У моего бывшего мужа сел голос, но я его узнала.

      — Читала последний номер «Культуры»?

      Он хмыкнул по своему обыкновению. Не то иронично, не то многозначительно. Впрочем, это означает у него одно и то же.

      — Еще не спускалась за газетами. А что там интересного?

      Снова этот неопределенный звук. Теперь, скорее, нервный.

      — Некролог Воробьевой. Всего несколько слов. Мне казалось, она заслуживает большего.

      — Ты хочешь сказать?.. Но я всего месяц назад была на ее последней премьере. И вообще…

      Я поперхнулась кофе и, сделав слишком широкий жест рукой, уронила на пол банку с джемом.

      — «Коллектив театра «Новый век» с прискорбием извещает о трагической гибели главного режиссера Маргариты Витальевны Воробьевой, последовавшей одиннадцатого августа две тысячи первого года и доводят до сведения почитателей ее таланта, что гражданская панихида состоится тринадцатого августа в два часа дня в фойе театра». Тебе не кажется, что они могли, по крайней мере, поместить фотографию?

      — Что с ней могло случиться? Автокатастрофа?

      — Понятия не имею. Придешь на панихиду?

      — Наверное. Да, конечно, приду. А ты меня не разыгрываешь?

      — С чего бы вдруг? — Я услышала на другом конце провода неподдельный вздох Иваницкого. — Такими вещами не шутят. Между прочим, месяц назад умерла мама.

      — Мои соболезнования. Почему не позвонил?

      — Думаешь, стоило? Извини. Если хочешь, приходи на сорок дней.

      — Приду. Я до сих пор не могу поверить, что…

      — Увидимся на панихиде. Как ты думаешь, какие лучше купить цветы?

      — Розы. Белые розы. Ты помнишь, сколько роз было у нее на даче?

     — Помню... Но почему белые? У нее росли и красные, и желтые, и еще бог знает какие. Она привозила их со всего света. Прохоров рассказывал мне…

      — Нет, нужно купить белые. Рита была чиста душой. Что все-таки могло с ней случиться?..

      — Узнаем через несколько часов. Я мог бы заехать за тобой.

      — Но ведь ты не ездишь по Москве, — вспомнила я.

      — Я вообще уже несколько лет не сажусь за руль. Для этого у меня есть аспиранты. Сегодня очередь Антона. Тупой, как неандертальская женщина, зато у папаши десятка три аптек в Москве и Питере. Кстати, если у тебя возникнут проблемы с медициной, звони мне. Отец моего другого аспиранта открыл диагностический центр, и туда теперь обращаются все крутые и дипломаты.

      — Спасибо.

      — Я поднимусь к тебе. В половине второго.

      — Договорились.

      Я положила трубку и машинально допила остывший кофе.

      — Элеонора Георгиевна? — прозвучал в трубке знакомый голос. — Не узнала?

      — Постойте… Вадим? Это правда?…

      — К сожалению. Я не мог  дозвониться вам вчера.

      — Я была за городом.

      — Да, конечно. Вы прочитали?

      — Мне позвонил… Павел Аркадьевич. Он говорит, некролог очень короткий.

      — Увы, номер уже был подписан. Я очень благодарен им, что нашли место и поместили хотя бы эти несколько строк. Сейчас все у себя на дачах либо на отдыхе. Я боюсь, придет мало людей. Вы не могли бы позвонить кое-кому из своих знакомых? Я хочу сказать, из наших общих знакомых?

      — Конечно, могу. А что… случилось? — не вытерпела я.

     — Ужасная нелепица. Я бы даже сказал, какая-то мистика. В милиции считают, это самоубийство. Я не верю. Рита была очень религиозным человеком. Особенно последнее время. Отец Роман тоже не верит в версию о самоубийстве. Разумеется, ее похоронят как истинную христианку. Это… — У Вадима дрогнул голос. — Это случилось на даче в мое отсутствие. Нет, я не могу сейчас говорить. Простите меня, Лёля. Я окончательно потерял самообладание. У нас было столько совместных планов. Через месяц театр собирался на гастроли в Мексику и Перу. Теперь все полетит в тартарары. Ритуля, родная моя, зачем ты это сделала?..

      У него хватило чувства меры не зарыдать.

      — Я позвоню всем, кого найду. Они придут. Успокойтесь.

