"Закат был жемчужным, пепельно-алым, позолоченным колдовским отблеском опустившегося за линию горизонта солнца.

       «Откуда-то несло навозом, а ворона на мусорном баке напомнила мне торговку пирожками, поминутно утирающую свой сопливый нос».

       «Негромко звучала музыка. На самом деле никакой музыки не было, но было все то, из чего она должна непременно появиться. Третье Скерцо Шопена или фортепьянный концерт Аренского».

    «На соседней даче врубили телевизор. Шел очередной отечественный сериал с то и дело повторяющимся пошленьким мотивчиком любви».

 

 

      Я так тебя ждала. Со стороны ситуация могла показаться вполне банальной, но зачем, спрашивается, на все глядеть со стороны? Я приехала пораньше, натопила выстывший дом, вытерла пыль, положила в вазу яблоки, апельсины, бананы — я привезла с собой много яблок, апельсин, бананов, потому что в постели ты любишь  фрукты. Но я скоро пожалела об этом, представив твой взгляд с порога. Торжествующий? Ироничный? Все принимающий за должное? На самом деле ты просто ничего не заметил, а я почувствовала себя уязвленной и потому держалась неестественно: и раздраженно, и развязно, иногда даже с вызовом. А вечер с поздним снегом, ранним закатом и пронизанной музыкой атмосферой мог бы стать незабываемым (он и стал таким — в твоих и моих воспоминаниях!), если бы ты не потребовал вина, хотя сам знаешь, что вино притупляет радость общения душ. Мы пили его прямо из бутылки: кислое, мутное, делающее похотливыми наши тела, а наши души — глухими. Потом за окном всю ночь шуршал, вздыхал и что-то нашептывал нам обоим снег. Можно было затопить камин, можно было оказаться вне времени, во всех временах сразу, вне досягаемости реального, что так больно ранит. Почему, спрашивается, я не затопила его вопреки твоим категоричным запретам? Ведь я так давно мечтала о том, как буду сидеть с тобой возле пылающего камина, а ты будешь гладить мои руки, время от времени меня целовать… Нежно, бесплотно, самой душой. Вместо этого мы лежали в кромешном мраке и говорили, говорили, говорили. Увы,  помимо всего прочего, я еще и так называемая интеллектуальная женщина и очень подхожу для роли исповедника, советчика (ты, по крайней мере, мои советы выслушиваешь) и даже — льстеца. Понимаю, понимаю, это необходимо любому человеку, а уж тем более служителю муз и в особенности тебе. Но почему, скажи, почему я в ту ночь не затопила камин?..

 

 

      Спихнул все дела, среди них важные, летел сломя голову, чтоб побыть с тобой. Невероятно, но с этой нашей встречей я связывал какие-то удивительные надежды. Не могу сказать на что: они не выливались у меня  ни во что конкретное и в то же время означали исполнение самых конкретных желаний. Ты выбежала мне навстречу в легкой кофточке с жарко пылающими щеками. Мне показалось, я вот-вот потеряю сознание. Мне всегда так кажется, когда вижу тебя после разлуки. А когда прихожу в себя, кто-то нашептывает саркастически: «Подчинился женщине. Отдался ей. Растворился в ней. Скоро превратишься в настоящего подкаблучника.» И я делаю отчаянные попытки восстановить утраченное равновесие. Ты ни в чем не виновата — ты ведешь себя так, как хочешь, как чувствуешь,  — ведь в тебе нет ни капли страха подчиниться всецело мне. Как же я завидую тебе! Как восхищаюсь, нет, умиляюсь тобой. И делаю над собой усилие, чтобы снова не подчиниться всецело тебе. Ведь в таком случае прощайте мои замыслы, мои амбиции, мой покой. Словом, прощай, карьера. Да, я очень тщеславен, но другим быть не могу — ты первая бросишь в меня камень.

