуда ты знаешь?

     -  Знаю. Точно знаю.

     - Ты - смышленная женщина. Но я не люблю, когда они все вверх дном переворачивают. Ужасно не люблю.

     -  Может, пронесет.

     - Нет, сейчас притормозит... Это не меня, а тот паккард впереди. Твой дружочек, видно, очень хочет тебя видеть.

     -  Я   знаю, что все это чепуха, но... Даже дышать нечем стало.

    -  Почему чепуха? Люди могут чувствовать друг друга на расстоянии. И даже читать мысли. Ты же сама говоришь, что часто думаешь о нем.

     -  Ты правда в это веришь, Томас?

     -  Сам не знаю. Больше верю, чем не верю. А вот если он скажет тебе: бросай все и оставайся со мной. Останешься?

     -  Не знаю. Ничего я не знаю. Но он так не скажет.

     -  А ты еще красивая. И худенькая, как девчонка. Даже очки тебе идут. Ты взяла с собой во что переодеться?

     -  Нет. Я с собой не брала ничего. Думала: куплю здесь, когда закончится ярмарка.

     -  Значит, не собиралась заранее.

   -  Не собиралась, но все время думала об этом. Представляла, как еду к нему. Почему-то видела себя в большом автобусе, который мчится на бешеной скорости сквозь прерии. Днем. Мы сейчас едем через прерии?

     -  Наверное. Я редко бываю здесь днем.

     -  Пахнет иначе, чем в наших степях, но слегка похоже все-таки. Интересно, какие тут растут травы?

     -  Мэри Джейн в основном. Может, и маки уже цветут.

     -  Я серьезно, а ты ...

     -  Ну, и я серьезно. Всякие сорняки растут. Вроде гусиной ноги.

     -  Так по-вашему называется лебеда. От слова «гусь». А у нас напоминает лебедя. То есть, лебединая трава.

     -  Глупости. Лебеди на за что не будут ее есть. А вот гуси с удовольствием щиплют.

     -  А ковыль здесь растет?

  -  Это такие белые перышки? Мы их красили в детстве в разные цвета и продавали. Белые леди брали их с удовольствием. Вроде бы эта травка в доме приносит счастье.

    -  У нас наоборот считают - несчастье. Моя бабушка не любила, когда я приносила из степи ковыль. Говорила, что я ношу в дом беду.

     -  Не расстраивайся. Может, я чего-нибудь перепутал. Все люди очень похожи друг на друга, хоть и воспринимают мир по-разному. Тем более что твой дружок наверняка не верит ни в какие приметы.

     -  Откуда ты знаешь?

     - Он долго жил в Нью-Йорке и вообще много поездил по свету. Такие, как он, в приметы не верят.

     -  А ты веришь, да, Томас?

     - Не знаю. Если они от Господа, то верю. Чего повесила нос? Ты же не везешь ему в подарок свой ковыль?

   - Не в этом дело. Я забыла, что мы совсем разные и что между нами целый океан и всякая ложь, в которую многие верят. Нам чего только ни говорили про вас.

     -  Но ты же не верила, да?

     -  Другие верили. И у вас, и у нас. Это проникало в каждую пору, как чума.

     - Верно. Слушай, нас сегодня ни разу не остановили. Такого еще никогда не было. Может, ты работаешь на ФБР и тебе дают зеленый коридор?

    - У меня очень срочное задание, вот и дают. По сравнению с ним наркотики, которые ты везешь в корешках Библий, чепуха. Понял?

  -  Ха-ха. Совсем не смешно. Откуда мне знать, чем они клеили эти корешки? Может, в клее и какая-то дрянь присутствует. Им только кинь такую мысль, они все книжки порвут. А потом извинятся, под козырек возьмут – и привет.

    - Ладно, я скажу им, чтобы были поаккуратней. Тем более что в корешках они вряд ли что найдут. В самом переплете часто делают картинки, под которыми кое-что лежит, если их отклеить с нужного...

     -  Ты настоящая ведьма. Чур, меня!