      — Мы будем поминать ее в «Волшебной лампе». Ритуля обожала это кафе. Ты помнишь, как весело мы провели время после премьеры «Тень господина Рено»?

      — Я не была на этом спектакле. Вероятно, меня не оказалось в Москве.

      — Да, да. — Прохоров вдруг громко всхлипнул. — У меня все перемешалось в голове. Последнее время мы жили на сплошных нервах. Эти предстоящие гастроли, болезнь Риты…

      — Рита болела? Но ведь она, помню, не раз говорила, что Господь наделил ее богатырским здоровьем.

    — Нервы. У нее пошаливали нервы. Больше я ни чем не могу объяснить ее внезапные вспышки ревности и какой-то иезуитской подозрительности.

      — Она вас ревновала?

      — Разве мы с тобой не на «ты»?

      — Может быть. Какое это имеет значение?

     — Ну да, конечно. У меня окончательно сломался чердак. Через полчаса еду за Ритулей в морг. Там ужасные визажисты. Думаю, мне самому придется накладывать ей грим. Мне удалось раздобыть французские перчатки выше локтей. У Ритули божественной формы руки, верно?

      — Да. — Я пожалела, что год назад бросила курить. — Может, мне поехать с… тобой?

     — Спасибо за заботу. Я очень тронут. Но мы уже договорились с нашими ребятами, что они будут со мной. Это очень печальное действо, уверяю вас. Звоните же друзьям и знакомым. Встретимся на панихиде…

     — Привет! — У Дианы был возбужденный голос. — Где тебя черти носили? Он изображает из себя безутешного вдовца, а сам рад, и рыльце в пуху. Я слышала, театр отдадут де юре Боровцу, а де факте им будет руководить Прохоров. Дела, да? А ведь Маргарита вытащила этого субчика из выгребной ямы и сделала из него героя-любовника во всех смыслах.

      — Тоже скажешь. У Прохорова старшего ресторан и казино, а мадам содержит модный салон.

    — О чем я тебе и говорю. — Диана  рассмеялась своим мелодичным смехом. — В обеспеченной семье всегда вырастают дети-уроды. Им с детства в попу дуют, и они изображают из себя патрициев и прочих жрецов порока. Разве ты не знаешь, что старшая сестричка нашего Вадика отбросила копыта от передозы, а его самого лечили в какой-то шикарной клинике в Англии. Сама понимаешь, от какой болезни.

      — Не понимаю.

   — Брось. — Я слышала, как Диана шумно затянулась сигаретой. — Я тоже, как ты знаешь, училась в театральном и сама кое-что попробовала. Все богемные балуются этим делом. У нашего романтического героя к тому же еще и тяжелая наследственность: дед со стороны мамаши алкаш и самоубийца, а родная тетушка по линии отца периодически лечится в психушке.

      — Откуда ты все это знаешь?

      — Из достоверных источников. Разве тебе никто  не донес, что мы с Вадиком целых полтора года играли в  настоящую семью?

      — Нет.

    — А я была уверена… Впрочем, это уже прошлое. Ритка избаловала Вадика, и он сел ей на шею.  «О ты, последняя любовь…». Придешь на панихиду?

      — Приду. Все-таки: что с ней случилось?

      — Знаю официальную версию и только. Выпила снотворное и включила газ. Дело было ночью. Соседи увидели утром свет во всех окнах и заподозрили неладное. Думаю, она нарочно оставила свет: Ритка всегда боялась, что ее труп найдут обезображенным и разложившимся. И она права — умереть тоже нужно красиво. А вообще-то она боялась смерти.

      — Разве? Мне кажется, она, как и все верующие, относилась к смерти по философски спокойно.

      — Это было на публику. Как-то я ночевала у них на даче, и мы засиделись допоздна за чаем. Вадик, как всегда, где-то болтался, и она нервничала и много курила. Он сказала, что  там  ее  ничего хорошего не ожидает. Что она очень грешная и не умеет искренне каяться.

      — Думаю, это тоже на публику.

      Диана многозначительно ухмыльнулась.

      — Когда-нибудь мы вернемся к этой теме. Да, знаешь, Вадька говорит, она лежала на полу в кухне в длинном черном платье и с букетом белых роз на груди. Макияж, прическа, маникюр и даже педикюр. И все это было сделано перед самой смертью. Потрясающая выдержка.

