​

         Если бы вы только знали, как я обожаю крыши!  Разные, а  особенно старые, покрытые мхом, осененные листвой старых вязов и тополей, залитые звездным и лунным светом. Я знаю их великое множество. На самых любимых мечтаю, грущу, фантазирую, схожу с ума. Я на самом деле могу сходить с ума,  не теряя рассудка. То есть часть моего существа такое вытворяет, чему вряд ли можно найти оправдание, в то время как другая его часть над этим  смеется. Еще как — с утонченным наслаждением.

      Больше всего на свете люблю сходить с ума. Такое ощущение, словно паришь над всем миром, будто горизонт раздвинул свои границы и ты видишь, что там, за ними. А там такое творится…

      Но лучше я расскажу о моем последнем сумасбродстве.

      Я увидела этого… Поэта с крыши. Честно говоря, я не знаю, как его назвать. Не человеком же, правда? Ведь он оказался почти равным мне. Но об этом после.  Он именно Поэт, а  я всегда питала к ним слабость. Этот Поэт нес тяжелую сумку с продуктами, рядом семенила самодовольная женщина, определенно, жена. О, эти жены поэтов! О них можно много рассказать. Ибо они самая что ни на есть изнанка поэзии, в чем, бедняжки, вовсе не виноваты. Ведь именно на них ложится нелегкое бремя жизни и всего остального, совсем не поэтичного. Поэт скучал. Поэт томился. Поэт жаждал чего-то. Я поняла, чего он жаждал… Я бросила на него один-единственный взгляд, спрятавшись в густой кроне клена. Он обернулся. Я так и знала, я не ошиблась: в душе огонь, по жилам течет раскаленная лава и вообще сплошной вулкан энергии. Ну не расходовать же ее на эту бледнолицую вислозадую женщину с блеклыми кудряшками и свежим — из парикмахерской — маникюром?

      Я теперь смотрела на Поэта, не отрываясь. И он на меня смотрел. Он чуть не уронил сумку с картошкой. Я поняла, что он  собрался залезть ко мне на крышу. Тут я спохватилась, что бедному Поэту может здорово влететь от его спутницы. Мне стало жаль Поэта. Я спряталась.  Закрыла глаза. И начала сходить с ума.

      На следующий день я заглянула к нему в  окно. У меня были взлохмачены волосы, у меня сияли глаза — я уже любила его!  За один тот  взгляд, готовый на все. Думаете, для того, чтобы полюбить, нужно много знать о предмете? Ничего подобного! Любовь сидит в нас самих, дожидаясь малюсенькой искры, чтоб вспыхнуть пожаром. Я пронеслась вихрем по его комнате, что-то зацепила, разбила, смахнула какие-то бумаги, порвала свое стремительно струящееся платье.

      Что с ним было… Я с трудом сумела выскользнуть из его объятий. У меня самой так отчаянно колотилось сердце, будто все в первый раз.

     Ночью я сидела на его крыше, и он, клянусь, об этом знал. Он оказался сверх чутким, к тому же редким фантазером. Я даже испугалась за него! Мой Поэт был не в себе. Он пытался что-то написать. Закрылся от жены на щеколду и метался между своим столом и звездным окном. О, эти звезды! Скольких людей, а тем более поэтов, вы заставили фантазировать о любви Бог знает что!

      «Я не звезда! — хотелось выкрикнуть мне. — Служить мне не надо. И оберегать меня не надо. Разве что от себя самой. Не волнуйся: справлюсь. Посещу несколько самых романтичных крыш, помечтаю, побезумствую».

      Боже мой! Он разгадал, кто я. И вовсе не испугался. Напротив. Только послушайте, что он про меня написал.

     Я выхватила листок из его трепещущих пальцев, не удержавшись, разумеется, от поцелуя. Так умею целовать только я. Но, черт возьми, от ответного у меня закружилась голова. В жизни так не кружилась. Я еле ноги унесла. Нет, вы только послушайте, что он про меня написал!

      «Здравствуй, моя златокудрая Ведьма! Я ждал тебя всю свою жизнь. Дождался? Выдумал? Сошел с ума?.. Какая разница? Только не покидай меня…

      Я знаю, все вокруг твое: по-весеннему мятежное небо над головой, благоухающие роскошным дурманом цветы на лугу, дразняще дикие порывы ветра. И ты так любишь себя — себя, а не меня, златокудрая, в этой своей бесшабашной, ничего не требующей от меня, кроме упоения тобою, любви. Ежесекундно возносишь ты меня в заоблачный выси. Или это я тебя туда возношу, тоже ничего взамен не требуя: будь только моей, моей, моей… Тебе самой это нужно больше всего на свете».