    - Но ты забыл, что они нас не остановят. - Я достала пудреницу, которая открывалась с мелодичным звоном, сказала: «Все о кей. Снимите ограничение скорости. Я опаздываю».

    - Гляди, они на самом деле сняли. Видишь вон то табло? Здесь обычно не больше шестидесяти миль, а сейчас при сколько хочешь. Интересно, чем все это для меня кончится?

     -  Испугался? Я замолвлю за тебя словечко, где нужно.

     -  Кажется, ты влип, старина Томас. - Он вдруг ударил кулаком по рулю и рассмеялся. - Но ты, дамочка, больше влипла. Думаешь, куда мы с тобой едем?

     -  В Оклахома-сити, куда же? Они давно там тебя ждут-поджидают.

     -  Тут есть прямое шоссе на Форт. Я как раз собирался свернуть туда.

     -  Долго собирался.

     - Я обычно езжу через Оклахома-сити, - там у меня племянница на заправке работает, но ради тебя можем сократить путь. Тем более, что я видел ее неделю назад.

     -  Поворот через милю с небольшим, если ты не забыл.

    - Не забыл. - Он проворчал что-то неразборчивое. - Ты мне зубы заговариваешь всю дорогу, а сама себе на уме. Этот долговязый тип тебе вроде крыши. Вот я остановлюсь возле следующего поста и сдам тебя шерифу. Пускай разбирается во всем сам.

   - Так и сделай. Они меня скорей до места довезут, чем ты на своей черепахе. И заодно тебе под панцирь залезут. Шерифы – народ любопытный. Как и наши менты.

     - Черт, и какого демона я с тобой связался? А все Харви: возьми да возьми ту дамочку. Оно так надежней будет.

   -  Твой Харви тоже не такой простой человек, как ты думаешь. - Я вздохнула. Никогда в жизни мне не приходилось оговаривать людей. - Я сразу его раскусила.

     -  А я-то старый дурак... Ты меня заложишь?

     -  С какой стати? Я же сказала: у меня есть дела поважнее.

     -  Понятно... Этот тип наверняка с русскими снюхался. Спрашивается: с какой стати вы бы его так ласкали?

     -  Он тут не причем. Крыша, ты правильно сказал. Но это не твоего ума дело.

     -  Часа через два будем на месте. Вон, уже светает. Тебя где высадить?

     -  Пока не знаю. Мне скажут чуть позже.

     -  Да ладно тебе дядюшку Томаса за нос водить. Таких в шпионы не берут.

     -  Каких?

     -  У тебя даже оружия при себе нет.

     -  Откуда ты знаешь?

     -  Дядя Томас все знает.

     -  Думаешь, я его в сумке буду носить, которую бросаю в машине?

    -  Паспорт ты в ней бросила. И деньги тоже. И фотографию своего так называемого дружка, когда он был молодым. Помнишь, в туалет побежала, когда мы заправлялись? Ты его и в лицо-то не знаешь, иначе зачем тебе фото с собой возить.

     -  Ты взял деньги?

     -  Только половину. Я же не какой-нибудь жулик. На бензин взял.

    -  Я бы тебе и так дала. - Я достала кошелек. В нем осталось всего две сотни, а было пять. - Мне нужно на обратную дорогу.

     -  Хватит. Я могу тебя назад с собой взять. Хоть и молола ты мне тут всякую чушь, в которую я было поверил, а все равно не хочется бросать тебя одну. У дядюшки Томаса жалостливое сердце. Так тебя куда подбросить?

     -  Ты сам знаешь. - Я вдруг сникла. И внутри появился этот мерзкий холодок страха. - Мне почему-то кажется, что я... В общем, я здесь не нужна.

     - На рассвете человека часто посещают всякие страхи. Мне иногда кажется, что у моей Тильды есть любовник.

     -  Белый?

     - У тебя нормально с юмором. Думаю, ты не будешь поминать лихом дядюшку Томаса. Сейчас свернем направо, потом под мост – и увидишь свой Форт. Кстати, там и русские живут. У них даже своя община есть. Если хочешь, я спрошу у своего брата, где их найти.