      — Но почему ты считаешь, что у Вадима рыльце в пуху?

     — В театре только и говорят о его романе со Светланой Каменецкой. Помнишь, Маргарита сказала как-то, что у этой девицы самомнения в десять раз больше, чем таланта? Но зато красива, чертовка. Я слышала, это Вадим убедил Маргариту дать Каменецкой роль Нины Заречной. Сам, разумеется, играл Треплева. В конце июня был черновой прогон. Ритка так орала на эту девицу, что с той случилась истерика. Каменецкая на самом деле стопроцентная дубина, но некрасиво так вести себя при всей труппе, верно? Вадим как всегда был безупречен и полон неподдельной лояльности по отношению к своей благодетельнице. Но мне успел шепнуть, что Маргарита в последнее время превратилась в комок нервов. А главное, не хочет обратиться к врачу или взять хотя бы короткий тайм-аут. Ладно, опаздываю в парикмахерскую. Встретимся в театре.

      Я открыла свою записную книжку, намереваясь исполнить просьбу Прохорова и обзвонить наших общих знакомых, как вдруг зазвонил телефон. Я сразу узнала голос Валентина Шпакова с его неистребимым южным акцентом.

      — Здравствуй, солнышко. Как поживаешь?

      — По разному.

      — Я вчера был в Москве. А теперь уже пью пиво в златой Праге. Где тебя носит? Без преувеличения звонил раз двадцать.

      — Отдыхала у подруги на даче. Всего два дня.

    — Очень жаль, что я прилетел в Москву как раз на эти самые два дня. Могли бы славно провести вечерок-другой.

      — Не судьба, выходит.

      — Что поделываешь и какие планы на будущее?

      — Вероятно, ты ничего не знаешь.

    — А что такое я должен знать? Или тебе удалось найти спонсора на мою несчастную «Процессию в стиле рок»?

      — Умерла Маргарита. Покончила с собой. Такова официальная версия. Сегодня панихида и похороны.

    — Покончила с собой? Это какое-то недоразумение либо откровенное вранье. Между прочим, я ей звонил, но трубку все время брал этот нахальный ариец, а у меня  не было никакого желания с ним общаться. Покончила с собой, говоришь?  А тебе известно, что она уже пыталась это сделать? Лет двадцать тому назад. Помню, у меня тогда была интрижка с одной профурсеткой. По пьянке, разумеется. Доброхоты ей доложили все как есть и даже больше.  Она лежала на диване на кухне уже без сознания. По счастливой случайности я не успел щелкнуть выключателем — кухня представляла собой самый настоящий газовый баллон под большим давлением. Разумеется, я попросил у нее прощения, и потом мы две недели вкушали все сладости медового месяца.

      — Первый раз слышу. Но почему в таком случае ты считаешь версию о самоубийстве откровенным враньем?

      — Потому что такие женщины, как Маргарита, прекрасно знают цену каждому человеку. Уж тем более тому, с кем спят в одной постели. Этот арийский петух вряд ли в состоянии вывести ее хотя бы на несколько минут из присущего ей равновесия. Так, значит, Маргарита умерла? — Валентин вдруг зарыдал. — Прости. Она была жива, и я это не ценил. Удивительная женщина. Очень жаль, что мне не доведется проститься с ней. Впрочем, это всего лишь условности. Я всегда буду помнить ее живой, прекрасной, полной энергии и гениальных идей. Купи ей от меня цветы. Белую розу, одну-единственную на длинном стебле. Я сегодня напьюсь за упокой ее души. Когда ты вернешься?

      — Не знаю. Потом мы будем поминать ее в «Волшебной лампе».

      — Маргарита называла это кафе «Гостиной нибелунгов».  Верно схвачено, а? Думаю, это идея нашего арийца — ведь он сам один из нибелунгов.

      — Последнее время мы часто собирались в «Волшебной лампе».

     —  Знаю. Эти  театральные нибелунги ласкали ее и целовали взасос. Те же самые, которые пятнадцать лет назад травили и не пускали на пороги своих грязных театров. А она простила их. Вот и поплатилась за свое легкомысленное великодушие. Я позвоню тебе ближе к двенадцати. Пока.

      Я всегда симпатизировала Валентину Шпакову. Еще с тех пор, как он был мужем Маргариты и никому не известным композитором, одно время подрабатывавшем на Мосфильме обыкновенным тапером. Он обладал талантом от Бога. Другое дело, что он так и не сумел распорядиться им с пользой и выгодой для себя.

