Я первая его увидела. Эскалаторы поднимались параллельно. Нас ничего не разделяло, кроме неярких редких фонарей между ними. Мне показалось, он вздрогнул, когда увидел меня. Но я  могла  нафантазировать. Муж называет меня лунатиком. Это потому, что с реальностью я, в основном, на «вы».

      Словом, он был рад нашей встрече. Схватил меня за плечи и, отстранив от себя,  долго и жадно разглядывал. Кажется, остался доволен увиденным.

        Я бы ни за что к нему  не подошла сама. Потому что он меня бросил. Что было — то было. И, как говорится, поросло быльем.

      Я была уверена, он раскатывает на иномарках. Даже ощутила разочарование. И   вообще я не знала, как с ним себя вести.

      —  А ты все так же красива, — сказал он, и я поняла по его глазам, что так оно и есть. — Даже стала еще красивей. Вся словно расцвела. Женщин твоего склада прожитые годы только украшают.

      «Какие он испытывает ко мне чувства? Вспоминает ли наше прошлое? Только бы не догадался, что я…»

      — Послушай, я живу неподалеку. Может, зайдем, выпьем кофе? Я тебе сыграю…

      «Только не это!» — пронеслось в голове.

      Он заметил мое смятение.

      —  Я живу один. Очевидно, это уже навсегда.

      Он  не рисовался передо мной. Я тоже дала себе слово, что буду с ним сама собой.  Мне это давалось куда трудней.

   Его квартира оказалась такой, какой я себе ее представляла: много воздуха, книг  и — ничего лишнего. Кто-то регулярно поддерживает чистоту. Мать, по всей вероятности.

      Мне  не хотелось с  ней встречаться.

     —  Мама  отдыхает в Литве. Вместе с сестрой, — сказал он, очевидно, угадав ход моих мыслей. — Сестра пережила семейную драму: муж ушел к другой женщине.

      Сестра ревновала меня к нему. И только когда на горизонте появилась Инга, поняла, что была несправедлива ко мне.

     — Ходишь на мои концерты? Нет?.. Правильно делаешь. — Он весь как-то сник. — Последнее время  выезжаю на голом мастерстве. А раньше мне его не хватало, помнишь? Зато раньше я был настоящим… Ты помнишь, как я играл раньше?

      Я помнила. Вопреки пережитому. В котором, к слову, всегда винила одну себя.

    — У тебя такое спокойное, даже безмятежное, выражение лица. Ты счастлива? Скажи мне честно: ты очень счастлива?

      Он смотрел на меня заинтриговано. Я кивнула, глядя ему в глаза. Я не солгала — в тот момент я на самом деле была счастлива. Очень.

      — Выходит,  зря я себя терзал. Я был уверен, что внес в твою жизнь боль, разлад, дисгармонию.

      Я смотрела на него, не отрываясь.  Даже попыталась ему улыбнуться. Не знаю, что из этого вышло.

      — В тебе появилось что-то загадочное. — В его глазах мелькнул прежний огонек. Всего на какую-то долю секунды. — Меня всегда привлекала в женщине загадка, недосказанность. Стоило ее разгадать — и все летело к чертям.

      «Мою тебе ни за что не разгадать, — не без злорадства подумала я. — Еще не хватало, чтобы ты решил, будто это случилось из-за тебя».

      —  Однако я обещал кофе. Нет, ты сиди. Сделаю все сам. Я привык.

      Я разглядывала его рояли. От одного их вида исходило беспокойство.

   «Подумаешь, полированные ящики с натянутой внутри проволокой. Не Бог сотворил фортепьяно, а человек», — пыталась убедить себя я.

      Со стен на меня смотрели деревянные маски. Одна из них была похожа на меня. Ту, какой я была двадцать лет назад. Я почувствовала в ней своего врага. Словно она была свидетельницей совершенного мной когда-то преступления и теперь собиралась меня шантажировать.

      Он ловко разливал кофе, резал ветчину и сыр. Я знала: стань он моим мужем, и он остался бы таким же неуклюжим в быту, каким был смолоду. Выходит, эта Инга его не баловала.

      Ликер разлился по телу приятным теплом и умиротворением. «Только не надо терять ощущение времени, — сказала себе я. — Мне тридцать девять, у меня за плечами жизненный опыт, меня любит муж…»

      — Неужели прошло двадцать лет со дня нашей последней встречи? — Он протянул руку, чтоб коснуться моей, но, к счастью, передумал. — Теперь мы вправе сказать: встретились два разных мира. Когда-то, если помнишь, мы с тобой искренне верили в то, что представляем одно целое.

      «Спокойно, — снова одернула себя я. — Он и раньше любил выражаться  красиво и высокопарно, а поступать подло и….  Не заводись, ради Бога. У каждого из нас  есть высший судья».

      — Инга ревновала меня к тебе. Сожгла твои письма, фотографии и даже книжку с твоим посвящением.

    «Молодец, — подумала я. — Действовала как мой агент. Иначе он бы сейчас  разложил  все эти улики прошлого на столе».

     — С Ингой мы расстались как кошка с собакой. Она вывезла все, кроме роялей. Я занимался по двенадцать часов в сутки, и это спасло меня от нервного срыва. Иначе бы очутился в психушке. К счастью, мне подфартило на конкурсе. Помнишь, что писала обо мне пресса?

    Я помнила. Хорошо помнила. Однако, повинуясь инстинкту самосохранения, лишь виновато улыбнулась и покачала головой.

    — Кто-то из наших критиков сравнил меня с Рихтером, Ну, а за рубежом приравнивали к самому несравненному — Рахманинову.