   Алкоголь помогает обрести под ногами почву, расставляет все на свои места. Ты — источник наслаждений, забава, сладкая греза. Будем же забавляться, пока есть возможность, тем более что и тебе это доставляет удовольствие. Нет, это не удовольствие, это что-то наподобие счастья. Разумеется, настоящее счастье это нечто иное, но для его достижения пришлось бы истратить слишком много сил. У меня нет лишних — все мои силы должны быть направлены на достижение одной цели. Да и мы с тобой слишком умны для того, чтобы связывать друг с другом надежды на счастье. Позволь я тебе в ту ночь затопить камин, посади к себе на колени, чтобы молча, под треск поленьев и шепот мокрого снега за окном наслаждаться тихой близостью друг друга — могло бы случиться непоправимое. Темнота оказалась моим союзником.

 

 

    

 

      —  Снег напомнил мне детство, елку, мамины ласки.

      —  А мне он напомнил похороны отца.

      —  Снег в конце апреля — это к добру, да?

      — К добру. Но для того, чтобы быть этому добру, нужно иметь на плечах голову.

      — Какое-то время можно пожить одними чувствами.

      —  И натворить непоправимых глупостей, ты это хочешь сказать?

      —  А что, бывают поправимые глупости?

      —  Бывают.

      —  Тогда давай играть в поправимые глупости.

      —  Я даже в детстве не мог играть — времени на это не было

     — А я и сейчас очень люблю играть во все детские игры: любовь, счастье, семейную жизнь, дочки-матери, исполнившиеся мечты, утраченные грезы. Научить?

      — Я давно заметил, что ты игривая женщина. Потому ты так нравишься. Всем без разбора.

      — А зачем мне разбираться? Поиграл — и выкинул, поиграл  оторвал ногу или руку, поиграл — разбил сердце и пошел домой.

 

 

      Ты вдруг заговорил — вульгарно, пошло — о женщинах, которые у тебя были. Я тебя к ним не ревную: они и я…  да это просто смешно. Но к чему было говорить об этом, да еще таким открытым текстом? Разумеется, я сделала вид, что мне наплевать. Когда мы легли в постель, я почувствовала себя панельной шлюхой.

 

 

      Я и раньше знал, что для тебя жизнь — игра. Для меня же она была и будет вечной борьбой за выживание. Все, что я имею, я добился сам: своими руками, терпением, талантом. И без каких бы то ни было компромиссов с совестью. Я боюсь потерять то, что у меня есть: дом, семью, работу, уважение знакомых  и друзей. И покой. Прежде всего, покой.  От тебя часто веет беспокойством, которое будоражит мое воображение, заставляет меня почувствовать наслаждение — особенное, ни с чем мне известным не сравнимое — в непрочности и неприкаянности земного бытия.  Но для того, чтобы воссоздать эту хрупкость, эту мятежность в искусстве, нужна устойчивость в жизни, стабильность, хоть я и ненавижу это слово. Увы, перо жар-птицы можно по-настоящему рассмотреть только дома, под лампочкой, разложив его на письменном столе.

      

 

      Последнее время часто просыпаюсь в тревоге: вдруг успокоюсь, смирюсь с существующим порядком вещей, чего-то испугаюсь? Вдруг перестану стремиться к тебе? Не стану перечислять достоинства и даже блага моего нынешнего житья-бытья, которое я тоже сотворила своими руками, в чем никому, даже тебе, не признаюсь. Пускай думают окружающие, ты в том числе, будто мне все свалилось с неба. Помнишь, мы обедали вином и сыром, за окном было тревожно и сумрачно от метели, на столе стояла толстая свеча и три подснежника в стакане, которые я нашла утром возле самого крыльца? Они вздрагивали от каждого нашего неловкого движения, свеча трещала, капала воском на старую, вышитую еще моей бабушкой скатерть. Вот тут ты и сказал, что счастье прекрасно лишь тогда, когда оно один-единственный миг, когда знаешь, что можешь потерять его в любую минуту навсегда, когда оно не висит на нас  тяжелыми оковами каждодневного бытия. Я с тобой согласилась, но почувствовала такую боль. От того, что эту истину озвучил  ты. Но я справилась с болью, я улыбнулась тебе. «Счастья вообще нет на свете, — изрекла я, поперхнувшись кислым как уксус вином. — Счастье — выдумка поэтов, снег в конце апреля, Завтра вместо него будут моря-океаны». Ты вдруг сделался угрюмым, ты глянул на меня недобро. Увы, мои пророчества сбылись:  утром, насколько хватало глаз, стояла вода. Даже не верилось, что несколько часов назад все это море было белым пушистым снегом. Я готова была рыдать, мне хотелось, чтобы все вокруг было в сугробах, чтобы у нас изо рта теплыми уютными клубами валил живой пар. Наш с тобой пар. «Ты оказалась права, — мрачно заметил ты, приоткрыв уголок шторы и хмурясь на пир весны. — Женщина, ты оказалась права».