      Я сделала несколько звонков, в основном безуспешных. Отчаявшись, решила от нечего делать заняться своей внешностью, на которую последнее время обращала минимум внимания. Едва успела выйти из-под душа и включить фен, как раздался звонок в дверь. Я посмотрела в глазок и увидела красивого совершенно седого мужчину с большой корзиной темно бардовых роз.

      — Это Кахидзе, — сказал знакомый голос. — Мне очень нужно поговорить с тобой.

      Я завернулась в халат и открыла дверь. По голосу, по манере себя вести, одеваться и так далее это, безусловно, был Зураб Мансурович Кахидзе, первый муж Маргариты Воробьевой. Но вот что касается его лица…

      — Я сделал пластику, — сказал он, с трудом протискивая в мою узкую прихожую свою невероятных размеров корзину. — Кажется, удачно, а? — Он улыбнулся осторожно, чтобы не создавать лишних морщин, прошел на кухню, поставил на стол бутылку французского коньяка и душистый пакетик с кофе. — Свари, пожалуйста, кофе.

      Я разглядывала Кахидзе исподтишка. Его профиль совсем не изменился, только кожа на скулах натянулась еще сильней. Кахидзе было под шестьдесят, но в нем еще не погасла  харизма, как выражаются нынче.

      — Я слышал, последнее время у них не все было гладко, — сказал он, наливая в рюмки коньяк. — У тебя есть комментарии относительно случившегося?

      — Я узнала об этом час назад.

      В его глазах было удивление, лицо же осталось красиво застывшей маской.

      — То есть?

      — Прохоров говорит, что звонил мне. Я была на даче у приятельницы.

    — Держу пари, он не звонил тебе. Мне он тоже не позвонил. Я услышал о смерти Маргариты окольными путями.

      — Но Вадим позвонил мне сегодня. Какой ему  смысл…

    — Выходит, был. Нужно было кое-что зачистить. Маргарита уже две недели жила на даче. Одна. Прохоров бывал там наездами.

      — Откуда тебе это известно?

     — Я был у Маргариты десятого августа. Она сама пригласила меня к себе. Позвонила и попросила приехать. Очень настойчиво попросила.

      Я смотрела на Кахидзе недоверчиво. Я знала его давно — еще когда он числился мужем Маргариты, хотя уже фактически им не был. У них был довольно сложный и затяжной бракоразводный процесс. Правда, потом они поддерживали, можно сказать, дружеские отношения. Маргарита приглашала Кахидзе на свои премьеры. Она любила собирать вокруг себя толпу поклонников.

      — На даче был настоящий разгром. Поломана садовая мебель. Она уверяла, это дело рук Прохорова. Маргарита просила у меня защиты. Она сказала, он хочет, чтобы она переписала на него дачу. А ведь эту дачу построил я. И оставил  ее Маргарите.

      — Взамен она отдала тебе драгоценности своей матери. Бриллиантовые серьги, камею, браслет с рубинами, аметистовое колье и так далее. Все антиквариат, — вспомнила я.

    — Я вернул ей все до одной вещицы. Почти сразу. Она актриса и ей необходимо быть всегда красивой и представительной. Разве ты не видела на ней эти драгоценности?

      — Какие-то побрякушки я на ней видела, но я не уверена, что это те самые, о которых идет речь. А вообще-то я их плохо помню.

      Кахидзе пил маленькими глотками кофе. У него были длинные сильные пальцы профессионального пианиста. В свое время он закончил Тбилисскую консерваторию. Насколько мне известно, он никогда не работал по своей специальности, хотя часто садился в компании за инструмент и играл попурри на темы современных эстрадных песен. Кахидзе был известным в Москве коллекционером антикварных изделий.

      — Она хотела вернуть их мне. Сказала, что они ей больше не пригодятся. Но накануне вечером кто-то залез к ней в дом и украл у нее деньги, драгоценности, кое-что из одежды. Маргарита говорит, что гуляла в лесу, а когда вернулась, ее глазам предстал этот страшный разгром. Она хранила драгоценности в шкатулке, которую часто перепрятывала. На этот раз она спрятала ее в пианино. Внизу, где педали. Их взял кто-то из ее ближайшего окружения. Возможно, Прохоров. Или Шпаков.