      Каков, а? Опасен, очень опасен. Но я опасности не боюсь — я ее ищу. Слушайте дальше.

      «Не важно, что мы с тобой почти не знаем друг друга, что ты и я вынуждены жить в чужом, нас не понимающем и не понимаемом нами окружении. Важно, что мы  встретились. Ты, моя Нежная Ведьма, пока не отдаешь себе отчета в том, какое  это счастье. Знай только: я  вознес тебя моей любовью так высоко, что  не в силах найти тебе место здесь, на земле».

      А самомнение какое: «вознес моей любовью». Но ему можно все. Только бы не потерять голову. Тогда прощайте, милые крыши.

      В своем безумии я ласково задеваю прохожих. Проверяю: может, еще в ком-то течет такая же безумствующая кровь? Под маской деловитости. Под маской озабоченности. Да мало ли под какой маской? Ведь я так давно уединилась, отгородилась, вся отдалась во власть своих фантазий. Может, Поэт — первый встречный? Может, мир под моими крышами стал несказанно богат еще более безумными поэтами, а я продолжаю жить ветхими представлениями о его скудости?..

     Пальцы молодых безжизненно холодны, в глазах апатия и отупение объевшихся за обедом. Бедные, бедные ваши подруги! Те, что постарше, просто не слышат моего зова — они и есть то, что изображено на их масках. Во взглядах стариков   ностальгическая тоска и немощь.

      Я кружусь над толпой, мелькаю, извиваюсь, посылаю токи. Они улавливают их. Они хмелеют. Но хмель  делает их развязными и похотливыми, никак не влияя на чувства.

      Я возвращаюсь на ставшую мне родной крышу. О, мой Поэт, только не растеряй своего огня, не позволь внешнему блеску затмить внутренний. Помни всегда, ты — Поэт!

      Меня подбрасывает на крыше, словно от разрядов электричества. Мне уже мало моих фантазий и грез. Даже моих безумств мало! Я с ума сойду, окончательно и по-настоящему, я попаду туда, куда попадают все смертные. Проклятье! Какая же сила занесла меня на эту опасную крышу?!

      Отсюда так близко звезды. Я знаю, где его окно. Я желанна, да? Я так желанна…

      —  Скажи: ты на самом деле  ведьма?

      —  Боишься меня?

      —  Совсем не боюсь. Но ты родилась обычной женщиной, да?

      —  Не помню, кем я родилась.

      —  Значит, это я сделал из тебя ведьму?

      Я смеюсь тихим журчащим смехом. Я не знаю, что ему ответить.  А что значит:  быть ведьмой? Спрошу у него.

      —  Быть такой, как ты: отважной, умной, чуткой, обожающей наслаждения…

      —  Их все обожают

      —  Высшие наслаждения. Подзвездные.

      —  Но ведьма — это как раз наоборот: Ад, торжество мерзкой плоти…

      Лунный свет клубится над нами волшебным фимиамом, я выскальзываю из его объятий в тот момент, когда с его губ срывается это  страшное «люблю».

      …Я гляжу на него издали вот уже который день. Он меня не видит.  Я сохну, чахну, занимаюсь самоистязанием. Все мои когда-то казавшиеся мне романтичными крыши стали жалки и неуютны в сравнении с той, откуда так близко звезды. Долго ли я  так выдержу? Ему, кажется, не слаще.

      Этот листок я украла с его стола, а вместо него, не удержавшись от озорства, положила черное воронье перо.

      «А знаешь, зеленоглазая,  вся самая прекрасная музыка в этом мире написана о тебе и для тебя. Конечно, ты это знаешь — ты, как никто другой, умеешь в ней растворяться. И если бы они были живы, все эти великие, с такой страстностью и красотой воспевшие любовь, они бы гордились тем, что посвящали эту музыку тебе. Ревную тебя к этим звукам, слышишь? Они так много значат в твоей жизни.

     Но я значу еще больше. Правда, моя Волшебная Ведьма? Оставь же мне самое первое место в своем сердце, польсти вскормленной веками гордыне. Чур, только не требуй того же  от меня.

