​

      Из окна бабушкиной комнаты видна замерзшая река с длинной черной полыньей посередине. С каждым днем полынья становится все уже, острее выпячиваются кривые как серп края. Сугробы, наметенные над ее ледяной бездной, напоминают фантастические скалы. Ночью над ними безрадостно царствует луна. Скучно и неуютно думать о царстве стылых красок, в которые облачен заоконный мир.

    Эту зиму я постоянно болею. Мечтаю об изумрудных полянах, сочно сиреневых гроздьях утренней сирени, бирюзовой глади океана, о котором лишь в книгах читала. Мой взгляд болеет от белизны. Мне каждую ночь снятся белые тени и  белые комнаты, в которых живут белые люди. Бабушка подкрашивает молоко в моей чашке вишневым вареньем, чтобы оно перестало быть белым.. Она шьет мне наволочку и пододеяльник из ситца, похожего на голубое небо сквозь ветки цветущих яблонь, вешает  занавески из того же материала на окна, за которыми куражится метель, укрепляя свои владения новыми бастионами.

      Краски и запахи убранной к моему дню рождения елки только усиливают мой протест против всевластья зимы.

     — Ты давно мечтала о елке, — говорит мама с обидой в голосе. — Демьяныч едва пробился на своем Маркизе в лес. Снегу намело по пояс…

      — Снегу намело… — откликаюсь я эхом и сую голову под свою «весеннюю» подушку.

      — Ее бы сейчас на юг, к морю, — слышу грустный шепот мамы.

      Я рисую розовые и фиолетовые деревья, нанизываю на их ветки синие розы, желтые сливы, красные васильки. Я готова нанизать на них  все цвета и оттенки  радуги, но мне и их мало. «Есть, наверняка есть на свете еще какие-то цвета. Почему я их не знаю? Хочу знать все цвета на свете», — упрямо думаю я в кромешно белой тьме январской ночи.

      Я подбегаю босиком к окну и, с вызовом отдернув бабушкины занавески, долго любуюсь ледяною красотой ночи. Когда-нибудь, я знаю, буду с грустью вспоминать эту зиму, свое мучительно саднящее, особенно по ночам, горло, эту ночь… Но сейчас…

   Сейчас буду мечтать о весне, писать о ней стихи. Увы, в них почему-то слишком много напыщенных слов вроде «дивноглазая», «нежноликая», «тонкостанная», отчего моя весна кажется мне жеманной дамой с густо напудренным лицом, которую возвели в идеал некоторые писатели прошлого века. Я уже успела объесться их романами.

      — Разве может человек, женщина тем более, быть всегда непоколебимо безгрешной? — спрашиваю у бабушки. Почему «тем более» — сама не знаю.

      — Каждый настоящий мужчина мечтает о такой женщине, — задумчиво говорит бабушка. — В ее честь сочиняют стихи и целые поэмы, пишут музыку, картины.

      «В честь зимы тоже, — думаю я. — Пушкин, Чайковский, Блок… Неужели они могли на самом деле любить зиму? Или это всего лишь творческий прием? Красивые эпитеты и рифмы, звон бубенцов, вой метели?.. Наверное, они писали об этом летом, в жару. Мне тоже хотелось летом походить босиком по  льдине или подставить лицо под крупные, дышащие холодной влагой хлопья снега».

      Я отворачиваюсь к стенке, тыкаю пальцем в малиновое окошко домика возле альпийской лужайки, на которой пасется коза с козлятами. Я знаю: там, за этим ковриком, белая, как только что выпавший снег, стенка. Из-за чего все, изображенное на ковре и когда-то умиротворявшее мой взор, кажется коварным обманом, театральной декорацией.  Я  с детства не люблю театр…

      «И тебя сожрет эта гадкая белизна. Незаметно, исподтишка. Как ржа, сожравшая металлическую бочку возле сарайчика. Никто ни о чем не догадывался, пока я не ткнула ее палкой…»