      — Но Шпаков… Мне кажется, они со Шпаковым давно не виделись.

      — Маргарита сказала, они виделись накануне. Шпаков приехал к ней без звонка. Она как раз принимала душ.

      — Когда он был у нее? — спросила я с любопытством.

   — Утром десятого августа. Он уехал, и она сразу позвонила мне. Помню, у Маргариты был очень встревоженный голос. Она сказала, Валентин просил у нее денег. Пять тысяч долларов. Какой-то карточный долг, который висит на нем уже несколько месяцев. Ты же знаешь, Шпаков всегда был азартным картежником.

      — Только когда оставался без работы, — уточнила я.

      — Он  постоянно был без работы.

      — Но ты сказал вначале, что Прохоров якобы должен был кое-что зачистить. Прохоров, а не Шпаков, верно?

      — Она хватилась шкатулки в моем присутствии. Уже после того, как на даче побывали воры. Я приехал к ней днем, всего на полчаса. Мне еще нужно было поспеть к самолету из Токио. Маргарита только вернулась с прогулки и обнаружила этот кавардак. Она была в полной прострации. А ты когда видела Маргариту в последний раз?

      — Месяц тому назад. Или чуть больше. Точно не помню. Потом мы с ней  несколько раз общались по телефону.

      Он вдруг посмотрел на свои часы и, допив одним глотком кофе, встал.

      — Мне пора. Должен встретить  рейс из Таллинна. Пожалуйста, захвати мою корзину. К сожалению, я не смогу присутствовать на прощании, но так оно, может быть, даже лучше. Я очень любил эту женщину и хочу помнить ее живой. До свидания.

     

 

 

      — Может, пригласишь на рюмку чая?

      Иваницкий был здорово навеселе, но в таком состоянии он был гораздо добрее и даже в некотором роде интересней. Я имею в виду сугубо человеческие качества. Трезвый Павел Аркадьевич был стопроцентным солдафоном. Меня угораздило выйти за него замуж главным образом по той простой причине, что в период его ухаживания за мной мы оба довольно часто прикладывались к бутылке с шампанским, что, разумеется, сглаживало почти все острые углы.

      — Пойдем. Антон, приглашаю вас составить нам компанию.

      — Нет, моя прелесть. — Иваницкий помахал у меня под носом своим длинным, похожим на сосиску пальцем. — Не нужно втягивать в сугубо интимное дело посторонних. Антон будет слушать музыку Шнитке и Шопена. И еще парочку на «Ш». Как ты думаешь, почему все голубенькие и глупенькие любят музыку композиторов, чья фамилия начинается на букву «Ш»?

      Этот весьма интеллектуальный разговор, вернее, монолог продолжался в лифте и на лестничной площадке, пока я отпирала дверь. Потом Павел Аркадьевич посетил туалет, тщательно вымыл руки и, шагнув в кухню, изобразил на своем некогда красивом и даже породистом лице, обезображенном сотнями декалитров пропущенного через печень и кровеносные сосуды алкоголя, сладострастную улыбку, на которую почему-то  в девяноста девяти случаев из ста клевали женщины самых разных возрастов, вероисповеданий, интеллектуальных и прочих возможностей. Я тоже когда-то клюнула, что, как я стала понимать совсем недавно, сказалось самым роковым образом на моей дальнейшей жизни. И не только на двенадцати годах нашего брака.

    Я переоделась в старые джинсы и бесформенный свитер, умылась горячей водой с мылом и сразу превратилась в блеклую немолодую женщину, у которой написано на лице, что она презирает мужчин. Происшедшая со мной метаморфоза не ускользнула от внимания Иваницкого. Он снова помахал у меня под носом пальцем, налил в рюмки коньяк, который так и стоял на столе после ухода Кахидзе.

      — За тебя. За то, что ты мне встретилась, хоть наши с тобой пути-дорожки  разошлись. Но в этом ни я, ни ты не виноваты. Нам бы лучше было жить каждый своей семьей с самого начала. Ты наверняка  роскошная любовница.

      — Спасибо за комплимент. Увы, твоя мудрость запоздала лет на пятнадцать.

      — Может, попробуем переиграть? Тебе очень идет этот цвет волос. Мокрый песок, да? Почему ты раньше не красила волосы в этот цвет? У меня создалось впечатление, что последние годы нашей совместной жизни ты нарочно не хотела мне нравиться. Я не ошибся?