     -  Не хочу. Зачем они мне?

     -  Ну да, вы все белые и вам везде хорошо. А нашего брата всегда тянет к своим.

     -  Послушай, Томас, мне кажется, черных в Америке не меньше, чем белых. А ты все ноешь.

    -  То уже цветные. Так, ни белые, но и не черные уже. Я их называю дерьмом. Потому что они хвалятся своими белыми родичами.

     -  ...Нет не иудея, ни римлянина, ни эллина. Ты наверняка это помнишь.

     -  Сейчас никто не живет по заповедям Господа. Про них давно забыли.

     -  Смотри, как красиво. Совсем, как у нас. И пахнет почти так. Это жаворонок поет, да?

     -  Ну да. Ранняя птаха. Послушай, ты можешь побыть у моего брата – у него свой дом и даже садик есть.

     -  Нет, я хочу... туда.

    -  Ну и дурочка. Попьем кофе с пончиками, можешь даже соснуть часок-другой. Твой дружок встает поздно. Как и все богатые.

     -  А вдруг...

     -  Ну да, так тоже может быть. На свете чего только не случается.

     -  Тут какой-то особенный воздух.

     -  Это потому, что сейчас рано и все спят. Сегодня же воскресенье, а я совсем забыл. - Томас перекрестился. - Господи, прости меня, грешного.

   - И меня тоже. - Я обратила внимание, как дрожат мои пальцы, сложенные в православную щепотку. Томас тоже заметил.

    - Счастливый он, этот долговязый. Из самой России приехала к нему подружка. К этому Пресли и то не приезжали от вас. Ну, да тот сегодня с одной, завтра с другой. А этот женщин не...

     -  Замолчи, Томас.

     - Молчу. Сам этим делом баловался по молодости лет. А потом женился и завязал. Ему тоже еще не поздно завязать.

     -  Пускай живет, как ему живется.

     -  Может, он хочет жить иначе.

     -  Так не бывает. Даже в сказках.

     -  Смотри: вон закусочная для ранних пташек. Таких, как ты. Может, посидишь там?

     -  Может... Мне страшно, Томас.

     -  Выпей кофе и ступай туда. Хочешь, я с тобой?

     -  Нет. Спасибо тебе, Томас.

     -  Тебе тоже. Я поеду, да?

     -  Прощай.

     -  Но если ты...

     -  Я как-нибудь доберусь, не волнуйся.

​

​

                                                                                                                   

     В окно светило солнце, но мне было холодно. В Штатах культ кондиционеров. Особенно    среди черных и цветных. Хозяин этой закусочной тоже был цветной.

   - Может, хотите привести себя в порядок, мэм? - услышала я настоящий – почти оксфордский - английский и в удивлении подняла голову. Худой высокий парень – кстати, белый совершенно, - смотрел на меня немного удивленно. Или же я просто отвыкла от того, как на тебя смотрят белые.

     -  Да, пожалуй.

    Я встала и пошла за ним. В зеркале отразилась лохматая голова и какие-то странные – слишком большие, что ли? - глаза. Там даже можно было принять душ, что я и сделала с большим удовольствием. Надела белую майку с эмблемой закусочной – она стоила всего два доллара. Высушила под феном волосы – за доллар - и поняла вдруг, что если не увижусь с ним сегодня, останусь до тех пор, пока... Впрочем, я совсем не думала о будущем – его как будто не существовало в стенах этой уютной закусочной, освещенной уже вполне взошедшим солнцем.

     -  Можете прилечь на диван, мэм, - сказал парень. - Здесь никого нет, кроме меня и кассирши. Вы из Европы?

     -  Да.

     -  Мне кажется, я не был там сто лет. Я изучаю американский слэнг. А вы...

     -  Скажу потом. У меня нет сил. - Я прилегла на диван и закрыла глаза. - Все куда-то плывет. Но это даже приятно...

     -  Мэм, вставайте, а то мне влетит. Уже полно народу. И хозяин пришел...