      Мне страшно засыпать — а вдруг белизна подхватит меня и унесет на своих сыто хлопающих крыльях? Туда, где гуляют белые тени и горит белый огонь, зреют белые яблоки  и шелестят белыми листьями деревья? Где у людей белые души. Белые значит чистые, да? Нет, нет, так не может быть, не может…

      — Ты обещала мне сказку, бабушка. Но только не про зиму. Хочу про весну и про любовь. Зимой невозможно полюбить. Любовь красная, яркая, жаркая, пылкая… Полюбишь — растает снег, тронется река, правда? — фантазирую я. — Наверное, зима так долго царит над миром, потому что люди разучились любить друг друга. Они сидят у печки и смотрят в окно. Вот я, если полюблю…

    Я не знаю, что сделаю, если полюблю. Бабушка считает, мне давно пора влюбиться. Но возраст, оказавшийся столь роковым для Джульетты, у меня прошел до противного невозмутимо. Любовь по сей день интересует меня сугубо теоретически — я изучаю ее проявления из дальнего далека. Я до сих пор люблю бабушкины сказки, хотя, как думает мама, давно выросла из «сказочного» возраста. Мне кажется, сказки сочиняют для того, чтобы разобраться в жизни. Что касается бабушки, я вообще не знаю, когда она их сочиняет — целый день вертится по дому, как заведенная. Или  же она их не сочиняет, а просто припоминает то, что было когда-то с ней или  ее знакомыми, но поселяет персонажей в сказочный мир?

      — …Она жила в замке отца, короля, всеми лелеемая, всеми балованная, от всего на свете оберегаемая, — говорит себе под нос бабушка, помешивая в кастрюле, где варится рыба для кошек. — Ее красоту превозносили до небес, но не потому, что она была знатная и богатая Принцесса, а потому, что она на самом деле была очень красивая. Но она огрызалась в ответ на похвалы, плевала в зеркало на свое отражение, корчила страшные рожи и показывала язык, когда приходили свататься женихи. А уж от них, что называется, отбоя не было. Старики сватались, юноши, распутники, добродетельные. Сам Дон Жуан набивался к ней в мужья, но она ему отказала.

      — Дон Жуан, как и Онегин с Печориным, в мужья не годятся, — уточняю я с наивной мудростью.

   — Вот-вот, она им так и сказала. Дон Жуан с горя в Африку уплыл, за экзотическими приключениями, Онегин стал выпивать, к азартным играм пристрастился, ну, а Печорин…

      — С ними, бабушка, все ясно — им нужны приключения, а не семейная идиллия. Ты мне про Принцессу рассказывай.

     — Она перечитала все книги, которые были в библиотеке отца. Погрустнела, заскучала, сказала: «Нет в этом унылом замке такой любви, какой мне хочется. Смотрю я на ваши постные и подобострастные лица и думаю: не знаете вы, что такое настоящая любовь. Столько лет на свете прожили, а все равно не знаете. И знать не хотите. Но я найду того, кто знает, что такое настоящая любовь».

   Бабушка отвернулась к окну, за которым вдруг блеснул солнечный луч. Всего на какую-то секунду, а потом его съели тяжелые низкие тучи. Ее лицо как будто помолодело…

      — Принцесса отрезала свои чудесные локоны, нарядилась в мужское платье и была такова. Король тужил и горевал, ночи не спал, хоть и знал где-то в глубине души, что с его дочкой ничего не случится.

      А дочка бродила поначалу по базарам и ярмаркам, вглядывалась в лица людей. Как будто искала на них отпечатка любви. Но все лица казались ей тусклыми, одинаковыми и совсем не интересными, потому что не было в них ни капельки той самой любви, о которой она мечтала. Принцесса заскучала и совсем отчаялась…

      Я залезаю с головой под одеяло и думаю о том, как уютно и сладко жилось мне в детстве и что так уже не будет никогда.