      — Мне просто было до лампочки.

      — Ну да, ты влюбилась в этого своего тоже на букву «Ш». Хоть он никакой не композитор, а самое настоящее дерьмо. — Иваницкий одним глотком выпил свой коньяк. — Я тут виделся с ним недавно. Посидели, вспомнили прошлое. Хорошо посидели. Этот «Ш» остался у меня ночевать и заблевал всю прихожую. Как в старые добрые времена, помнишь?

     Я смотрела на своего бывшего супружника и удивлялась самой себе, что он меня больше ни капли не раздражает. Наоборот — мне было его жаль. Я протянула руку и хотела коснуться его плеча — по дружески, в знак того, что все зло перегорело. Он резко отшатнулся и чуть не загремел на пол.

      — Не тронь! Терпеть не могу, когда меня лапают пожилые женщины.

      — Ну и дурак. — Мне вдруг стало весело. — Допивай свой чай и сматывайся.

      — Погоди. Я еще не все сказал. — Иваницкий налил себе еще рюмку закурил сигарету. — Этот твой Ша…

      — Хватит о нем.

    — Не хватит, не хватит! Он сказал, что стал стопроцентным импотентом после того, как расстался с тобой. Вот как ты его достала.

      Я вытащила из лежавшей на столе пачке сигарету, и Павел Аркадьевич проворно щелкнул зажигалкой.

      — Ты все так же циничен и, прости за выражение, глуп, — сказала я себе под нос, но Иваницкий услышал и ему это, кажется, понравилось. То, что наконец удалось вывести меня из равновесия.

      — Ладно, мир. — Он посмотрел на меня исподлобья, но не сердито. — Я познакомил его с одной девочкой — пальчики оближешь. И все быстро встало, как говорится,  и нашло свое место. И этому блондинчику, который сегодня так красиво рыдал над прахом своей незабвенной покойницы, я тоже подкидывал девах с большими сиськами и мокрыми… Молчу, молчу. А тебе могу найти соблазнительного брюнетика. Хочешь, бери Антошу. Он, кажется, тебе понравился. Нет? Тогда завтра пришлю Витю или Борю. Они с тебя ни бакса не возьмут, не бойся. Да они, чтобы услужить мне, готовы трахаться хоть с бабой ягой. Или Статуей Свободы. Тебе мальчики нужны. Сразу скинешь годиков двадцать. Смотри, как я замечательно выгляжу? Мне все говорят, я похож на Алена Делона периода его сексуального расцвета.

      Если бы не ирония, присутствовавшая в голосе и манерах Иваницкого, я бы давно выставила его за дверь. А так… Какая разница, с кем скоротать остаток вечера?

      — Эта стерва меня об стол носом, об стол носом. А ведь сама не святая, хоть всегда хотела казаться монашкой. Об стол носом, об стол носом. Раз, два, три, четыре… Сама в ту пору бегала в драной кроличьей шубе и стреляла пятерки и десятки, а ее мужик пил горькую и перетрахал всех вахтерш и костюмерш на «Мосфильме». Мне никто и никогда об стол носом не делал. Ни-ког-да. Даже такая недотрога, как ты, и та не сделала.

      Он качнулся и чуть было не грохнулся на пол вместе со столом, за край которого успел схватиться. Я навалилась на стол всем телом. У меня всегда была отличная реакция.

      — Спасибо. — У Иваницкого заплетался язык. — А этот блондин сказал, у нее там… В общем, сплошной интеллект, и в постели с ней нужно читать исключительно Ницше с Аристотелем. Но я из принципа, понимаешь? А с тобой мы, помнишь, могли по несколько часов…

      Павел Аркадьевич упал головой на стол и отключился. Раньше с ним никогда не случалось такое. Это только в песне поется, что мои года — мое богатство.

​

 

 

      — Ну, как все прошло? — услышала я в трубке голос изрядно подвыпившего Валентина. — Много было людей?

   — Много, если учитывать, что на дворе бархатный сезон. Говорили такие слова… И Прохоров вел себя достойно. Мне все-таки кажется, что он относился к Маргарите искренне и нежно. Хоть ты, я знаю, его не жалуешь.

