.

         Я расскажу только то, что видела и знаю точно. Ляля – моя подруга, лучшая подруга, но я ни за что не стану придумывать что-либо в ее оправдание, тем более  она ни в чем не виновата. Она получила иное воспитание, выросла в иной  среде, впитав понятия и интересы, многим недоступные. К тому же она обладает удивительной способностью, или как угодно это назовите, одним взглядом, прикосновением, шуршанием  своего платья опоэтизировать самую обыкновенную подворотню, простую табуретку на кухне, банальнейшую, если даже не пошлейшую, ситуацию. Вот и получается смешение стилей, понятий, эпох, словом, какая-то эклектика получается, а по-простому – взрывоопасная смесь. Спирт нельзя держать долго возле огня, кислород, оказывается, очень опасен для тех, кто привык дышать спертым воздухом, а насмерть отравиться можно даже свежими фруктами и ключевой водой. Но это все метафизика или обычное словоблудие. Факты и ничего, кроме фактов – таков справедливейший девиз сегодняшнего дня.

      Ляля ужасно наивна – она выросла в тихой заводи, где плавают лебеди и растут кувшинки. Ко всему прочему еще и вышла замуж за человека, который не один год добивался ее любви и был у нее первым. Я имею в виду физиологию. В ее распоряжении оказались все условия для комфортной жизни. И для  красивой, разумеется, что вовсе не одно и то же. По-моему, у Ляли получилось и то, и другое.

      Помню, как-то под рюмочку сказала ей:

      — Спишь, Лялька,  в розовом девичестве пребываешь. Кто-нибудь возьмет и… разбудит тебя. Тогда поймешь, каково в нашем неласковом мире живется и любится.

      Она рассмеялась, вся выпрямилась, как-то встрепенулась, и мне почудилось, будто мелькнули в романтичном блеске бального вальса трепетно хрупкие девичьи плечи. Хотя на Ляльке в тот момент был самый обыкновенный серый свитер по самое горло.

      — Представь себе, я знаю, что такое любовь, — возразила она. — Пускай теоретически. О, я о ней много знаю. Из искусства, из литературы. Но главным образом, из музыки.  Она заменяет мне любовь. А ты сама знаешь, что такое любовь?

      Помню, я ответила что-то невразумительное. В ту пору я и не подозревала о том, что страсть и страдание — синонимы. В ту пору я искреннейшим образом отождествляла со страстью любовь. Именно Лялька помогла мне избавиться от этого распространенного заблуждения.

      Сергея Васильевича я знаю давно. С тех незапамятных времен, когда Лялька еще жила в нашем городе, ходила на уроки музыки к своей кудрявой польке Вышеславской, покупала в киоске на углу «Кобета и жице»·, вернувшись с музыки, ставила на подоконник вазу с цветами, — наши дома были через дорогу, — и делала под ноктюрны Шопена, песни Пола Маккартни и так далее алгебру с геометрией, которые я потом списывала у нее. Сергей Васильевич был тогда «неприкаянным молодым интеллигентом», как окрестила его моя мать, о которой он написал  очерк-оду в ее честь, ставший реликвией нашего семейства. Сергей Васильевич, в ту пору еще холостой, весь словно помещенный в тесную жесткую конструкцию, в которой ему было неловко, но без которой он почему-то боялся появляться на людях, изредка заходил к нам попить чайку и потолковать о чем-то взрослом и скучном. Он принадлежал к кругу родительских знакомых, а потому для нас с Лялькой интереса не представлял. Может, Лялька и видела его у нас, — не исключено,  — только она этого не помнит. Или… Да, возможно, делает вид, что не помнит. Конечно, Лялька с ее внешностью, всякими талантами, а, прежде всего, нежеланием производить на кого бы то ни было какое бы то ни было впечатление, — в провинции такое поведение вызывающе заметно, — легко прижилась в Москве. К нам приезжала раз в сто лет покрасоваться в своих изящных жакетах и юбках с дерзкими разрезами, хотя у нее и в мыслях не было красоваться, и оттого она выглядела истинно прекрасно; а заодно повидаться с двоюродной бабушкой, которая ее, можно сказать, вынянчила.