     — Однажды на главной площади большого далекого города давал представление балаган, — продолжает свой рассказ бабушка. — Артисты плясали, кривлялись, умирали от удара картонным кинжалом, любили, ходили по канату, глотали ножи и огонь. Под самый конец представления на сцену вышел юноша со скрипкой и заиграл тревожную и грустную музыку. Зрители утирали слезы, хлопали в ладоши и  просили его играть еще и еще. Ни одной веселой мелодии не родилось под смычком музыканта. Толпа рыдала навзрыд, но все не хотела отпускать юношу со скрипкой. Когда представление, наконец, закончилось и балаган собрался в дорогу, в его труппе прибавился новый артист: красивый благородный Мальчик, которому отныне надлежало ходить со щитом на груди и зазывать людей на представления.

      — Если этот твой скрипач женится в конце на Принцессе, можешь дальше не рассказывать, — заявляю я. — Меня мутит от счастливых концов.

      — Артисты бродили по городам и деревням, ночевали под открытым небом, ели у костра простую крестьянскую пищу, — невозмутимо продолжает свой рассказ бабушка. — Балаганщику отныне сопутствовала удача, которую он связывал с появлением в его труппе грустного задумчивого Мальчика. Он дорожил им больше, чем собственным сыном.

      Перед моими глазами тянутся осененные  цветущими каштанами и магнолиями проселки, в небе мерцают диковинные летние созвездия, мне посвящают свои разноголосые песни птицы. Я смотрю на себя в зеркало: тонкая батистовая рубашка расстегнута на груди, обнажив смуглую длинную шею, на пылающем от предчувствия чего-то лице блестят большие зеленые глаза… Так ведь Принцесса — это я, я. Только почему я сразу не догадалась об этом?..

      — В одной деревне артистов после представления накормили вкусной сытной едой и напоили сладким малиновым вином. Утром, когда труппа укладывала в повозку свои вещи, чтобы ехать дальше, не досчитались Мальчика и Музыканта. «Они спали на сеновале, — всхлипывая то и дело, рассказывала девчонка-акробатка, тайно влюбленная в Мальчика. — О чем-то долго разговаривали, смеялись, а когда я проснулась, их и след простыл. — Это он его увел, этот дьявол. Он может заставить своей музыкой делать все, что угодно…»

      Балаганщик рвал на себе волосы и тоже во всем винил Музыканта. Он проклинал день и час, когда подобрал его на дороге, избитого и до нитки обобранного разбойниками, и пригрел под своим крылом.

      «Они шли обнявшись узкой тропинкой посреди цветущего луга — фантазирую я. — Потом вдруг остановились, и Музыкант взял руки Принцессы (мои руки!) в свои, поцеловал нежно, едва касаясь губами, в оба запястья. Потом они сидели в траве и смотрели на небо. Он играл ей (мне!) на скрипке. Только ей и только для нее. От счастья у нее кружилась голова. Потому что в этой музыке было столько самой настоящей любви…»

    Король был несказанно рад возвращению дочери и приказал устроить по всей стране пышный праздник с богатым угощением для всех подданных  королевства. Во дворце день и ночь играл придворный оркестр, разучивший увертюру Музыканта. Она очень всем понравилась, особенно королю. Придворные танцевали под нее, Горожане придумали к ней слова и распевали на улицах и площадях. Музыканту отвели великолепные покои во дворце и положили щедрое жалование.

      Бабушка чего-то не договаривает, но мне даже нравится это. Я люблю воздух, которым насыщены ее сказки — они дают мне пищу для размышлений, а больше для мечтаний. Я пока не разучилась мечтать…

      Музыкант сочинил для Принцессы много прекрасной музыки, и она с каждым днем расцветала все больше и больше. Они гуляли в прохладных тенистых садах, пели и танцевали под звездами и без устали восхваляли судьбу, соединившую их души воедино. Музыкант был сыт и всем на свете доволен. Еще бы: исполнилась его самая сокровенная мечта и его полюбила удивительная девушка, его Принцесса. Отныне с лица Музыканта не сходила самодовольная улыбка, и он бросил сочинять музыку.