      Взываю к твоему уму — впервые встречаю в  женщине (Ты ведь женщина, да?) равный себе ум: не покушайся на мою свободу. Со связанными крыльями я и жалок, и неинтересен, и вообще недостоин твоей прихотливой любви. Постараюсь и я забыть про твои, беспрестанно хлопающие у меня над головой. Как мне порой хочется выщипать из них перышки и спрятать у себя в нагрудном кармане, в том, что ближе к сердцу. Когда-нибудь, когда ты будешь сладко спать на моем плече, я так и сделаю. Чтобы ты, моя Дикая Ведьма, стала  ручной.  Чтобы я не обливался холодным потом ревности, представляя тебя летающей в бездонной выси в окружении таких же  дерзких, отчаянных, знающих цену мигу счастья, как мы с тобой».         

      Пора мне убираться с этой крыши — он на самом деле может отмочить все, что  угодно. Ручная ведьма? Да разве такие бывают? Сначала приручит, потом  посадит на поводок, а там и в собственность превратит. Бежать, бежать…

      В отличие от людей я обладаю способностью становиться такой, какой меня представляют в чьих-то фантазиях. Разумеется, если мне эти фантазии нравятся. Мой поэт сочинил что-то красивое и совсем не опасное. А вдруг завтра он сочинит, будто я его жена, будто у меня вся голова в этих безобразных пластмассовых трубках-бигуди, будто я хлопочу на кухне, да еще за что-то попиливаю своего благоверного. А вдруг мне эти фантазии возьмут и понравятся?.. Нет, прощай, любимая крыша, — моя свобода мне дороже…  всего на свете. Только загляну на прощание в ту, освященную нашей любовью комнату. Он  ушел и, кажется, надолго.

      — Ага, ведьму тоже можно обмануть. Не вырывайся — будет очень больно. Задумала убежать от меня? Пробудила от спячки, душу наизнанку вывернула — и до свиданья?

      Падаю. Кружится голова. Собой не владею.

      —  Сделаю с тобой все, что захочу! Такая кожа. Такие губы. И все — мое!

      Какое наслаждение. Нет, нет, нет, ни о чем  не жалею. Я на самом деле больше не принадлежу себе. Ну и пускай.

      —  Молчишь? Скажи: люблю. Я заставлю тебя это сказать.

      А сам не дает — целует все время.

      «Люблю», — говорю я. Чтобы он отпустил. Бежать, бежать, бежать…

      Вечером, прощаясь с любимой (!) крышей, нахожу между стекол чердачного оконца письмо.  Я — ведьма, а кто ты? Дикий кот? Трубочист? Добрый демон? А кто еще лазает по крышам?

      Опять все те же глупости. Выкину в трубу. Ах, да, совсем забыла:  трубы-то на этой крыше нет. Тогда спалю. Сяду на край, свешу вниз ноги, закурю сигарету и подожгу уголок листка. А сама буду наблюдать не без злорадства, как он превращается в серый пепел. Но все-таки, наверное, стоит его сначала прочитать…

      «Снова ты дразнишь меня, манишь своей неповторимой, как весенний рассвет, красотой. Моя Волшебная Ведьма, моя златокудрая Фея. Ты идешь навстречу солнцу, ветру, звездам, ураганам, всем непокорным стихиям. Ты заставляешь меня как никогда остро и больно почувствовать, как скоротечны, как хрупки высшие радости, скупо отмеренные нам земной цивилизацией. Так пусть же каждая былинка, каждый солнечный лучик, каждая легкокрылая стрекоза станут свидетелями наших вечно волнующих поцелуев и объятий. И пусть расскажут о них всему подлунному миру.

      Только не растворяйся в своих любимых стихиях. Не бросай меня. Знаю: ты все время хочешь вернуться туда, где в ладони падают крупные звезды, где в землю упирается край радуги, где живут свободные от всех земных забот языческие боги. Я ревную тебя, слышишь? К траве под твоими быстрыми пятками, к брызгам дождя на твоих щеках, к птице, коснувшейся крылом твоих всегда куда-то летящих волос. Сжалься, прошу тебя — я изнемогаю от своей дикой, тобой же и пробужденной, ревности.