      Для меня Лялькин приезд всегда был праздником. Наша захолустная жизнь, выражаясь мягко и нежно, не слишком богата поэтическими впечатлениями. Ляльке же, как я говорила, одним небрежным прикосновением, а то и невзначай оброненным словом, взглядом удавалось превратить прозаическую драму из жизни провинциального журналиста, художника, мусорщика, продавца и так далее в волшебную сказку о диковинных странах, сбывшейся мечте, упавших в ладони звездах. Вот я и приблизилась вплотную к тому, что принято называть завязкой, зарождением конфликта, а в музыкальном произведении — основной темой.

      Итак, Ляльке тридцать два. Лялька никогда не изменяла мужу, единственному мужчине в ее жизни. Лялька сидит у меня в простеньком, но, я догадываюсь,  дорогом трикотажном платьице фасона а ля Колдунья, то есть Марина Влади, и экзотических бусах из необработанного янтаря. Я совсем недавно рассталась с мужем, я жажду излить кому-то — Ляльке в первую очередь — свои боль, обиду, желчь, негодование по поводу пережитого, а она говорит  мне самым безмятежным тоном:

      — Вчера перечитала письма Байрона к Каролине Лэм. Помнишь это: «Твое сердце, бедная моя Каро (что за вулкан!), наполняет твои жилы горячей лавой;  но мне не хотелось бы, чтобы оно остыло даже немного…» И дальше…  Знаешь, что этот безумный поэт пишет ей дальше? О, послушай же: «Я всегда считал тебя самым умным, обаятельным, сумасбродным, милым, непонятным, опасным и неотразимым созданием из всех тех, что живет сейчас на Земле или должен был жить две тысячи лет назад». И это говорит Байрон, до тебя доходит? Боже, да за  такое  можно отдать всю жизнь.

      Снова я пытаюсь увести разговор в русло нелегких перипетий моих последних лет, рассказываю, как застала теперь уже бывшего мужа в своей квартире, на своей кровати, со своей подругой…

      А она:

      — Видела по телевизору Вана Клиберна? Вот уж воистину над чистыми душами не властно время.

      И я, замотанная работой, невзгодами личного плана, суровым бытом советской провинции, несоответствием своих поступков со своей истинной сутью, поначалу злюсь на Ляльку, потом мысленно тысячу раз благодарю ее за все. Может, и вслух тоже, не помню.

      Вечером я пойду провожать Ляльку по нашей грязной вонючей улице, которая на несколько сладких минут превратится для меня в Латинский квартал мною обожаемого девятнадцатого века. Я заранее предвкушаю, как пойду провожать Ляльку, и моя душа переполняется чуть ли не гармонией с окружающим миром. Потому что я вдруг начинаю смотреть на него (вернее, не видеть его) Лялькиными глазами.

      И тут появляется Сергей Васильевич, с которым мы на «вы». Он еще с той — нашей школьной — поры ни капли не изменился, хотя давно женился. Я представила и предоставила их с Лялькой друг другу, сама отправилась на кухню поставить чайник и приготовить чайную посуду. Я вовсе не рассердилась на Сергея Васильевича за его несвоевременное вторжение, нарушившее наше с Лялькой одиночество:  он давно в нашем доме, как мебель, как то старое кресло, к примеру, в котором сидел еще мой дедушка. Тем более, Сергей Васильевич неудачник, а они, как вам известно, очень скрашивают жизнь окружающих, смягчая контрасты в пользу последних. Ведь серое рядом с белым выглядит совсем не так, как по соседству с черным, верно? Словом, они о чем-то беседовали, сидя рядышком на диване, я слышала журчащий Лялькин смех и… Потом я услышала мазурку Шопена, которую Лялька, помню, играла еще в те времена, когда ходила на уроки музыки к своей кудрявой польке.

      Я вошла с чашками в столовую и почему-то обратила внимание на то, что у Сергея Васильевича очень красивые волосы цвета кипящей смолы, что на нем сегодня ослепительно белая рубашка (хоть убей, не припомню, в каких он раньше ходил) и красные носки. А Ляльке очень идет высокая прическа.  Это она от жары волосы заколола, без зеркала и одной-единственной шпилькой.