     Я открыла глаза и поняла, что солнце перевалило за полдень. Посмотрела на свои часы. Но они показывали московское время.

     -  Который час? - спросила я у парня.

     -  Половина первого. Вы хорошо поспали, мэм. Принести кофе?

     -  Нет, спасибо. - Я протянула ему десять долларов. - За все спасибо.

     Ноги подкашивались, но я знала, они меня не подведут. Все было как-то странно и будто не со мной. Разве могло это случиться со мной, в моей жизни? Тогда, давно, не случилось, а теперь за что?..

     «Но ведь может быть и просто так», - сказал кто-то в моей голове. Почему-то по-английски. Я давно не разговаривала сама с собой по-английски. Со времен юности.

     Ворота... И возле них никого нет. Они открываются сами, пропуская меня внутрь. Какие-то незнакомые цветы... Все незнакомо... Наверное, я все-таки не туда попала. А куда, интересно? Буду идти только вперед. Сзади нет ничего. Пустота...

     - Мэм? - Не знаю, откуда он появился, этот молодой красивый мужчина с внимательными черными глазами. Я ощутила укол в сердце, подумала мгновенно: «А если бы вместо него была женщина? Тебе было бы еще больней...» - Мэм, я вас знаю?

      -  Нет. - Я смотрела  ему в глаза. - Я из России. Я хочу увидеть... Всего на пять  минут.

      На большее у меня не хватило дыхания.

      -  From Russia? O, come.

    Подо мной подкосились ноги, но я не упала. Я вдруг очутилась в мягком кресле. Он сидел возле меня на корточках и держал меня за руку.

     -  Извините. - Я вдруг забыла все английские слова. - Sorry. Вы не помните меня, конечно, - сказала я совсем не то, что думала. Зато по-английски, который вдруг вернулся ко мне. - Мы встречались двадцать пять лет назад. В Новосибирске. Я была там с моим отцом. И вообще я вас очень люблю. С пятнадцати лет.

     «Боже, какая же я идиотка. Зачем, зачем я сюда приехала?.. Испортила все»...

     - Я помню тебя. - (По-английски все одинаково: и «ты», и «вы». Это мы, русские, «разнообразим» нашу речь). - На-та-ша. 

     -  Помнишь? Не может быть!!!

    Он уже сидел в кресле напротив, которое придвинул так, что наши колени соприкасались.

    -  Все помню, как сейчас. У тебя были длинные волосы, и ты очень хорошо говорила по-английски. И почти ничего не переводила своему папе. Как его здоровье?

    -  Хорошо. Он не знает, что я... В общем, я поехала на книжную ярмарку в Чикаго, но не могла не приехать к тебе, понимаешь?

     -  Я рад, что приехала. Мне сегодня... грустно.

     -  Грустно... Мне часто бывает грустно. Когда ты приезжал в Москву в последний раз, мне все время было грустно.

     -  Ты не пришла ко мне. Почему?

    -  Вокруг тебя всегда столько людей. Ты с ними давно знаком. Я думала, ты даже не вспоминаешь обо мне. Прости, в голове такой сумбур. Хочется так много сказать...

     -  Говори, что хочешь. Я хочу тебя слушать.

     Он взял мою руку в обе свои и прижал к сердцу.

     Я закрыла глаза и унеслась туда, где было все: музыка, мечта, моя чистая любовь.

     -  Третий концерт Рахманинова... Ты там все сказал. Про меня. Даже то, чего я не знала. Только про меня, да?

    -  Только про тебя... Мне всегда хотелось, чтобы меня полюбила прекрасная чистая девушка. Я мечтал об этом с детства. - Он усмехнулся и вдруг быстро положил мою руку на подлокотник кресла. - Но у меня было мало времени для мечтаний. Я был привязан к роялю. Как каторжный. Потом концерты. Потом... ничего.

    -  Я виновата, что не добивалась тебя. Хотя нет, я бы уже все испортила. У меня ужасный характер. Если бы я все испортила, чем бы я жила сейчас?