     — Я? Откуда ты взяла? Я был очень рад, когда у них начался роман. Слинял по-тихому под это дело в свой родной Краснодар — и с концами. Терпеть не могу душераздирающие супружеские сцены. Она пыталась меня вернуть, но я был непреклонен. Говорил, что разбитую чашку не склеить никаким клеем. Она тогда уже входила в славу и в высшие сферы и как женщина утратила для меня всякий интерес. Хотя, как ты знаешь, я всегда ценил ее интеллект. Она здорово постарела за последние годы?

      — А разве ты с ней не виделся?

      — Она меня не звала, а я навязываться не люблю.

      — Понятно. Кахидзе притащил корзину роз, но на похоронах не был. Как всегда, спешил по своим делам.

      — Старый паяц. — В голосе Валентина было не только презрение, но и злость. — Маргарита его с трудом выносила. Вообще у этой женщины было потрясающее терпение и умение смотреть на некоторые вещи сквозь пальцы и с юмором. — Шпаков всхлипнул. — Пью весь день и никак не могу напиться. Только мрачней на душе становиться. Наверное, пора с этим делом завязывать.  Послушай, а ты знаешь, что у Маргариты пропали эти побрякушки?

      — Мне сказал об этом Кахидзе.

      — А он откуда узнал?

      — Был у нее вскоре после тебя. Он мне так сказал.

      — Козел! — Шпаков нехорошо выругался. — Я помню, как он доводил ее этими побрякушками. А потом швырнул ей в лицо. Она взяла их только потому, что мы в ту пору нуждались. Ты помнишь, наверное. Но я не разрешил ей их продавать. Наверное, этот гомик наговорил про меня черт знает что.

      — Он сказал, у тебя большой карточный долг.

    — Глупости. Я всегда выигрываю, а потом пропиваю эти деньги. Помнишь, как мы гуляли в ЦДЛ? Я тогда сказал, что получил  деньги за музыку к «Молодой вдове». На самом деле я выиграл их в карты. Рита не знала об этом. Она считала карты бездарным занятием. — Он снова всхлипнул. — Слушай, а ты не могла бы одолжить мне тысячи три баксов? Всего на месяц. Я тут влез в долги…

      — Смогу, наверное. Ты когда вернешься?

      — Собственно говоря, я звоню тебе из Шереметьево. Часика через полтора буду у тебя. Не возражаешь?

      — Нет, но…  В общем, я еще должна взять эти деньги.

      — Я не спешу. У тебя можно переночевать?

      — Да. Только в кухне спит пьяный Иваницкий. Мне кажется, вы с ним не очень ладили последнее время.

      — Он не давал прохода Маргарите. А, черт с ним. Я тоже по пьяни липну к каждой юбке. Да и теперь, когда кое-кто из действующих лиц этой драмы переселился в иной мир, грешно ворошить прошлое. Кстати, у меня с собой бутылка «Смирновской»…

      Едва я положила трубку, как снова раздался звонок. У Вадима был убитый голос.

      — Прошу тебя, спустись вниз. Консьержка не хочет меня пропускать.

      Я быстро подкрасила глаза и губы, провела щеткой по волосам. У меня было очень бледное лицо. Не надо было пить столько шампанского.

      Вадим еле держался на ногах.

      — Все в порядке, — сказала я консьержке. — Это мой друг.

    — Он уверен, что драгоценности взял я. Идиот. — Прохоров вытер платком лоб и попытался почистить ладонью грязный пиджак. — Я бы сделал это раньше. Маргарита хотела продать их и купить мне новый «Опель». Я наотрез отказался. Я тоже успел вмазать этому кавказскому павлину по рылу. Думаю, мой удар обойдется ему  тысяч в пять баксов. Кажется, я сломал ему нос. Ты одна?

      — В кухне спит пьяный Иваницкий.

      — Я обратил внимание, он смотрел на тебя с таким вожделением. У вас снова…

      — Ты ведь знаешь,  я выбрасываю старые вещи на помойку.

      — Меня тоже выбросила?

      — Тебе что-то нужно от меня? Неужели тоже деньги?

    — Что ты, Лёлечка. Я богат, как крез. Она все оставила мне. И дачу, и квартиру. Помнишь, как мы с тобой ходили на даче за ландышами?

      — Помню.

      — Тебе понравилось?

      — Нет. — Я отомкнула дверь и пропустила Вадима вперед. — На сцене ты мне нравишься гораздо больше.