      Мы болтали за столом так, будто были вдвоем с ней, хотя Сергей Васильевич принимал самое живое участие в нашей болтовне. Нет, вру, было веселее обычного. Лялька пребывала в ударе, Лялька восхищалась, глядя в окно, закатом, окутанным ядовито-жемчужной дымкой из заводской трубы, Лялька двумя руками в унисон сыграла его тему — похоже, это было что-то из Рахманинова. Лялька задавала Сергею Васильевичу вопросы типа: «А не кажется ли вам, что у каждого человека есть музыкальная тема его судьбы, от которой ему никуда не деться?» или «Вы женились на той, кого любили, или ваша первая любовь так и осталась недосягаемым идеалом?» И еще один вопрос она задала: «А вы смогли бы бросить семью и уйти в неизвестное с любимой?» При этом ее щеки вспыхнули, а пальцы забегали по столу, словно по клавиатуре рояля. Сергей Васильевич смущался, но, мне казалось, старался отвечать честно.

      Лялька не умеет кокетничать.  Это довольно сложная наука, и для того, чтобы ею овладеть, нужно приложить немало усилий. Лялька, я это знаю, палец о палец не ударила в этом направлении, но Сергей Васильевич вдруг бросил ей в разгар нашего вечера скорее похожий на восхищение упрек: «Кокетка. Законченная кокетка». Она не обиделась, она бровью не повела, я же подумала о том, как слепы и ограничены мужчины: Лялька и кокетство вещи несовместимые. Наверное, даже больше, чем цветы на подоконнике ее бывшей квартиры, сладкие грезы под музыку Шопена и Пола Маккартни и наша темная вонючая улица. Мне и в голову не могло прийти, что, сажая в трамвай Ляльку и считающего само собой разумеющимся проводить ее до самого дома Сергея Васильевича, я присутствовала при значительном, если не самом значительном, событии в жизни моей лучшей подруги и нашего старого, похожего на удобную и незаметную мебель друга дома.

      Трамвай громыхал, светился изнутри, разбрасывал фейерверки синих электрических  искр во все стороны улицы. Лялька махнула мне рукой и послала воздушный поцелуй. Впрочем, я не уверена, что этот широкий, залихватски безрассудный воздушный поцелуй был адресован мне.

      На следующий день Лялька заявилась ко мне необычно рано. Помню ее непокорный профиль на фоне нашего грязного кухонного окна, дрожащую, исходящую дымом сигарету между третьим и четвертым пальцами ее по-девчоночьи тонкой руки, свернувшегося неудобным калачиком на ее шатких коленках моего черного кота Кешу.

      — Он мне идет, правда? Правда же он мне очень идет? К моим зеленым глазам и языческим желаниям. Как ты думаешь, Алка, язычество — это плохо или хорошо? Человечество уверено, будто прошло путь от язычества до христианства. Пускай себе. На самом деле каждый из нас движется по замкнутому кругу, начертанному специально для него. Ну и что из того? Какая мне разница, что кто-то до меня  уже испытал всю глубину страсти и…

      Лялька  отвернулась к окну и замолчала. Вернее, заставила себя замолчать. Она у меня ничего не спрашивала, она даже имени Сергея Васильевича не упомянула, но я уже рассказала ей его биографию, причем, с интересом для себя. Лялька гладила Кешу, время от времени стряхивала на пол пепел тлеющей сама по себе сигареты и молчала.

      — Никогда не имела чести лицезреть его жену. Серьезно тебе говорю. Кстати, и не жажду увидеть. Матушка сказала: «на три с минусом». Уж если моя матушка так сказала, то это дерьмо на сто процентов. Он всегда и везде ходит один: в кино, в театр, даже в гости. Мать была у них дома, но я не интересовалась подробностями. Мадам преподает английский не то в педе, не то в меде. Дочку, как и тебя, зовут Ляля. Нет, стоп, вру:  ее зовут Лёля. Он почти три года был безработным: наказали за какой-то шибко критический материал. Рассказывал, будто кропает роман о местных нравах, хотя последнее время чуть ли не каждый  вечер сидит у нас допоздна и играет с матерью в «шестьдесят шесть». Жена, я слышала, бегает по частным урокам…. Ты права,  ему что-то около сорока… — Лялька даже рта не раскрыла. — Закончил Ленинградский университет, не то филфак, не то журфак, к нам приехал по распределению. Да, в нем на самом деле есть что-то загадочное. — Лялька сидела неподвижно в позе роденовского Мыслителя. — Что-то невостребованное, не нашедшее применения в здешних условиях, — продолжала свои рассуждения я. — Бескомпромиссность, честность… — При последних моих словах Лялька по-разбойничьи свистнула. Кеша в испуге скатился под стол, зашипел на нас оттуда, я уронила в свой недопитый чай сигарету. Лялька хохотала, вцепившись обеими руками в свою пепельно медовую гриву. Меня вдруг осенило. — Послушай, а ты, кажется, того…