      «Почему? — мучительно размышляю я. — Ведь именно счастье, красивое возвышенное счастье, так просится, чтобы его переложили на музыку. Но что такое счастье?.. Для всех одно или свое для каждого?..»

      Однажды, когда Музыкант и Принцесса сидели в увитой розами беседке и слушали, как играет придворный оркестр, уже который день исполнявший одну и ту же симфонию Музыканта, он вдруг вскочил и выбежал вон.  Принцесса долго звала его, искала в замке, в саду, в полях, пока наконец не нашла в заброшенном гроте — угрюмого, печального, даже злого. В глаза Музыканта она увидела боль. «Я больше не могу написать ни одной мелодии, — сказал он, рыдая на груди Принцессы. — Всю свою жизнь я отчаянно мечтал и тосковал о красоте, выражал эту несбыточную мечту в своей музыке, всей душой стремясь к звездам. Теперь, когда я могу потрогать их руками, когда их красота принадлежит безраздельно мне, не к чему больше стремиться, не о чем мечтать. Моя душа успокоилась, обленилась, и в ней замолчала музыка». «Но ты же говорил мне, что я — твоя музыка, — сказала Принцесса. — Или я подурнела с тех пор? Или очерствела моя душа?»

    Принцесса встала и прошлась танцующим шагом по гроту. В неуловимом скольжении золотых солнечных бликов, проникающих откуда-то сверху, она показалась Музыканту богиней красоты. Он взял ее руку в свою, нежно провел кончиками пальцев по ладони, словно желая убедиться в том, что она из плоти и крови, и тяжело вздохнул. «Музыка, музыка, без тебя мне не мил белый свет. Я погибну без тебя. И без тебя тоже, любимая. Что же мне делать?..»

      Бабушка присаживается поближе к печке. У нее, как и у меня, озябла спина. Но не от холода — от щемящей тревоги за Принцессу и Музыканта, за их непредсказуемое будущее. Бабушка может распорядиться судьбами придуманных ею героев по своему усмотрению, но в таком случае, и она это знает, ее сказки потеряют для меня всякую прелесть.

      — Музыкант покинул город на рассвете следующего дня, — говорит бабушка каким-то странным — почти рыдающим — голосом. — Принцесса, переодевшись простолюдинкой, проводила его до городских ворот. Она хотела уйти с ним, но он уговорил ее остаться. Принцесса сказала, что будет ждать Музыканта вечно. Она велела построить высокую башню, откуда были видны, как на ладони, все дороги, ведущие в город. Она поселилась в этой башне одна-одинешенька и дни и ночи напролет горевала и тосковала о музыканте, но ни с кем, даже с отцом, не делилась своей печалью. Она зазывала к себе в башню нищих и бродяг, шатавшихся по всем дорогам королевства, кормила и поила их, прося рассказать взамен о том, что видно и слышно на дорогах. Никто из них не встречал Музыканта.

      Однажды она оделась в простое платье и прихватила с собой корзинку для снеди, с какими обычно ходят кухарки. Ни кем не узнанная, она смешалась с толпой на рыночной площади. Она вглядывалась в незнакомые лица, затаив дыхание, подсматривала в дырки занавеса захудалого бродячего театра, но все напрасно. Принцесса уже собралась было домой, как вдруг звонкий мальчишеский голос произнес ее имя и запел дивную страстную песню. В ней говорилось о прекрасной девушке с чуткой и верной душой, к которой стремится одинокий неприкаянный человек. Так пусть же эта девушка, его звезда, говорилось в песне, всегда светит ему в пути и никогда не упадет на нашу бренную землю. Если она упадет, у него разорвется сердце. Песня закончилась, но Принцесса еще долго не могла прийти в себя. Она кинулась искать певца, но того и след простыл. Тогда она накупила полную корзину конфет, засахаренных фруктов, пирожных и стала угощать ими всех подряд мальчишек в городе, прося их спеть самую лучшую на свете песню. Много песен услышала в тот день Принцесса: грустных, веселых, шуточных, серьезных, добрых, злых и всяких-всяких. Но не услышала ту, которую хотела услышать. Она вернулась в свою башню и всю ночь мечтала о том, какой будет их встреча с Музыкантом.

