​

      Последние дни на рассвете над рекой низко стлался густой белый туман, и женщина, шумно плескавшаяся в воде, была спрятана от посторонних взглядов за его плотной стеной. Она купалась здесь каждое утро с тех пор, как пали рассветные туманы. До этого Иван никого на косе не видел. Его палатка стояла на отшибе, вдали от дорог и людных мест. За целую неделю он не встретил ни души, если не считать тех, кто проплывал мимо на баржах и пароходах. У него был японский транзистор, привезенный отцом из загранки. Пока не сели батарейки, он слушал по вечерам прямую трансляцию из Москвы концертов Вана Клиберна. Музыка Рахманинова и Шумана настроила его на романтический лад. А тут еще эта женщина в тумане…

      Он знал с самого начала, что это женщина. Еще до того, как увидел ее в старый цейсовский бинокль, когда в тумане образовалась полупрозрачная плешь. Кажется, она была нагая, худощавая и очень загорелая. Он отшвырнул бинокль в траву, на ходу стащил ковбойку и брюки и ринулся в туман, сознавая, что не имеет никакого права нарушать чужое одиночество. Он бежал на этот шумный плеск воды и спугнул стаю диких гусей…

      После он сидел на берегу у кромки воды и ждал, когда рассеется туман. Подул ветер, клубы разом унесло куда-то вверх, растворив в июльской жаре. Обнажилась речная гладь, кое-где подернутая чешуей серебряной ряби. Ни гусей, ни женщины не было.

      Иван пролежал до полудня в своей душной сумрачной палатке, думая обо всем сразу и ни о чем конкретно. Все девушки одинаковы… И эта тоже, если она существует на самом деле, а не в его воображении. Рано или поздно изменит кому-то. Зато он теперь свободен. Он никогда, никогда не женится… Мать будет очень рада. Она ревнует его к девушкам и даже к друзьям. Юлю невзлюбила с первого взгляда…. Хорошо, что он уехал один. Пускай в тумане плещутся дикие гуси… Птицы, деревья, луговые цветы, звезды — ему так спокойно всю эту неделю. Словно сама природа взяла под свое крылышко. Еще музыка этого потрясающего американца, который не играет, а словно Господу исповедуется. Глупые девчонки, все до одной влюбились в него…. В Иисуса Христа, наверное, тоже влюблялись, если он существовал на самом деле… Юля предпочла ему спортсмена. А вот мама понимает в мужской красоте, мышцам предпочитая душу и интеллект.

      Его мысли окончательно смешались, он заснул и проспал почти до заката. Проснулся от голода и съел полпачки галет, запив их теплой речной водой.

      Захотелось сплавать на противоположный берег — он еще не побывал там. Течением его снесло метров на пятьдесят вниз. Здесь берег был ниже, и наверняка в половодье эти тополя и вербы плавали в воде. Земля пошла трещинами от зноя. Он поднял несколько ракушек, рассыпавшихся в ладони в пыль. Тропинка вела в чахлый лес, круто сворачивала вправо, брала вверх. Взойдя на довольно высокий холм, Иван прикрыл ладошкой глаза и огляделся.

    В неглубокой ложбине, поросшей кустами боярышника и шиповника, стояла большая бревенчатая изба старой постройки. Бревна, из которых она была сложена, приобрели тот густой оттенок темно зеленого цвета, каким окрашивается зрелая июльская листва, вдоволь вобравшая солнечного света. Еще Иван увидел странное круглое строение все в трещинах серой штукатурки. Из его куполообразной крыши росли молодые деревца. Поодаль разглядел стену, тоже из камня. Судя по всему, сложена не на один век. Да и веков с тех пор, похоже, немало прошло…

      Иван направился было в сторону избы, но тут вспомнил, что на нем нет ничего, кроме коротких баскетбольных трусов. Он стоял в нерешительности, озираясь по сторонам, как вдруг увидел женщину в синем платье крупным горошком. Он невольно попятился в кусты. Женщина его заметила и пошла в его сторону. Она была загорелая, крепко сбитая. И лет ей было довольно много… Но Иван не мог определять возраст женщин и всех без исключения делил на две категории: молодые и старые. Эта женщина явно принадлежала ко второй.