      Лучше бы ты умерла… Я бы облил тебя с ног до головы слезами, я бы засыпал тебя головками ярко алых роз, я бы положил тебя в хрустальный саркофаг и спрятал в непроходимом лесу. Я бы заставил самое злое и свирепое чудовище стеречь твой саркофаг. Я бы знал: к тебе больше никто не посмеет прикоснуться. А я буду прикасаться к тебе в своих безумных мечтах. В своих стихах, которые буду всегда посвящать только тебе.  Я пообещаю остаться верным тебе до самой смерти. Ведь я наверняка уже не встречу столь загадочное, столь непостижимое чудо».

      Так ты желаешь моей смерти? Что ж, я тебя проучу. Тем более что край крыши над твоим окном так скользок…

      —  Девушка упала! Ой, она вся крови! Страшно как!

      Это орет твоя жена. Как и все существа низшего порядка, она  легко подвержена гипнозу. Вот и ты высунулся из окна, — только не упади! — выбежал на улицу в джинсах и майке, смотришь… Господи, ты сейчас потеряешь сознание.  Оглянись же! Оглянись!..

      — Твои проделки бесчеловечны, — отчитываешь меня ты, заманив с крыши на лавочку в сквере напротив.

      —  Я вообразила себя твоей мечтой.

      —  Больше не смей этого делать.

      —  А ты не смей мечтать.

      —  Так я тебя и послушал. Девчонка.

      Я смеюсь в сторону. Мой смех поймал прохожий. Улыбнулся в ответ.

      —  Хотя бы со мной вела себя пристойно!

      Тебя необходимо проучить, мой милый.

      Я  лезу в фонтан с золотыми рыбками, хватаю самую красивую и большую и,  опустившись перед моим Поэтом на мокрое колено, преподношу ему эту рыбку, сначала прижав ее к своему сердцу.

      Теперь мы оба смеемся.

      —  Ты тоже ничего не боишься? —  на всякий случай спрашиваю у него я.

      — С тобой — ни черта, ни ведьмы.

 

 

      И все-таки я от него сбегаю. О, мне с ним слишком хорошо, мне с ним — божественно. Я уже не боюсь принять его веру, уже готова им дышать. Забыть навсегда все самые романтичные крыши, расчесать и уложить в цивилизованный пучок мои волосы. Но все-таки в последний момент…

      Я слышу, как жена упрекает его. Может, в измене, а, может, за то, что не покупает ей золотых украшений. Или же за то, что не поздравил с днем рождения тещу, не пожелал ей спокойной ночи или  вообще отказался лечь в супружескую постель. О, эти жены поэтов, я уже говорила вам о них. Я не вникаю в смысл ее слов — какая мне разница? А он… стоит с виноватым видом и даже лепечет: «Прости, пожалуйста, прости». Силы небесные! Силы подземные! Я осторожно зову его к себе  на крышу. Навсегда! Я знаю: он рожден для крыш, только  сам про это не ведает. Он смотрит на меня — тоже виновато. Но только, хвала и слава всему первозданному, не просит у меня прощения.

      Я все понимаю.

      Я плачу на соседней крыше. Я обливаюсь земными слезами. Мне не себя жалко — я-то все-таки ведьма. Мне жалко тех строк, которых он  никогда не напишет, отказавшись добровольно от меня из страха перед всем, начинающимся с этого страшного «не»: нестабильностью, неуверенностью, ненадежностью и еще много-много чем. Словом, перед всем тем, что я, ведьма, обожаю.

      Я утираю слезы и, как девчонка, скачу на одной ножке. Прежде, чем исчезнуть из его жизни, превращусь и я на какое-то время в поэта. Напишу ему посвящение и оставлю его… Нет, пока не придумала, где я его оставлю.

      «Гордись — ты сумел приручить ведьму. Но не навсегда же. Ха-ха, это не под силу простому смертному. А еще совсем недавно я считала — искренне, как на духу, — что ты не простой смертный. Видно, я  все себе нафантазировала. Оставайся таким, какой есть, потому что так оно и должно быть. Потому что так  тебе будет легче выжить».

      Придумала:  положу  свое посвящение ему под подушку. Ту самую, которая еще наверняка пахнет мной. Мы, ведьмы, тоже сентиментальны.

      «Ты ревнуешь меня к прошлому, настоящему и даже будущему. Даже к себе самому  меня ревнуешь. Потому что ты, как и все остальное, меня окружающее, плод моего воображения. Как эти вязы, на которые я смотрю сейчас влюбленными глазами. Как звезды над твоей крышей. Сами по себе они все равно что… алмазные россыпи в кромешной тьме, а я их люблю, романтизирую, окутываю флером своих мечтаний И они становятся центром мирозданья. Как и ты. Увы, это место трудно удержать за собой простому смертному».