      Бабушка смолкает, подкладывает в печку березовых поленьев, вынимает из волос гребешок и начинает расчесывать свои по девичьи густые волосы. На сегодня сказка закончена Ну и хорошо — эту ночь я проведу с Принцессой в ее высокой башне, открытой всем мечтам и надеждам.

      С Алькой, моей любимой подружкой, которая навещает меня каждый день, мы ведем бесконечные разговоры о смысле жизни.

      — Выйду замуж, и будет у меня много детей, — говорит Алька. — Я буду варить им обед, шить разные платья, читать вслух книжки. Они все будут очень красивые, вот увидишь. Я буду счастливая и спокойная душой.

      — Но для того, чтобы выйти замуж, ты должна сначала кого-то полюбить, — пытаюсь возразить я. — Ты должна выстрадать своего любимого  (эту мудрость я только что почерпнула из книжки). Ты должна… Я очень хочу полюбить. Очень.

      Алька смотрит на меня насмешливо.

      — Глупая ты еще, Маня, — изрекает она снисходительно. — Вон Надька Сушкова по своему Жорке страдает — высохла вся, как былинка прошлогодняя, а была такая раскрасавица. — Алька вертит возле своего виска острым и тонким указательным пальцем, точно ей хочется сделать в своей голове дырку. — У тебя температура, да? Ничего, это пройдет…

      «И все-таки смысл жизни в любви, — думаю я, когда Алька, напившись чаю с бабушкиными пончиками и наигравшись с Василисиными котятами, уходит, пожелав мне напоследок «крепкого здоровья и долголетия». — Мне тоже неуютно в этом мире. Наверное, потому, что я еще никого не полюбила…»

      Я засыпаю, представляя, как встречу Музыканта. Я увижу его издалека… Он медленно бредет по дороге, держа обеими руками свою скрипку. Я выбегаю ему навстречу — босая, с развевающимися на ветру волосами. Я… нет, мы целуемся, ласкаемые всеми ароматами степи. Над нами переливается небесная лазурь, нам звучит чудесная музыка. О, как же сладко мечтать о любви на самой ранней заре юности…

      «Ну, а потом? Что потом? — думаю я, утром, глядя в пустынную белизну за окном. — Седые волосы, морщины, старческие разговоры о болячках… Незаметно упорхнет любовь — ее ведь не удержишь никакими клятвами и обещаниями. Но что в таком случае делать: вечно искать, а, найдя, бежать от своей любви, как это сделал Музыкант?..»

      Вечером мы с бабушкой не зажигаем света — нам хорошо в розоватом, словно июльский закат, отблеске гудящей на мороз печки.

    — Однажды перед самым заходом солнца Принцесса увидела, что по западной дороге бредет, еле волоча ноги, худой заросший дремучей шевелюрой человек. Гулко и радостно забилось ее сердечко, затрепетало в груди, словно просясь наружу, — рассказывала бабушка, положив на стол свои натруженные за день руки. — Она велела подать карету и, вскочив в нее на ходу, велела кучеру гнать что есть мочи к западным воротам города.

      И снова Принцесса наслаждалась и все никак не могла насладиться божественной музыкой своего возлюбленного. В ней воспевалась она, Принцесса, — нежная, верная, прекрасная душой и телом.