      — Здравствуйте, — сказал он, когда женщина оказалась на расстоянии примерно двух метров. — Извините, я приплыл с того берега. Я не знал, что здесь живут люди. Сейчас я уплыву назад.

      Женщина смотрел на Ивана, сощурив от солнца глаза. На ее лице не было ни любопытства, ни раздражения по случаю его вторжения. Она сказала:

      — Здравствуй, мỏлодец. Заходи, коль пришел. Мы как раз чай пить собрались.

    …Иван сидел за круглым столом под навесом, оплетенным диким виноградом и какими-то желтыми цветами, в окружении четырех пожилых женщин, годившихся ему скорее в бабушки, чем в матери. Пили чай с медом, дикой малиной, пышками. К столбу, подпиравшему свод беседки, было прибито большое распятие, и Иван, поднимая глаза от чашки, видел перед собой деревянное лицо, искаженное мукой покорности боли. Он знал из фильмов и книг — в доме Лемешевых беседы на религиозные темы не велись, — что это Иисус Христос. Религия Ивана не интересовала, но он любил старину и все, отличавшееся от современного однообразия.

      Он испытывал сейчас странную − взволнованную − приподнятость. В то же время хотелось ущипнуть себя за руку, чтобы проверить, не сон ли это. Но если это был сон, лучше не просыпаться…

      — Живем, чем Бог послал, — рассказывала женщина в платье горошком, у которой было странное имя — Перпетуя. — Уже почти два года живем. С тех пор, как наш монастырь закрыли. Кое-кто из сестер в миру прижился, те, что помоложе, даже семьями обзавелись, а мы не сумели принять мирские законы и правила. Так вот и живем под крылышком у Господа.

        — И вас… не трогают? — поинтересовался Иван.

      — Хвала и слава Господу нашему, берегущему нас от напастей и бед. — Перпетуя перекрестилась. — Может, тронули, кабы не сестра Лоида.

       Она посмотрела на самую старшую из женщин: черноглазую, с римским профилем и худыми длинными пальцами.

     Все четверо перекрестились и возвели глаза к потолку беседки, сквозь листья которой уже проглядывали глазастые июльские звезды.

      — А где Лидия? — спросила Перпетуя. — Что-то я не видела ее сегодня.

     Ей никто не ответил. Иван, весь какой-то расслабленный и разомлевший, облокотясь затылком о столбик, слушал ночную музыку цикад. Она всегда вызывала в его память Третий концерт Рахманинова.

      Женщины не спрашивали, кто он, откуда и зачем появился в здешних краях. Они были с ним открыты и доверчивы. Это были какие-то новые для него отношения, но Иван не смог бы объяснить толком, в чем их новизна.

      Он думал о том, что надо бы встать, поблагодарить радушных хозяек за чай и ласку и, как говорится, откланяться. Но ему очень не хотелось возвращаться в свою палатку в угрюмой ночной тени леса. Впервые за неделю он почувствовал, что сыт одиночеством.

      Вдруг старуха с римским профилем — Лоида — сказала:

      — Можешь переночевать на сеновале. Тебе не стоит сегодня возвращаться туда.  Там бродят злые духи.

      Иван не нашелся, что ответить на столь необычно мотивированное приглашение Лоиды — разумеется, он не верил ни в злых, ни в добрых духов. Но оно им было принято с благодарностью, которую он выразил коротким «спасибо», сказанным прерывающимся от непонятного волнения голосом.

    На сеновале было душно, мягко и очень уютно. Иван мгновенно заснул. И через какое-то время так же мгновенно проснулся.

    В маленькое окошко наверху заглядывала луна. Он слышал чьи-то торопливые шаги, шорох травы или одежды. Казалось, кто-то бегает совсем рядом, и у этого кого-то много мягких лапок или ног.