 

      

      — У тебя испортилось настроение?

      —  Я хочу домой.

      —  Ты же говорила, что у тебя нет дома.

      —  Это так и есть.

      —  Вот это ты зря. У тебя чудесный дом. А своего Егорку ты должна на руках носить.

      —  Еще, не дай Бог, уроню.

    — Он в сто раз лучше меня. Какой из меня муж? Так, ничтожество, пустое место. Даже в магазин за продуктами не хожу. И денег мало зарабатываю. Тебе повезло с Егором.

      — Да, мне очень повезло. Больше, чем ты думаешь.

      —  Хотя он, конечно, до твоего уровня не совсем дотягивает…

      —  До моего уровня вряд ли кто в состоянии дотянуть.

      —  Ну, это ты загнула.

      —  Спорим?

      —  Я никогда не спорю.

      —  Ну и молодец. Чужое мнение как трусы с чужой задницы.

 

 

 

      Ты с самого первого дня говорила: «Не надо все усложнять. Не надо думать о будущем». Я скрипел зубами, я представлял себе: ты, теплая от моих ласк и поцелуев, уходишь от меня в свое холодное будущее, где тебя целует и ласкает другой. И ты не видишь в этом никакой своей вины — ты привыкла жить мигом, минутой, настроением. Какое же я имею право держать тебя силой, вырывать у тебя клятвы вечности? Кончено, мы, русские, тем более, интеллигенты, тем более не первой молодости, любим все себе усложнять. Уходя, ты всегда смеялась над моими переживаниями и отвечала на мой наивный вопрос о том, когда позвонишь, таким же наивным: «когда захочется» или «когда-нибудь». Я знал, ты позвонишь, очень скоро позвонишь, но в ушах звенело твое бесшабашное: «когда захочется» и «когда-нибудь», и я не мог выдавить из себя ни строчки. Я глядел на чистый лист бумаги и видел тебя в объятьях другого. Я рвал ни в чем не повинные листы, выламывал себе пальцы, ложился на диван и часами пялился в потолок. В один такой безумный вечер я решил: «Она будет моей навсегда. Или я вырву ее вместе с собственной душой».

      

 

      А потом горящий фитиль захлебнулся жидким воском и, жалобно треснув, угас. В комнате, как и за окнами, воцарился настоящий вселенский мрак. Мы протянули навстречу друг другу руки — одновременно, сговорившись об этом душами. Мы с тобой были близки самой близкой из всех близостей:  близостью двух душ. Твой взгляд куда-то звал, кружил мне голову, говорил о том, что счастье совсем  рядом, и мы должны, должны…

 

 

 

      —  Кажется, я начинаю понимать, в чем смысл нашей жизни.

      —  Нет, он все-таки не в этом.

      —  Откуда ты знаешь, что я имела в виду?

      —  Догадываюсь.

      — А вот и нет, вот и нет. Я хотела сказать, что смысл жизни состоит в том, что она бессмысленна. («Без тебя», - хотела добавить я, но почему-то не добавила).

      —  А я думал…  Ты права. Ты так права. И очень умна.

      —  У меня замечательный учитель. Не каждый может себе такого позволить.

      —  Ты его превзошла. С чем и поздравляю.

 

 

 

      Ты убрал руки и погасил свой взгляд. Стало холодно и неуютно как в дохристианские времена. Я зевнула — я всегда зеваю, когда на душе сгущаются тучи. Ты сказал, что очень хочешь спать. Ты подчеркнул это  спать  такой жирной чертой, что я представила тебя на спине с открытым ртом, издающим уютный семейный храп. Я валялась без сна на жестком диване (я сама его выбрала, чтобы доказать тебе, себе в первую очередь, что тоже очень хочу спать и только спать), ты тоже не спал (я слышала через приоткрытую дверь твои вздохи). Наконец, ты меня окликнул — едва слышно, но очень явственно. Я хотела притвориться спящей, но ноги уже были на полпути к тебе. Ты встал мне навстречу. Я знаю, ты очень меня хотел. И я восхищалась собой, а потом презирала себя за то, что возбуждаю в тебе такое желание.