     «Еще хочу твоей музыки, — твердила Принцесса, обвив руками шею Музыканта. — Ах, всего день назад я испытывала такие муки, теперь же ты возносишь меня в блаженстве куда-то высоко-высоко…»

      И Музыкант играл и играл для Принцессы все те мелодии, что сочинил в разлуке с ней. Ей казалось, звуки ласкают ее душу, что такое счастье невозможно вынести долго… Не выдержит, не выдержит сердце.

      Снова ушел Музыкант, на этот раз погостив в замке совсем недолго.  Затосковала Принцесса горше и неутешней прежнего. «Я знаю, знаю, он любит меня. Знаю, он мне верен до самой могилы, — твердила она, затворившись в своей башне. — Но я не могу без него жить. Мне нужно, очень нужно, чтобы он был сейчас здесь, рядом со мной…»

      Бабушка замолкает. Я чувствую в горле противный рыхлый комок, готовый в любой момент пролиться слезами. Почему мне тоже больно? Ведь не я, а Принцесса тоскует о Музыканте. Или же я на самом деле на какое-то время превратилась в Принцессу из бабушкиной сказки?..

       — Случилось оказаться в здешнем городе  тому самому балаганщику со своими актерами, у которого встретились Принцесса и Музыкант. С тех пор, как они покинули его, дела у бедняги шли из рук вон плохо. Обтрепались костюмы и парики артистов, еле-еле переставляла ноги тощая старая кляча, опустел некогда полный кошелек — даже хлеба не на что было купить, — рассказывает бабушка так, будто видит все это своими глазами. И я вижу благодаря ей — еще реальней, чем комнату, в которой мы сидим.

      — Этот балаганщик был маленький, с брюшком, в засаленной жилетке красными цветочками, да, бабушка? И еще:  у него был нос крючком, хитрые небольшие глазки, а пальцы шевелились, как когти хищной птицы, вспоминая бодрящий холодок золотых монет.

      Бабушка машинально кивает, погруженная в свои видения.

    — Принцесса зазвала балаганщика к себе в башню, велела накрыть богатый стол, подать дорогие заморские вина, — продолжает она свой рассказ. Балаганщик сразу узнал в Принцессе мальчика, который когда-то принес ему удачу. Он догадался по глазам Принцессы, что она несчастна.

      «Нет, она очень, очень счастлива, только не понимает этого, — думаю я. — Интересно, поймет когда-нибудь? Настоящее счастье — это когда очень больно. Но откуда я это знаю? Может, из музыки?..»

      — «Любезная госпожа, только от меня ты можешь узнать всю правду о том, кому отдала свое нежное сердечко, — сказал балаганщик, мерзко ухмыляясь. — Прикажи слугам принести еще вина и всяких яств и оставить нас одних. — Выпив большой кубок красного вина и закусив куском жирной свинины, балаганщике не спеша вытер салфеткой рот и сказал: — Я видел его не далее, как неделю назад в соседнем королевстве. Мы ехали через степь в город Тюльпанов и видели большие костры, которые жгли цыгане. Они заставили нас свернуть с дороги и вместе с ними погулять на свадьбе Молодые сидели в украшенной бумажными маками повозке. Жених пел невесте любовную песню, подыгрывая себе на скрипке. Потом они удалились в большой шатер, откуда всю ночь лились нежные мелодии. Думаю, госпожа, ты догадалась, что это был тот самый человек, ожидая которого ты выплакала все слезы…»

       Я вижу, что бабушке самой не по душе такой поворот событий, но она, судя по всему, никак не может на них повлиять.

      — Принцесса ни чем не выдала своей боли, — продолжает свой рассказ бабушка. — Она  приказала насыпать балаганщику полный кошелек золотых монет и дать хорошую сытую лошадь взамен его дохлой клячи. Она послала богатые подарки артистам, которые когда-то одарили ее своей ненавязчивой заботой и лаской.

      Как только довольный дарами балаганщик удалился, Принцесса спустилась в сад и уединилась в старом, превратившемся в развалины гроте.