      Ведьмы и жестоки тоже. Впрочем, разве мы хуже людей?

      «А теперь представь на мгновение, во что превратится твоя жизнь, когда из нее исчезну я. Давай я сделаю это за тебя.

      Ты талантлив, ты безумно талантлив, а, значит, ты оторвался от своего окружения. Но оно тебе никогда этого не простит. И когда ты напишешь то, что всю жизнь жаждал написать, ты  вынужден будешь просить у этого  окружения того, что нужно каждому художнику — признания. Ты попросишь его. Они же вместо того, чтобы одарить тебя им, в лучшем случае пожмут плечами.

      И тогда ты захочешь услышать те самые — единственные — слова, которые могу сказать только я. Ты злишься, негодуешь, ты выходишь из себя. Ты доводишь себя до полного аффекта, ты создаешь что-то еще более прекрасное, еще более непонятное твоему окружению. И все повторяется снова. Ты хочешь разделить свою радость с природой, ты изливаешь ей душу, ты пытаешься раствориться в ней, чтобы она, все понимающая, залечила нанесенные людьми раны. Но природа понимает всех и каждого. А тебе нужно, чтобы она понимала тебя, одного тебя.

      И тут появляюсь…»

      Я шмыгаю носом, размазываю по щекам слезы. Я представляю, как тебе  будет неуютно в этом мире  без меня.

      Но я должна закончить свое посвящение.

      «Ты так одинок и бесприютен. Положи скорей мне на грудь свою пылающую справедливым негодованием голову. (Так уже не будет — никогда не будет!) Я усмехнусь твоим бедам: не стоят они одного твоего вздоха, твоего седого волоса, скомканной бумажки под твоим столом. Я буду молчать, но ты знаешь, наверняка знаешь, что я тебя не просто понимаю — я возношу тебя высоко одним своим присутствием. Потому что представляю собой (Своей любовью! Любовью!) самый справедливый на свете миропорядок. Хотя все остальные уверены, что это самый настоящий хаос. Пусть их! Ты спокоен? Ты снова в себе уверен? Давай полетаем среди облаков, звезд, млечных путей и дорог, давай очистимся от всего житейского, налипшего как грязь на твои подошвы. Потом ты снова сядешь за письменный стол. И, вспоминая наш полет, напишешь что-то прекрасное. А я буду гордиться тобой — издалека. Потому что я не хочу, чтобы на мои подошвы тоже налипла житейская грязь. Прости меня, но я все-таки ведьма»…

      Только бы эта ночь не была так возмутительно звездна. Только бы мои, жаждущие хотя бы прикоснуться к тебе, руки не светились так таинственно в их проклятом мерцании. Только бы ты крепко спал, спал, спал…

      На самом деле я фея, а не ведьма, ты правильно догадался. Добрая фея, назначенная судьбой принести тебе счастье. Но судьба так безнадежно отстала от жизни, что ее дары всегда отвергаются. Я крадусь в твою комнату, даже не скрипнув половицей. Я любуюсь твоим сном. Я творю над тобой странное, мне самой непонятное, колдовство. Ты тысячу раз прав — я девчонка! Хочу заласкать тебя, зацеловать… Мало ли чего я хочу? Ты  бесподобно юн и прекрасен во сне. Мальчишка! Прости мне мою последнюю жестокость.

      Я протягиваю руку со сложенным птичкой листком. Вижу, как бьется на моем запястье голубая (твоя!) жилка. Чувствую ею твое дыхание. Это — наш прощальный поцелуй.

      «Будут, будут другие крыши, — уговариваю себя я, тая в звездной дымке. — Будут поэты, музыканты, лунатики, канатоходцы. Все будет. Будут блестеть и лучиться мои глаза. Завтра же пущусь на поиски новых приключений. Свет не сошелся клином на …»

      Утром я долго и внимательно изучаю свое отражение в зеркале.

      Лунные ванны мне вредны — в волосах появились серебряные нити. Крыши, наверное, холодны — синеют губы. И плакать вредно — морщинки, морщинки…

      Я залезаю с головой под одеяло. Проходит день. Еще один. И еще.

      Душно. Темно. Скучно. Спокойно.

      Я встаю и выхожу на улицу.

      Мы проходим мимо, не различив друг друга в толпе.