 

 

      После тебя не могу хотеть никого. Ты испортила меня. Знала бы про это, еще  бы как возгордилась. Но ты никогда не узнаешь.  Жена в панике. Она готова на любые ухищрения и извращения, только бы я делил с ней ложе. Самое смешное состоит в том, что я уже несколько месяцев делю с ней ложе в самом буквальном смысле этого слова. И ничего другого. Дело в том, что я стал очень бояться одиночества.

 

 

      —  Не могу, не могу, не могу ни с кем после тебя.

      —  Не сентиментальничай.

      —  Хочу и буду, хочу и буду.

      —  Что?

      — Все, что угодно. Слушай, а ты пробовал когда-нибудь одновременно с двумя женщинами?

      —  Когда-то в самой зеленой молодости.

      —  Ну и как?

      —  Как в бардаке.

   — Я тоже хочу попробовать. Хотя, в сущности, если склеить картинку в разорванном месте, то есть времени, оно так и получится.

      —  Глупости.

      —  По-твоему,  все это в порядке вещей?

      —  Этот порядок придуман не нами.

      —  Но с какой стати мы должны ему подчиняться?

      —  Чтобы уберечь себя от лишних хлопот.

      —  Но ты же сказал, это как в бардаке.

      —  Жизнь и есть сплошной бардак.

      —  Поняла, поняла. Слушай, а что если нам попробовать…

      —  Не говори глупостей.

      —  Хочу и буду. У нас в школе был секс-клуб. Подпольный, разумеется. Так вот, там практиковалось…

      —  Ты тоже там практиковалась?

      —  Но ведь тебе это безразлично. Ты сам сказал, что прошлое…

      —  Не имеет никакого значения. В таких отношениях, как наши тобой.

 

 

      Только бы ты не заметил моих слез. Я выскочила на крыльцо, прихватив с собой сигареты. Звезды мерцали сочувственно и беспомощно. Когда-то мне казалось, что звезды — творцы моего будущего счастья, соучастники моей судьбы. Увы, они, оказывается, всего лишь соучастники банальнейшего разврата. «Только не надо себя жалеть. Ты сильная, ты очень сильная, — твердила я, утирая беззвучные слезы. — Если он сейчас выйдет на крыльцо, если обнимет меня, я…»

   

 

      Ты позволяешь себе слишком много — ни одной женщине я не позволял делать со мной такое. Разумеется, ты все можешь себе позволить, но ты не должна об этом догадываться. Да и ты тысячу раз права:  я на самом деле в ответе за твою душу, потому что она слабей, чем моя и куда  ранимей. Но если бы я знал с той, нашей самой первой, встречи, что мне придется за нее отвечать, ни за что бы не позволил тебе взять надо мной такую власть. Но и сказать: плыви дальше сама, я не могу. Тем более что мне очень хочется плыть с тобой рядом.

 

 

      —  Пойдем в нашу комнату. Хочешь, я затоплю камин?

      —  Не хочу. Ненавижу самодовольный запах дыма и сытый треск поленьев.

      —  Хочешь,  расскажу тебе сказку?

      —  Я им больше не верю.

      —  Хочешь… Впрочем, как хочешь.

 

 

      Ты прошел мимо меня в сад, и я вдруг почувствовала себя глупой девчонкой, с пеленок привыкшей капризничать и привередничать.  Потом я насухо вытерла слезы, сморщила лицо в гримасе искусственной улыбки. И даже привела в порядок растрепанные волосы. Тебе хочется прижать меня к себе, хочется ласкать меня, как собственного ребенка. Прижми же,  ласкай же. Я постараюсь быть во всем тебе покорной. Я буду улыбаться тебе. Я больше никогда не буду плакать — я слышала, все без исключения  мужчины ненавидят слезы.