      «Я больше не хочу любить. Не хочу страдать, — думала она. — От страданий вянет красота и молодость. Пускай страдают простолюдины, а я — Принцесса. Я не хочу и не буду страдать».

      На следующее утро она облачилась в платье из белоснежного бархата и, войдя в покои к отцу, сказала: «Я хочу, чтобы отныне в королевстве запретили музыку. Всю, какая только бывает на свете. Под страхом смертной казни».

      Опечалился старый король — он очень любил слушать музыку, — но сделал так, как просила его любимая дочка. Отныне безрадостно жилось в королевстве, а в самом замке поселились тоска и уныние. Замолкли соловьи в некогда роскошном саду Принцессы, завяли розы, пожелтели и облетели листья, даже мыши и те куда-то исчезли. А однажды утром под окнами замка захороводила злая колючая метель.

      — Бабушка, ну зачем ты это сделала?

      Я чувствую, что вот-вот расплачусь. Я горько жалею, что упросила бабушку продолжать рассказывать эту сказку.

      — Как-то поздним вечером никем не узнанный Музыкант пробрался под стены башни Принцессы и запел свою страстную любовную песню. — Бабушка грохочет железной кочергой, прочищая топку в печи, а я слышу эту песню — это была та же самая песня, которую когда-то пел мальчишка на уличной площади от имени Музыканта. — Испуганные горожане тайком наслаждались музыкой, переживая за судьбу смельчака, дерзнувшего нарушить королевский запрет. Стража хотела схватить нарушителя и бросить в темницу, но Принцесса позволила ему допеть песню и только после этого сделала знак стражникам.

      Наутро она спустилась в подземелье, куда бросили Музыканта и, приказав стражнику удалиться, осталась с ним наедине.

      — Я очень страдала в разлуке с тобой. Моя душа была похожа на свежую рану, которую бередил каждый звук твоей музыки, — заговорила Принцесса, взирая свысока на распростертого на холодном каменном полу Музыканта. — Балаганщик на многое открыл мне глаза. О нет, я не поверила, что после моей любви ты захочешь  обнимать  и целовать какую-то грязную цыганку. Однако в ту бессонную ночь я поняла, что эта цыганка — твоя музыка. Это она отняла у меня тебя, лишила меня земных наслаждений, посулив взамен  какие-то призраки, которым я, наивная, поверила без оглядки. Она и тебе не верна, эта коварная обманщица, ибо каждый ее звук — наглая ложь, обещание того, чего нет и не может быть на этом свете. Я вырвала из сердца тебя и твою музыку — я не желаю больше жить обманом. Вчера я позволила тебе допеть до конца твою фальшивую песню, и она не вызвала в моей душе ничего, кроме отвращения. Видишь, как спокойно и даже бесстрастно мое лицо? Взгляни в зеркало, и ты увидишь, какие муки и страдания отразились на твоем.

      Музыкант покорно взял зеркало из сухих и холодных рук Принцессы  и посмотрел мельком на свое лицо. Потом смотрел долго и жадно на свою возлюбленную и, наконец, вернув ей зеркало, отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. Но Принцессе больше не было дела до того, какие чувства испытывал Музыкант.

     — Я разрешаю тебе остаться навсегда в нашем королевстве. Разумеется, не в тех покоях, где ты обитал раньше. Тебе дадут удобное жилье, хорошую пищу, у тебя будет спокойная работа. Взамен тебе придется распрощаться со своей музыкой. Навсегда. Иначе я прикажу, чтобы тебя замуровали в холодном подземелье. — Закутавшись в белоснежное манто, Принцесса отошла к двери, откуда взирала без тени сострадания на жалкого, изможденного душевными муками человека, которого когда-то так безумно любила. — Даю тебе на размышления день и ночь.

      Лязгнула железная дверь, загремел тяжелый засов. Музыкант свернулся калачиком на своей тонкой подстилке и зарыдал как ребенок.