      Он закрылся в ванной, а я вошла на кухню. Иваницкого там не было. Остался лишь стойкий запах дорогого коньяка.

      Его не оказалось ни в гостиной, ни в спальне. Я вышла на балкон. Он сидел в кресле и курил.

    — А я и не знал, что вас связывают такие близкие отношения. — Я видела, как иронично поблескивают в темноте стекла его очков. — Мне уйти прямо сейчас?

      — Как хочешь.  Думаю, твой Антон уже спит.

      — Я отпустил этого неандертальца. Надеялся, ты оставишь меня на ночь. Когда-то мы…

      — В моем отеле не хватит спальных мест.

      — Ты ждешь кого-то еще?

      — Да. Но ты можешь рассчитывать на кресло  в гостиной. Оно, кстати, раскладное.

      — А арийца ты положишь в своей спальне?

      — Пока ничего не знаю. Как тебе известно, я предпочитаю импровизировать.

      — Одно время эти драгоценности лежали в нашем сейфе, помнишь?

      — Конечно. Маргарита с Вадимом провели целый месяц  в Италии.

      — Ему было двадцать три, а ей сорок один. Честно говоря, я не ожидал от Маргариты такого пассажа.

      — Ты думал, она ляжет в твою постель.

      — Думал. И не ошибся. Разве ты не знала об этом?

      — Мне без разницы. Давным-давно.

      — Тогда тебе еще не было без разницы. Ты оставила меня одного на целую неделю, помнишь? Книжная ярмарка в Варшаве. Я тебя предупреждал, что…

      — Я никогда не была в Варшаве.

      — Значит, это была Болонья или Барселона. Какая разница?

      — На самом деле это была Прага. — Я усмехнулась. — Я тоже не теряла даром времени.

      — Ты всегда любила молодых мальчиков.

      — Представь себе. Почему-то они тоже любили меня.

      — За мои деньги. Ты помнишь, какие деньги я одно время заколачивал на вступительных экзаменах?

      — Я не брала у тебя ни рубля в то время. Только в долг.

      — Он никогда не будет твоим. Ты не Маргарита. Эта женщина умела многое прощать…

      Вадим был в моем махровом халате и босиком.

      — У тебя  найдется выпить?

      — Был коньяк, но его выпил мой бывший муж. Осталось только шампанское.

      — Сойдет. — Он достал из холодильника бутылку и направился в гостиную. — Иваницкий ушел?

      — Увидел тебя и решил остаться. Сидит на лоджии.

    — Маргарита его терпела. Даже считала интеллектуалом. — Вадим фыркнул. — А тебя своей самой верной подругой.

      — Мы на самом деле друг друга любили. Это началось давно.

      — Слушай, мне нужно с тобой серьезно поговорить. Где? — спросил он, переходя на шепот.

      — Пойдем в спальню.

      Окно этой комнаты выходило в противоположную от всей остальной квартиры сторону.

      Он сел на кровать, вытянул ноги. У него была нежная, как у ребенка, кожа.

      — Я попал в беду, — сказал Вадим, наливая нам шампанское. — Меня подозревают в убийстве. Взяли подписку о невыезде.

      — Можно как-то поправить ситуацию?

      — Ты можешь сказать, что была со мной вечером одиннадцатого августа. Что мы были…  Предположим, в театре или на концерте.

      — Почему не в цирке?

      — Хотя бы и в цирке. Но мне сейчас не до шуток, поверь. Просто ближе тебя у меня нет никого. Она тоже тебя любила.

      — Только не взывай к ее памяти. Неужели ты мог?..

    — Нет, конечно. Но мы с ней крупно поскандалили. И я сказал, что мое терпение иссякло. Я много чего ей наговорил. И про ее возраст тоже. Мне сейчас очень стыдно.

      — И как давно ты открыл в себе эту способность?

      — Не надо так со мной. Я умею быть благодарным, ты же знаешь.

      — Ты втюрился в эту Каменецкую. Вернее, в ее задницу.

      — Меня иногда тянет к сверстникам. Но я всегда возвращаюсь к вам.

      — Надо все продумать. Без спешки и суеты. Зря ты ко мне пришел. Тебя видела консьержка и Иваницкий.

      — А почему я не мог прийти за утешением к ее лучшей подруге?

      — По той простой причине, что ты был с ней на концерте в тот вечер, когда Маргарита покончила с собой.