      Я поперхнулась кофе, он поспешил на кухню за салфеткой. Я с трудом, но все-таки взяла себя в руки.

     — А помнишь, как мы мечтали, что ты будешь ездить со мной на все гастроли, и что я буду играть только для тебя? Мы даже как-то повздорили, с какой стороны от сцены ты будешь сидеть.

     Я смотрела на него и безмятежно улыбалась. Он отвернулся к окну. Я бесшумно открыла сумку, нащупала пластинку тазепама, осторожно выдавила на ладонь таблетку. Он ничего не заметил.

    —  Бунин или кто-то еще из великих сказал, что для женщины не существует такого понятия, как прошлое. Она отряхивает его как прах и невозмутимо идет дальше.

      У него было обиженное лицо и злые глаза. Я опустила веки и занялась изучением своих длинных ухоженных ногтей.

      Он перехватил мой взгляд.

      — А ты, я вижу, больше не садишься за рояль. Жаль. Музыка не позволяет душе превратиться в камень.

      Он взял мою правую руку двумя своими и очень красиво поднес к губам.

      Я пожалела о том, что выпила всего одно таблетку.

     — Знаешь, от тебя пахнет совсем как тогда. — Он наклонился к моей шее и жадно втянул воздух. — Не бойся,  для меня прошлое тоже невозвратно. Хотя я часто слышу его отголоски. Особенно когда играю Третий концерт Рахманинова.

      Почему, спрашивается, я не поехала до Смоленской? Оттуда даже ближе до «Букиниста».

     Он встал, подошел к роялю. Я достала пудреницу и уставилась на себя в зеркальце. Все нормально, если не считать бледной полоски вокруг губ. Я вынула тюбик с блеском, сделала щедрый мазок.

     Он уже играл. Его профиль раскачивался на фоне поблекшего в преддверии сумерек хмурого московского неба. Теперь от рояля исходило не беспокойство, а настоящая угроза. Я встала и направилась к двери.

    — Тебе не нравится? — Он уже был возле меня, пытаясь поймать мой взгляд. — Ты права. Я сам знаю:  на одном мастерстве далеко не уедешь. А знаешь, с тобой из моей жизни исчезло какое-то волшебство, наивность, вечное удивление чему-то. Может, не сразу, но я чувствовал, что с каждым прожитым годом на душе становилось все обыденней и неуютней. Неужели это в наказание? Но ведь я был с тобой предельно честен. Можно я тебя немного провожу?

     Я бросилась вниз по лестнице, глотая  слезы так и не забывшейся обиды. Когда он догнал меня в пролете между первым и вторым этажами, я поняла, что тазепам уже начал действовать.

      — Понимаешь, я так цепляюсь за прошлое потому, что оно связано с юностью. Встреча с тобой — это встреча с первой любовью. Дело вовсе не в тебе. Говорят, в первой любви мы любим, прежде всего, самих себя. Я думаю, ты тоже связываешь со мной самый романтичный период в твоей жизни, правда?

      Я ускорила шаги и нырнула в подземный переход, хотя мне было в противоположную сторону. В сбегавших вниз ступеньках было что-то, соединявшее меня не с прежней, а с настоящей жизнью. Я не сразу вспомнила — что именно.

      — Я позвоню тебе, можно? — Он загородил мне дорогу. — Приглашу на свой концерт. Ты сядешь справа от сцены, чтобы я мог видеть твое лицо. Я буду играть только для тебя. Слышишь? Для одной тебя.

      Я бежала, задевая прохожих. Светящийся глобус на углу Нового Арбата и Садового Кольца зашатался, угрожающе накренился. Если он упадет, подумала я, будет ужасный грохот. Только бы он не упал — я так боюсь грохота. С  тех пор я больше всего на свете боюсь громких звуков.

​

​

​

      —  Какой-то мужчина просит к телефону Любовь Андреевну Орлову. Что ему ответить?

      Муж смотрел на меня слегка недоуменно и с жалостью.

      Я пожала плечами.

      —  Может, сказать, что ты уехала? Или что  здесь нет такой?

      Я снова пожала плечами и отвернулась, чтобы он не увидел моих слез.

     Через минуту муж вернулся, сел ко мне на тахту, взял обеими руками меня за голову и повернул лицом к себе. Нежно, но властно.

      — Он сказал, у него несчастье: погибли в автокатастрофе мать с сестрой. Якобы только ты можешь помочь ему в таком горе.

      Повинуясь инстинкту, я одним рывком очутилась возле телефона. Прикоснулась к трубке, с силой прижала ее к уху, раскрыла рот. И разрыдалась.

     Муж обнял меня за плечи. Говорил что-то ласковое. Целовал мои волосы. Как целовал тогда, двадцать лет назад, встретив в низу длинной больничной лестницы. Когда был всего лишь Валерием, санитаром отделения функциональной неврологии больницы имени Боткина.

      Внезапно я успокоилась. Взяла блокнот и карандаш, написала четким решительным почерком:

      «Скажи все, как есть».

      Муж посмотрел на меня серьезно и с нежностью, поднял валявшуюся на ковре трубку.

      — Люба потеряла способность говорить в результате сильного нервного потрясения. — Я была благодарна мужу за то,  что он говорил человеческим, а не медицинским языком. — Это случилось двадцать лет назад. Люба родила мертвого ребенка. Она сочувствует вашему горю. Она просит, чтобы вы ее больше не беспокоили. Моя жена — честный и чистый человек.

      —  Он сказал, что ничего не знал.

      У Валерия дрожали руки.

      —  Какая мне разница, что он сказал? — произнесла я одними губами.

      Я не солгала Валерию. Я никогда ему не лгала.