      Лялька приложила к губам палец и выдохнула громкое «тсс», предназначая его и себе тоже. Думаю, в первую очередь себе.

      Не знаю, когда и где между ними произошло то, что неминуемо должно было произойти. И это  произошло. Даже знаю точно, когда. Лялька каждый день приезжала ко мне купаться — у ее бабушки не было горячей воды. Однажды я поливала из ковша Ляльке на волосы теплую воду с лимонной кислотой и  заметила кровоподтек на шее. Лялька, обмотав голову полотенцем и всунув свои длинные узкие ступни в мои комнатные туфли, скорчила смешную и одновременно виноватую рожицу и пригрозила мне пальцем. И я поняла, хоть мы с ней и подруги, хоть она и доверяет мне во всем, ни-ни коснуться этой темы. Мне оставалось лишь принять  не совсем легкие для меня условия.  

      —  Ты знакома с Сергеем Васильевичем? — как-то спросила у Ляльки  всегда и обо всем узнающая последней мать.

      — С Рахманиновым, что ли? — дерзко подняла свои и без того высокие брови Лялька. — Зачем? Хватит того, что почти каждую ночь снится его музыка.

      — Нет, с нашим Сергеем Васильевичем, — сказала мать, даже не попытавшись вникнуть в тонкости Лялькиного мышления. — Помнишь тот очерк? — Последовал весьма подробный пересказ старой истории с неопубликованным очерком, который Лялька, мне показалось, выслушала, затаив дыхание. — Он обещал зайти к нам сегодня. Милый славный человек.

      Через каких-нибудь две минуты Лялька уже лобызала мою мать в обе щеки, и это было так естественно, так к месту и так не связано с тем, что мать недавно сказала. Обе были на седьмом небе от блаженства.

      А еще через пять минут Сергей Васильевич и Лариса Николаевна скрепили свое «знакомство» крепким и искренним рукопожатием и, точно поглощенные только друг другом мальчик и девочка под неусыпной опекой взрослых, то есть нас с матерью, изо всех сил старались смотреть в противоположную сторону той, куда им больше всего на свете хотелось смотреть. А потом взрослые, теперь ими стали мать с Сергеем Васильевичем, уселись играть в «шестьдесят шесть», а мы с Лялькой бегали друг за другом по комнатам, галдели, шумели и веселились, как самые настоящие дети, ни словом, ни взглядом не показывая друг другу,  что состоим в негласном сговоре.

      — Настасья Петровна, ставлю бутылку кефира против аналогичной емкости нарзана за то, что вы выиграете! — кричала из кухни Лялька и появлялась в дверях столовой с двумя бутылками в руках.

      — А я  булку хлеба против плюшки! — подыгрывала я, махая из-за ее спины коркой хлеба и огрызком кекса.

      — Девочки, девочки, не мешайте нам с Сергеем Васильевичем думать. Не шалите, девочки, — серьезно увещевала мать, а Сергей Васильевич  прятал улыбку в картах, позволяя себе  лишь озорно поблескивать глазами в Лялькину сторону.

      Разумеется, они с Лялькой вышли от нас вместе. Мать, закрыв за ними дверь, изрекла:

      — Славная наша Ляля. Совсем ее Москва не испортила. Гляжу на нее и так ярко ваше детство вспоминаю. Как вы вместо уроков бегали в кино, а мне в больницу звонила ваша директриса и требовала, чтобы я доставала ей  редкие лекарства, иначе  грозилась исключить вас из школы. Как ты думаешь, Ляле понравился наш Сергей Васильевич? — Я пожала плечами и издала неопределенный звук. — К нему сегодня совсем не шла карта, — продолжала гнуть свое мать, облачаясь в халат. — Если бы я верила в приметы, я бы сказала, что в него кто-то здорово влюбился. А как ты думаешь, он не показался Ляле провинциальным? — Я снова пожала плечами, но мать и не думала униматься. —  Ляля, мне кажется, ему понравилась. Хотя рядом с ним она настоящая девочка.  Он и смотрел на нее как на дочку.