      Иван встал и подошел к дверному проему. Выглянул наружу. По полянке перед сарайчиком носилась темная тень, время от времени чем-то тускло поблескивая и позвякивая. Женская тень, понял Иван, приглядевшись внимательней. Женщина бегала по кругу, то и дело высоко подпрыгивая. Она была в длинной широкой юбке и с распущенными волосами. Это все, что смог разглядеть Иван в не слишком щедром лунном свете.

    Вдруг она подскочила к нему, схватила за руку, увлекла за собой. Он споткнулся несколько раз, но она не дала ему упасть. Потом его словно кто-то подхватил под руки и понес. В ушах свистел ветер. На душе стало весело и бесшабашно.

     Рука женщины была прохладной и очень крепкой. Подняв голову, Иван увидел над собой ухмылявшийся лунный лик. Ему тоже стало смешно. Он громко рассмеялся и упал на землю.

     Женщина мгновенно очутилась рядом. Она тоже смеялась. Иван увидел, что она молода и красива. Впрочем, в лунном свете все кажется красивым либо безобразным. Так думал Иван.

     — Тебя зовут Лидией? — спросил он женщину. — И это ты купалась утром в тумане, — сказал он утвердительно.

      Вместо ответа она рассмеялась еще заливистей.

      — Чего смеешься? Я угадал?

      Она перестала смеяться, повернулась и серьезно посмотрела на Ивана.

      — Меня зовут Иван. Я живу на том берегу. В палатке. А ты живешь здесь?

    Она смотрела на него так, словно была чем-то удивлена. У нее были крупные, но правильные черты лица и темные волнистые волосы.

      — Ты цыганка? — вдруг спросил Иван.

      Она кивнула, все так же удивленно разглядывая его. Ему стало неловко под ее пристальным немигающим взглядом, и он сказал:

     — Хватит меня гипнотизировать. Мужчины гипнозу не поддаются. Тем более, молодые. Ну, я пошел спать. Спокойной ночи, красавица.

      Он встал на ноги. Женщина тоже встала.

      — Ты плохо воспитана. Ты должна ответить мне: «Спокойной ночи, добрый мόлодец».

      Он направился в сторону сарайчика. Она шла за ним по пятам. «Чуднό как-то, — думал Иван. — Я, конечно, не ханжа, но нельзя же вот так, сразу…»

      Он остановился на пороге и сказал:

      — Послушай, я тут в гостях. И мне не совсем неудобно… Тем более они настоящие монашки. Или же в ваших краях это считается верхом гостеприимства? Но я, похоже, сейчас не смогу. Как бы тебе это объяснить… Я пережил удар.

      Она улыбнулась ему, сверкнув зубами, обняла, быстро поцеловала в щеку и шмыгнула мимо в сарайчик. Но свернула не налево, где спал Иван, а в противоположную сторону.

    Он еще какое-то время постоял в раздумье, потом поплелся к себе. Заснул только на рассвете, удрученный своей импотенцией и тем, что с изменой Юли завершилась целая полоса в его жизни. Самая, наверное, радостная. Ибо Юля была его первой любовью.

     Проснулся он, судя по солнцу, поздно. Встал, стряхнул с трусов сено, устыдившись своего почти обнаженного вида. Увидел Перпетую, бредущую к дому с двумя полными ведрами воды. Подбежал, забрал ведра, бросив на ходу «здрасьте».

      Она спросила у него на крыльце:

      — Лидию видел?

     — Да. Мы с ней… Ну да, она пригласила меня на танец. — Он поставил ведра на лавку в сенях и потер не привыкшие к тяжестям ладони. — Но она такая неразговорчивая.

      Перпетуя смотрела на Ивана внимательно и, как ему показалось, испытующе. Внезапно протянула руку и похлопала его по плечу.