      На следующее утро Музыкант по приказу Принцессы был доставлен в ее покои.  Его госпожа восседала на белоснежных подушках из атласного шелка, закутанная по самый подбородок в расшитые бриллиантами и жемчугами белые одежды из дорогой парчи. Жестом велев придворным удалиться, Принцесса осталась с глазу на глаз с Музыкантом.

      Я тихо плачу, отвернувшись к окну. Бабушкин голос доносится словно издалека — оттуда, где вечная мерзлота, ночь, сугробы, вьюга.

      — Моя госпожа, я встретил тебя в ту пору твоей жизни, когда твое юное сердечко было открыто и сладким мечтам, и горьким мукам, и упованиям на несбыточное счастье, — заговорил Музыкант, смело глядя Принцессе в глаза. — Я полюбил тебя всей душой, ты стала моей музыкой. Забыв про все мудрые истины, я поверил на какой-то миг, что простому смертному можно дотянуться до звезд. Увы… И все равно спасибо тебе за этот быстротечный и счастливый миг. В память о нем изволь исполнить мое предсмертное желание: пускай твои бывшие музыканты, которых ты разжаловала в кучера и лакеи, сыграют вот это.

      Музыкант протянул Принцессе листок нотной бумаги, на котором было исписано всего несколько строчек. Ноты были большие, как майские жуки.

     … Зазвучала музыка, и откуда-то подул волнующе теплый ветер, напоенный ароматами цветущих степных трав. Охнули и стали оседать прямо на глазах тяжелые многолетние снега. Запахло ландышами и сиренью, в саду защелкали соловьи. Скрипки восторженно славили весну — самое мятежное и самое прекрасно время года, сравнимое разве что с первой любовью.

      А потом вдруг сделалось темно, налетел шквал ураганного ветра. Когда буря улеглась, Музыкант исчез. Осталась лишь его скрипка — несколько тонких дощечек с натянутой проволокой. Больше ничего не осталось от Музыканта — даже листок с похожими на майских жуков нотами вырвало ветром из рук капельмейстера и унесло в небесные дали.

      Принцесса немедленно приказала снарядить корабли и в тот же день уплыла на нем в далекую северную страну за семью холодными морями, где вышла замуж за старого глухого короля-вдовца. Она теперь слывет первой красавицей того северного королевства, все подданные которого, как и их правитель, дряхлы и глухи, как пробки.

    … Одолев наконец свои болячки, я выхожу во двор. Я стараюсь не замечать эту отвратительную белизну вокруг. Я заставляю себя думать о том, что под глубоким, кажущимся вечным снегом лежат, набухая силой, семена и луковицы будущих весенних цветов и трав. И в моей душе начинает звучать музыка, мне самой пока непонятная. А еще во мне зреет беспокойство, отчего все вокруг кажется хрупким, переменчивым, чурающимся постоянства вечности. Я с неприязнью думаю о Фаусте, пытавшемся остановить прекрасное мгновение и тем самым превратить его во что-то обыденное. Я уже знаю, что весной буду с тоской вспоминать о минувшей зиме. Кто же сказал это невыносимо неизбежное: «Что пройдет, то будет мило?..»

      — Как ты думаешь, Принцесса больше никогда не вспоминала о Музыканте? — спрашиваю я у бабушки, когда на землю опускаются белесые, как кудри старухи,  сумерки.

      — Если и думала, то никому об этом не говорила. Она старалась не думать, но… А, может, эти воспоминания скрашивали ее жизнь, кто знает.

      — А кто из них прав: Принцесса или Музыкант? — никак не могу уняться я.

  Бабушка долго молчит. Я с нетерпением жду ее ответа, хоть и знаю наперед, каким он будет: бабушка чурается категоричности в своих оценках.

      — Каждый по своему, — говорит она задумчиво. — Всему судья Бог, а не мы, грешные, — спокойно и уверенно заключает она.