 

 

      Я понимал, что это мгновение было решающим в моей судьбе. Стоило прижать тебя к себе — и все пропало, полетело в тартарары. Самое страшное, что мне хотелось пропасть, очутиться в этом тартараре вместе с тобой. Я бы, наверное, так и сделал. Но вдруг я оступился в какую-то ямку и  подвернул ногу. Я всегда трезвею от вина и от сильной боли. Когда я, прихрамывая, вернулся на крыльцо, от тебя больше не  пахло детской и молоком. Ты курила и чему-то загадочно улыбалась. И я принял окончательное решение.

 

 

      —  Хорошо бы вырваться недельки на две к морю.

      —  Вырвемся, о чем речь.

      —  Ты за?

      —  Более чем. Дай поцелую твою умную головку.

      —  Хочу еще. И в ухо. И в подбородок.

      —  Я не жадный. Еще чего-нибудь хочешь?

      —  Куда уж больше.

      —  Ты заслуживаешь. Много всего заслуживаешь.

      — Я сошью себе сарафан и две длинные юбки с оборками. Мы будем пить много крымского вина.

      — Много-много.

      — А ночи там такие теплые, что можно лежать у самых волн и заниматься любовью всем назло.

      —  Любовью можно заниматься и днем, и ночью.

      —  Ты прав. Ты всегда и во всем прав.

 

 

 

      Я знала: мы никуда не поедем. Я знала: это наша последняя встреча. Мне вдруг сделалось легко, бездумно — голова пошла кругом от легкости. На самом деле, зачем все на свете усложнять? Ну, встретились, полюбились, расстались — естественно, как смена времен года. (Только представьте себе, что будет, если весна застрянет на весь год). Дальше хоть потоп, тем более что у меня нет сил его предотвратить. А лгать — так легко, так красиво, так изящно. Нет, я неправильно выразилась: не лгать, а обыгрывать одну-единственную, самую приятную, сторону жизни, а не все ее скучное и нудное многообразие.

 

      —  Принести кофе?

      —  В постельку? Принести. А ты не боишься меня разбаловать?

      —  Хочу этого больше всего на свете.

      —  Ох, тебе не сладко со мной придется.

      

 

      Наши глаза на какое-то мгновение встретились. Чтобы тут же разбежаться в разные стороны. Она все поняла — значит, это случилось у нас синхронно. Мне стало жаль чего-то, но это была глупая сентиментальная жалость к тому, что невозвратно, которая обычно исторгает из глубин души хомо сапиенс возвышенную и красивую любовь. Мне не хотелось терять эту женщину прямо сейчас, и я потянулся к ней губами, всем существом. Она тут же откликнулась. И как… Лучше бы она так и не научилась владеть собой. Моя вина: я опасался разоблачения, когда она на людях обнажала передо мной всю себя. Нам  было хорошо как еще никогда в жизни — мне, ей, нам обоим. А после невыносимо грустно. Не знаю, поняла ли она, но я  понял раз и навсегда: никогда и никому нельзя отдаваться без остатка. Даже много нельзя отдавать. А только совсем чуть-чуть, контролируя каждый порыв, слово, жест разумом. Это закон высокоорганизованных существ, выделивший их из животного мира. Поздно, конечно, зато мудрость чистой воды. Брать тоже нужно с умом: не все, что дают, а только то, что может пригодиться. Но это уже эгоизм, и тоже чистой воды. Но кто сказал, что быть эгоистом плохо?..

 

 

      «Упадешь на все четыре лапы, откуда бы тебя ни сбросили», – много лет назад предрекла мне гадалка. Я повторяла  ее слова, возвращаясь со станции. Я долго сидела на берегу, глядела на мутную реку, потом стала швырять в нее мокрые скользкие палки. Их подхватывало течение, кружило вместе с сором в своих неунывающих воронках, затягивая все дальше и дальше от берега. Я уже знала, что выживу, хотя в тот момент мне было на все наплевать. Это ощущение невозможно передать словами, это какая-то бесчувственность, когда тебе ни жарко, ни холодно, ни хорошо, ни плохо. Даже весны не чувствуешь — просто вокруг мокро, неуютно, чем-то пахнет, что-то светит. И вообще, кто сказал, что нужно обязательно чувствовать весну?..