      — Ты хороший парень. Храни тебя Господь, — сказала она. — Я, признаться, боялась, что ты воспользуешься случаем и добротой Лидии. Она так наивна и совсем беззащитна. Настоящая дитя природы. Спасибо тебе. Можешь, если хочешь, пожить у нас несколько дней. Лидия глухонемая. Она немного понимает по губам, но больше чувствует. Говорить не может совсем.

    …С помощью Лидии Иван перевез с противоположного берега свое имущество. Он сидел на веслах, а она безостановочно вычерпывала ковшом воду из полусгнившего баркаса. Из тушенки получился замечательный борщ. В сумерках они с Лидией три раза прошлись бреднем возле берега и наловили ведро рыбы. В ту ночь Иван спал, как убитый, и ему снилось, что Лидия танцует. Она, наверное, на самом деле танцевала, потому что он проснулся раньше нее и, выходя во двор, нечаянно увидел спящую девушку. Ее волосы разметались по большой голубой подушке, из-под пестрого одеяла торчали босые ноги с грубыми пятками. Лидия спала на спине с открытым ртом. Она показалась Ивану совсем ребенком. Он вспомнил, что днем на его вопрос, сколько ей лет, она старательно вывела пальцем на горячем песке «100» и серьезно посмотрела ему в глаза.

    Женщины молились по утрам и вечерам в маленькой часовне, где тоже висело распятие и вырезанная из журнала цветная картинка «Мария с младенцем» Рафаэля. В остальное время занимались огородом, хозяйством, рукоделием.

      Ивана попросили помочь заготовить в зиму дрова.

      Он отпиливал с деревьев сухие ветки, тут же рубил их, а Лидия, впрягшись в тачку с велосипедными колесами, свозила их в дровяник. За пять дней они заготовили целую гору дров. У Ивана обгорела спина, и Перпетуя каждый вечер мазала ее густой белой мазью из пол литровой банки.

      Как-то, смазывая Ивану спину, Перпетуя сказала:

      — Ну вот, я так и знала: Лидия влюбилась в тебя. Не знаю, что делать теперь. Может, Лоида поможет.

   Иван уже сам догадался о чувствах девушки. Он симпатизировал ей — она была по настоящему красива, — но, анализируя ночами свое чувство, пришел к выводу, что так любят собаку. Пылко, преданно, до слез и боли при одной мысли о том, что с дорогим существом может что-то случиться. Но это чувство примитивно и однобоко. Собака иного не требует. А вот Лидия…

      Иван знал про нее совсем мало. Точнее, ничего не знал.

     За столом она часто и подолгу смотрела на него, чем приводила в смущение, а когда Иван поднимал на нее глаза, свои не отводила. Первым всегда отводил взгляд он. Они вместе купались в реке. Лидия купалась в трусиках и белой майке, плотно облегавшей стройное тело. Она нисколько не стыдилась, когда майка, намокнув, прилипала к коже и становилась прозрачной. Под ней обозначались высокие груди с темными сосками.

    Как-то они переплыли на противоположный берег и углубились в лес. Увидев место, где совсем недавно стояла его палатка, Иван почувствовал ностальгию — и та полоса его жизни, отмеченная до боли острой жаждой полного одиночества, тоже завершилась. Новая, теперешняя, пока была отмечена полной неизвестностью. Правда, одно известно точно: домой он не хочет. Он никуда не хочет. И в то же время знает, что так, как сейчас, не может продолжаться вечно…

​

​

​

      — Лоида? А чем может помочь Лоида? — спросил у Перпетуи Иван.

     — Она все может, — загадочно ответила та и громко зашуршала целлофаном, которым была закрыта банка с мазью. — Хоть это, говорят, и грех.

      Перпетуя быстро перекрестилась и что-то прошептала.

    Они с Лидией так и спали в разных концах сеновала, но теперь Лидия не танцевала по ночам. Проснувшись однажды среди ночи, Иван вышел за малой нуждой. Возвращаясь, увидел сидящую на порожке Лидию. Она была в тех же трусах и майке, в каких купалась. Ивану показалось, что Лидия заметно похудела за последние дни — днем ему некогда было обратить на это внимание. Правда, лунный свет так обманчив…

     Он сел рядом и положил руку ей на плечо. Ему казалось, Лидия сейчас нуждается в его хотя бы скупой и сдержанной ласке. Он не ошибся.