     «Сослагательное наклонение. Опять...» - пронеслось в голове.

     -  Расскажи о себе. - Он положил свою руку на мою и слегка сжал ее.

    -  Была замужем. Дочери двадцать лет. О тебе никогда не переставала думать. Муж терпел очень долго, а потом... Это была только плоть. Я ненавижу ее.

     -  Я держу твою руку в своей – и это  приятно.  Очень. Тоже плоть, да?

     -  Да. Но это... У меня там душа, когда держишь ты.

     По-английски фраза прозвучала  неуклюже. Мы  разом рассмеялись.

     -  Твоя дочь похожа на тебя?

     -  Она сказала как-то, что хотела бы быть твоей дочкой. Думаю, это была шутка. Она любит своего отца.

     -  Тот фильм, для которого ты просила «Маху и соловья» вышел?

    -  Да. Но режиссер ничего не понимает в музыке и вставил всего маленький кусочек. Я совсем забыла. Прости. Ты ответил сразу.

     -  Ты написала такое чудесное письмо. Я думал, ты напишешь мне еще. И еще.

    - Мне казалось, я все испортила своим замужеством и не имею права на твое внимание. Я стала как прокаженная. Для самой себя.

    - Здесь мы живем так, как велит плоть. На борьбу с ней уходит много сил. Но наступает момент, и она больше не имеет над нами власти.

    - Помнишь, в романсе Рахманинова: Хоть бы старость пришла поскорей,/Хоть бы иней в кудрях заблестел, /Чтоб не пел для меня соловей, /Чтобы лес для меня не шумел...

     -  По-русски прочитай.

   -  Чтобы песнь не рвалась из души /Сквозь сирени в высокую даль, /Чтобы не было в этой тиши /Мне чего-то мучительно жаль. - Не помню, чьи слова. Я тоже так думала в юности, когда становилось больно от... несбывшегося. Часто думала. Теперь думаю: все ведь сбылось.

   -  Мне иногда вдруг начинала нравиться какая-то женщина, я почти влюблялся в нее, а потом она что-то такое говорила или... В общем, словно кто-то не позволял мне влюбиться в женщину.

     -  Это  я не позволяла. Знаешь, о чем я подумала, когда увидела этого молодого человека?

     -  Знаю. И все-таки тебе... немного не по себе.

    - Совсем чуть-чуть, если честно. Хотя я сама никогда не пробовала с женщинами. Мне даже в страшном сне такое не снилось.

     -  Это совсем другое дело.

   -  Думаю, ты понимаешь меня так хорошо, потому что... потому что между нами был какой-то канал связи. Я по крайней мере ночами пыталась его настроить. Мне даже казалось, что у меня получается. Знал бы ты, сколько счастья я испытала в юности. И очень часто думала о том, что то, чем я владею, самое большое счастье в мире. Хотя мне казалось, это всего лишь его предвкушение, а само счастье... я от него просто задохнусь.

     -  Волшебный яд желаний...

     -  О боже, ты и это понимаешь!

     -  Скажи это по-русски. Пожалуйста. Несколько раз скажи.

     -  Волшебный яд... The poison of dream… Of love… Волшебный яд моих мечтаний.

     -  Давай позавтракаем. И выпьем шампанского.

     -  Неужели это все наяву? Я не могу в это поверить.

     -  Милая девочка... Я представляю, какой ты была там, в своей родной среде.

     -  Я всегда очень любила Татьяну Ларину и в общем повторила ее судьбу. Но я бы ни за что не устояла, если бы ты, как Онегин, преследовал меня. Прости, начало действовать шампанское.

     -  Моя мама мечтала женить меня на такой девушке, как Татьяна.

    - Думаю, все-таки я не похожа на мечту твой мамы. Я... во мне всегда было что-то дикое и языческое. И еще: я ужасно ревнивая. Представляю, как бы я ревновала тебя к тем, кто добивался твоего внимания. К мужчинам, наверное, тоже. Последнее время я часто об этом думаю. Себе в утешение, наверное.