      Тут я издала громкое хрюканье и выкатилась из комнаты. Мать вскоре улеглась спать, а я еще долго курила возле форточки и глядела  на бывшее Лялькино окно, в котором теперь стояла глиняная ваза с сухими будыльями какой-то корявой травы. Потом положила в рот таблетку димедрола, запила крепким чаем и попыталась уснуть. Мне хотелось, чтобы поскорее наступило  завтра и чтобы в нем обязательно была Лялька со своими возвышенно отвлеченными разговорами и наивной беспечностью. Еще мне хотелось, чтобы Сергей Васильевич снова превратился в друга взрослых, в старую мебель и так далее. Словом, перестал быть возмутителем спокойствия великовозрастных детей.

      Наш город не слишком мал, однако он достаточно мал для того, чтобы вся так называемая интеллигенция знала друг друга в лицо и даже по имени-отчеству. Лялька никогда не принадлежала всерьез нашему городу, хоть и выросла в нем, а потому не могла знать его неписаных законов. Думаю, знай она эти законы,  все равно бы наплевала на них с таким же безразличием как отпетый двоечник на свой дневник. Но  она, бедная, не знала и того, что даже те, к кому она прикоснулась, на кого по-особому взглянула и кому прошуршала своим платьем, вынуждены хотя бы не попирать этих законов публично. Еще месяц назад мы с Лялькой непременно вволю бы потешились над подобной ситуацией, прокомментировав поведение имеющих к ней отношение лиц самым уничижительным образом, не будь ими сама Лялька (жертва) и Сергей Васильевич (палач). Короче, дело в том, что Лялька хлебнула шампанского, влезла на скамейку возле памятника, то есть в самом сердце — культурном, политическом и любом другом — нашего города  и стала громко признаваться в любви не на шутку струхнувшему Сергею Васильевичу. Прежде чем успели поползти сплетни, слухи и все прочее, Сергей Васильевич сделал решительный ход конем, а именно: затащил Ляльку к себе домой на чай с домашним пирогом и познакомил со своей супругой, которой представил ее как приятельницу Сафоновых, добавив при этом, что помнит ее с Лёлькиного, дочкиного, возраста.

      — Представляешь, Алина Викторовна смотрела на меня удавьими глазами, а я все говорила и говорила.  Застрели, не помню про что. Потом слово взяла она. О, ее речь я помню, как клятву юных пионеров: слово в слово, все интонации, паузы. Она сказала: «Муж — этим словом она орудует как кухонным ножом — у меня расчудесный, самый чуткий, самый умный, самый честный. Вот только не везет ему и все тут. Из-за его честности. Все его обманывают, а он  продолжает всем верить. Он никогда не предаст своих близких». Никогда не предаст своих близких, — повторила Лялька на неестественно высокой для нее ноте и рассмеялась. — Я получила громаднейшее удовольствие. Ты не представляешь себе, Алка, какое терпкое, ни с чем несравнимое удовольствие можно получить от унижения в собственных глазах. Теперь у меня легко и безгрешно на душе, как у ангела небесного. И ни крупинки гордости, хоть ты мети по всем сусекам. Представляешь? Нет, ты не представляешь — ни крупинки.

      Самое интересное, что я на самом деле не представляла себе, каково теперь у Ляльки на душе. И что она задумала. А ведь  она  явно что-то задумала. Даже моя наивнейшая в житейских перипетиях мать заметила в тот вечер, что у Ляльки появился «второй план». То есть, она сидела с нами, говорила с нами, смотрела на нас,  но была не с нами,  и все остальное тоже было с «не».

      — Скучает по семье, — констатировала мать. — Господи, существуют же еще на свете благополучные семьи.

      Я позволила себе ехидную ухмылочку – камешек-то целили в мой огород. Но я ехидничала не по поводу Ляльки: я знала ее слишком хорошо, чтобы поверить в сказку о спящей царевне, навсегда полюбившей того, кто ее разбудил. Да и Лялька очень проигрывала в роли смиренной, покорной, послушной и в прочих бесхребетных амплуа. Уж я-то имела честь наблюдать ее в иных ролях.