      Она вдруг прижалась к его плечу и зарыдала.

      — Ну, что ты, что ты…

      Иван растерялся. Он обнял ее, крепко к себе прижал, невольно вздрогнув от прикосновения ее упругих грудей к своему голому телу.

    Лидия уцепилась руками ему за шею, прижалась еще крепче. По телу Ивана прокатилась волна дрожи — он вдруг испытал острое живительное желание.

      «Что делать? — пронеслось в мозгу. — Она тоже хочет меня… Если у меня сейчас получится с ней, значит, я здоров… Но нельзя быть эгоистом… А что дальше?..»

      Он потянулся к ее губам, и они раскрылись ему навстречу. Он встал, не отпуская Лидию от себя: захотелось ощутить ее всем телом. Она поднялась на пальчики, но ему все равно пришлось наклонить голову — Иван был рослым парнем.

      «Ей даже не объяснишься в любви, — подумал он. — Но ведь я, наверное, и не люблю ее…»

      Она вдруг уперлась ему в грудь руками и с силой оттолкнулась

      — Ты что? — удивился он.

      Лидия стиснула руки в кулаки и стала колотить ими себя по полове, лицу, груди. Он опешил поначалу, потом поймал ее за запястья и попытался снова привлечь к себе.

      Она вывернулась, высвободила с силой свои руки и побежала в сторону реки. Иван бросился за ней. Ночь была темная, он несколько раз спотыкался о кочки и сухие ветки. Он слышал, как Лидия с шумным плеском бросилась в воду и поплыла. Недолго думая, он поплыл следом.

    Обоих снесло течением на ту косу, где Лидия купалась в утреннем тумане. Иван догнал ее, когда она уже выходила из воды, обхватил обеими руками за талию. Лидия не стала вырываться. Обессиленные, они рухнули на мокрый песок, тяжело и шумно дыша.

     «Мне будет не хватать ее, — подумал Иван. — Может, взять ее с собой?.. Но что скажет мама?.. На каких правах она будет у нас жить?.. Любимой собачонки? Или моей рабыни?..»

      Вдруг Лидия схватила его руку, поднесла к своим губам и нежно поцеловала.

      — Ты что? — Он смутился. — Это… это я должен целовать тебе руки.

      Она улыбалась и качала головой. Потом взяла вторую руку Ивана и приложила к своей левой груди. Туда, где отчаянно колотилось ее сердечко.

      Иван крепко и, наверное, больно обхватил ее и прижал к себе. Он слышал, как она рассмеялась. Совсем так, как в ночь их первой встречи.

​

 

 

      Он нашел Перпетую возле реки, где она стирала в корыте белье. Сел на песок у ее ног и сказал, глядя в одну точку на противоположном берегу:

     — Перпетуя, ты знаешь, мы… Это случилось. Если бы я не сделал этого, она бы… она все что угодно могла с собой сделать. Перпетуя, что теперь будет? Я так виноват перед вами. Вы приняли меня, как… лучше, чем родного.

      Перпетуя перестала стирать. Она обошла вокруг колоды, на которой стояло корыто, и села на песок рядом с Иваном.

      — Никто ни в чем не виноват. Я с самого начала знала, что этому случиться. И Лоида знала. Ты очень хороший парень. Любите друг друга на здоровье. Да благословит вас Господь.

    — Перпетуя, но я… я не смогу на ней жениться. Я вообще не собираюсь жениться. Понимаешь, я совсем недавно испытал большое разочарование в любви. Мне изменила любимая девушка. Я долго не мог… Лидия помогла мне снова почувствовать себя мужчиной. Но ведь она… она просто не сможет жить в городе. И потом, моя мама… Она меня любит по сумасшедшему. Я… я не знаю, что мне делать.

      — А ничего делать не надо.