     -  Ты...

    -  Да, пишу романы, в которых изображаю в основном себя в разных ситуациях. Их печатают, но мне уже все надоело. Когда я писала дневник, я любила себя.

     -  Мы потеряли много времени. Мне жаль, что...

     -  Тебе ничего не жаль. Как и мне. У нас у каждого своя жизнь, своя среда. И ничего не изменишь. Нельзя менять.

     -  Ты не хочешь  менять.

     -  Ты тоже. Зачем? Я буду всегда любить тебя. И жить этим. Остальное будет... как декорация к спектаклю. 

     -  Ты счастливая. И богатая. У меня не было такой любви. Я всегда мечтал испытать ее.

    -  «Любовь должна быть чистой, светлой, готовой на любые жертвы». И еще: «Если я кого-то люблю, то люблю без оглядки». Я прочитала это в пятнадцать. Я была тогда совсем наивной девчонкой. Меня это высказывание поразило больше, чем вся художественная литература вместе взятая. Оно стало моим девизом, который я, разумеется, не осуществила. Знаешь, любить самой куда... чудесней, чем быть любимой. Даже тем, кого ты немного любишь сам.

     -  Ты уедешь, и я пойму, что мне нужно было тебя удержать.

     -  Сейчас ты еще не понимаешь этого.

     -  Тебя не удержать.

     -  Попробуй...

     -  Я приеду в Москву. Очень скоро приеду.

  - И вокруг тебя будут клубиться всякие... личности, с которыми я обычно предпочитаю не общаться. Ты сам предложил выпить напиток искренности.

     -  Да... Я не всегда волен выбирать, с кем общаться, а с кем нет. Я считаю их своими друзьями.

   -  Они бы не были таковыми, если бы ты не стал знаменит. И я бы тебя не узнала тоже. Но в случае со мной... Понимаешь, мне кажется иной раз, что весь этот спектакль был разыгран ради одной меня.

     -  Так оно и было.

     -  Нет, в губы меня не целуй... Иначе я... забуду все на свете.

     -  Я хочу, чтобы  забыла. Забудь.

     -  Шампанское этого хочет, не ты.

    -  Оно хочет, чтобы я признался тебе в любви. - Он уже стоял передо мной на одном колене. - Я люблю тебя, далекая мечта, звезда, упавшая на землю. Красивая и хрупкая.

     -  Твой друг подумает, что все это правда. Ему будет больно.

     -  Нет. Как хорошо, что...

     -  Но ты узнал об этом только сейчас. Скажи: ты чувствовал что-нибудь все эти годы?

     -  Да. Теперь я это знаю.

     -  Только теперь?

     -  Нет... Иногда вдруг становилось тепло на душе. И как будто где-то рядом был ангел-хранитель.

     -  Как хорошо, что ты такой же... необычный, как я. Но я стала такой только благодаря тебе. Я... словно крестилась в христианство, а ты был моим крестным отцом. Я всегда была язычницей. Отпетой.

     - Вагнер воспевал языческую любовь. Горькую любовь.

     - Он был моим кумиром с детства. Любовь всегда сладкая. Я не вижу разницы, какой она веры.

     - Я... 

     - Я тоже обожествляю любовь. Прости, что я так много болтаю.

     - Говори. Все, что думаешь. Прошу тебя.

     - Потом я наверняка об этом пожалею. Но я хочу... исповедаться тебе.  Я часто думала: если бы моя Наташа была твоей дочерью, я бы... я бы сдувала с нее пылинки. Я записала однажды это в дневнике. Она увидела – случайно, наверное...  Ее это ранило. Очень.

     -  Прости.

     - Но ведь это правда. Мне никуда от этого не деться. Хоть я люблю ее. Очень люблю.  

     -  Твой бывший муж тебя любил?

    -  Любил... И мне вдруг захотелось почувствовать: как это быть любимой. Я поняла в какой-то момент, что начинаю дичать и превращаться в мужененавистницу.

     -  И как это?