      Сергея Васильевича отныне словно подменили. Это особенно стало бросаться в глаза после Лялькиного отъезда: он почти каждый день печатался в газете, выступал по местному телевидению, пиджак сменил на кожаную куртку. Вездесущая по части городских новостей мать оповестила меня, что Сергей Васильевич за короткое время дважды съездил в командировку в Москву. Мы с Лялькой, перезваниваясь время от времени, избегали упоминать его имя и даже сам факт его существования. Однажды Лялька разрыдалась в трубку, но мгновенно взяла себя в руки.

      — Прости меня, пьяную дубину. Взяла и напилась с тоски.

      И тут же разъединила связь.

      Я в тот вечер последовала ее примеру. Набравшись, позвонила Сергею Васильевичу и высказала все, что думаю о нем, его жене, его отношении к Ляльке, которое, помню, охарактеризовала как любовь сатира к прекрасной нимфе. Он выслушал все до последнего слова, громко и учащенно дыша в трубку.

      —  Привет вашей правильной половине, — изрекла я под занавес  и швырнула трубку на рычаг.

      Через три дня Лялька заехала ко мне по пути из аэропорта. Она страшно похудела, она вся дергалась, она была похожа на висельника, вынутого из петли в самый последний момент, — так выразилась моя обладающая метафоричным мышлением мать. Когда через полчаса явился Сергей Васильевич с букетом роз для матери (?), вымученным «добрый день» для нас с Лялькой, когда они отбыли, наконец, стойко выдержав невыносимый для обоих ритуал чаепития, у матери отвисла челюсть.

      — Ну и дура твоя Лялька, — изрекла она. — А я считала ее не в пример тебе умницей. Наш Сергей Васильевич   долго там не удержится.

      —  Где это — там?

      Я изобразила недоумение.

      Мать указала пальцем в потолок и еще долго смотрела  на него после того, как опустила палец. Потом вздохнула и отправилась к соседке перекинуться в «шестьдесят шесть».

      Лялька позвонила мне в час ночи и попросила поскорей к ней приехать. В первый момент я здорово перепугалась: у нее был однотонный и совсем  безжизненный голос. Поразмыслив, решила, что наступил кризис, после которого болезнь либо отступит, либо…

      «Отступит, отступит, — твердила я мысленно, трясясь в пропахшем бензином такси. — И снова мы с тобой, Лялька, будем вместе на не досягаемых для простых смертных высотах».

      — Я предложила ему всю себя без остатка, а он сказал мне: «Не надо, это слишком много, мне такое не осилить. Ты меня загубишь. Ты ярче, ты сильней, ты талантливей меня. Пойми: я не смогу жить в  твоей тени». Так и сказал. Этими самыми словами. — Лялька говорила все тем же безжизненным голосом, но я поняла:  шок прошел. — Тогда я сказала, что попрошу у Алины Викторовны прощения, потому что не могу иначе. Я ведь думала, у нас серьезно, на всю оставшуюся жизнь. Он прочитал мне проповедь насчет моего эгоизма, сказал, что, если в городе узнают про нашу связь, — так и сказал: «связь», мерзость-то какая, а? — с него живьем сдерут шкуру. Кто — не уточнил. Еще он попросил, чтобы я не позже, чем завтра, нанесла официальный визит их дому, а он при этом изобразит приятное удивление по поводу моего приезда в ваш славный город. Потом они с женой, то бишь Алиной Викторовной, пойдут меня провожать. Так уже было, было. На следующее утро — такое тоже было — он скажет мне по телефону, что все о`кей, назначит очередное свидание, во время которого будет поминутно смотреть на часы. Ну да, он положит их на стул в изголовье и будет ласкать меня одной рукой, а другой шарить в поисках часов. Потом, надевая ботинки, назовет меня удивительной женщиной. Потом позвонит вечером из дома и станет расспрашивать, что я делала днем, и повторять — для Алины Викторовны — мое вранье про посещение родственников и друзей. Потом передаст трубку ей. Потом затащит к себе домой на чай. Потом...

 

· Польский журнал для женщин.