    - Разве ты не знаешь? - Я с трудом удержалась, чтобы не погрузить свою ладонь в его чудесные волосы. Он взял мою руку и положил себе на голову. Я так часто мечтала ночами о том, как буду ощущать под пальцами пряди его волос. Но пальцы отказывались слушаться меня. - Ты знаешь...

    - Когда я был никому не известным молодым человеком, меня никто не любил. Потом произошло чудо, но больше для окружающих, чем для меня. У меня не было ни времени, ни сил наслаждаться этим чудом.

   -  Я мечтала о том, как тебя все забудут, кроме меня... Прости за жестокость. - Моим пальцам наконец удалось захватить прядь его волос. Мне показалось, словно я отхлебнула из кубка священного Грааля. - И тогда появлюсь я... и буду оберегать тебя, лелеять, любить... Не так, как любит плоть. Как тебя любила мама. Может, как-то еще, не знаю.

     -  Как?

    -  Мама любила и твою плоть тоже. Я люблю ее. Очень. Но даже смолоду я никогда не представляла себя... в твоих объятьях. Нет, в объятьях представляла, но больше ничего. Мне ничего не хотелось, кроме... какой-то божественной ласки, которую ты так щедро раздариваешь всем. Мне хотелось, чтобы ты дарил ее только мне.

     -  Я дарил ее тебе. Много...

     -  Знаю... Ты мечтал о любви, готовой на любые жертвы. У тебя был образ такой любви?

     -  Нет... Но мне очень понравились твои длинные блестящие волосы и крепкие загорелые руки. Запали в память.

   -  Мне всегда хотелось быть сильной, чтобы в нужную минуту прийти тебе на помощь. Если надо, с оружием. Я воспитывала в себе бесстрашие и силу. Я знала: тебе не нужна хрупкая немочь. Ты можешь полюбить только силу и бесстрашие. Откуда я это знала, а?

     -  Ты узнала обо мне все. Мое самое лучшее все.

    -  Иного в тебе  нет. Ведь всякая плоть... Мне бы хотелось поскорей очутиться в волшебном мире, где не будет плоти. Нет, вру: я слишком люблю наш мир, полный твоей музыки, весенней красоты, моей любви к тебе. Я очень его люблю. Особенно сейчас.

     -  Мы будем там вместе.

     -  Разве ты этого не хочешь? Ты хочешь обнадежить меня мечтой. Ты очень... добрый.

     - Я хочу. И пускай еще там будут твои длинные блестящие волосы. Зачем ты обрезала их?

     -  Думала: больше никогда тебя не увижу. А так - с ними одна морока.

     -  Ты не могла так думать.

     -  Могла... Не всегда. Но случались такие минуты.

     -  В семьдесят втором я вспоминал тебя... Думал, придешь за кулисы, и я тебя узнаю.

     -  А если бы не узнал?..

     -  Жаль, что...

     -  Жаль? Что мы постарели каждый сам по себе и со своими привычками?

     -  Да. Когда я перестал выступать, у меня было много свободного времени. Если бы...

  -  Я бы разочаровала тебя такой, какой была тогда. Ненавижу себя ту. Но это было неизбежно. Наверное, предопределено при моем рождении. Но я каждый день просыпалась с мыслью о тебе. И сердце иногда замирало так, словно ты вот-вот войдешь в мою комнату и... просто улыбнешься. Только мне.

    -  Спасибо тебе. - Он приложил руку к моему сердцу. Взял другой мою и прижал к своему. - Отныне они будут биться в одном ритме. Мое будет вторить твоему.

     -  Я бы хотела, чтобы было наоборот.

     -  Я не могу отпустить тебя просто так...

    -  Значит, мне пора. - Я попыталась встать, но ноги не слушались. - Выпила слишком много шампанского. Оно у вас очень крепкое.

     -  Ты хочешь домой?

     -  Хочу... Но не в Москву.

     -  В свой хутор.

     -  Он и твой тоже. Ты живешь там. Всегда будешь. Плоть – трава, а это - навсегда. Как Третий Концерт Рахманинова.