      Перпетуя смотрела вдаль, на диких гусей, плескавшихся возле косы.

      — Но ведь лето не вечно. Я учусь в университете. Я не знаю, как объяснить ей, что мне скоро придется уехать. Да и я… буду скучать о ней. Очень.

      — Не думай ни о чем дурном, — сказала Перпетуя. — На все воля Божья. Я поговорю с Лоидой.

      — О чем ты с ней поговоришь?

      — Так, кое о чем. Ты не бойся, тебе от этого хуже не станет. Мы любим тебя, как родного сына. И лето не скоро кончится. У вас много времени впереди.

      Перпетуя говорила что-то еще, а Иван, убаюканный ее голосом, растянулся на теплом песке и сладко зевнул. Он не спал минувшей ночью ни минуты.

​

​

​

      Август выдался сухим и жарким. Вода в реке была очень теплая и слегка пахла тиной и водорослями. Они с Лидией теперь купались ночами: переплывали на косу и часто оставались там до рассвета. Спали они вместе, подстелив вместо простыни пестрое одеяло Лидии и накрываясь от комаров широким покрывалом из марли, которое сшила для них Перпетуя. Лидия научилась выговаривать «Ивэн», неестественно широко растягивая губы. Выяснилось, что она не умеет ни читать, ни писать, хотя знает буквы и цифры. Иван попытался узнать у Перпетуи хоть что-то о своей странной возлюбленной, но та отвечала на его вопросы уклончиво. Приблудилась прошлой весной. (Именно «приблудилась», сказала Перпетуя.)  Была вся в грязи и худая, как доска. Одета в какое-то непонятное тряпье, которое пришлось спалить. Да, похожа на цыганку, но никогда никто из них не видел, чтобы она плясала по-цыгански или хотя бы трясла плечами. Лоида считает ее ассирийкой. Заметно подросла за эти полтора года. Сколько ей лет?.. Лоида говорит, не больше двенадцати.

      Иван ужаснулся этому последнему сообщению. Перпетуя поспешила его успокоить.

    — У них это все равно, что у нас двадцать пять. Они рано развиваются — в десять многие из них выходят замуж. Подозреваю, она была уже не девушка, когда приблудилась к нам.

      Перпетуя вопросительно посмотрела на Ивана.

      Он смутился и покраснел.

      — Я…я не знаю. Я был словно во сне. Это случилось как будто помимо моей воли. Я не знаю…

      Перпетуя улыбнулась и похлопала его по плечу.

      — Не надо думать ни о чем дурном. Мне кажется, Лидия очень счастлива. И ты тоже.

      — Да. Но это какое-то странное счастье. Я всегда представлял счастье … другим.

    — Одному Господу известно, каким должно быть человеческое счастье, — сказала Перпетуя. — Я тоже, когда была молодой, думала о счастье совсем иначе, чем сейчас.

     Однажды Иван обнаружил, что Лидия умеет читать его мысли. Они только что искупались в реке и теперь лежали на пестром одеяле Лидии абсолютно нагие — в сарайчике было градусов сорок или больше. Иван подумал: «Она очень красивая, темпераментная, но… дикая какая-то. Хочется нежных неторопливых ласк. Я так соскучился о таких ласках Все-таки я европеец. Был им когда-то, по крайней мере…»

     Он вспомнил Ленинград, где родился и куда вернулся с родителями сразу после войны. Иван обожал его дворцы и музеи, мать с детства водила его на спектакли в Мариинский театр. Она же возбудила его интерес, а потом и любовь к этому удивительному американцу — Вану Клиберну.  Они пробирались на его концерты всеми правдами и неправдами, слушали ночами его пластинки. Ивану сейчас очень не хватало музыки. Проклятые батарейки, как они быстро сели…

     Внезапно Лидия резко вскочила и, метнувшись на ту половину, где раньше спал Иван и где по-прежнему лежали его вещи, вернулась через несколько минут с транзистором в руках. Она улыбалась, крепко прижимая приемник к тому месту, где находится солнечное сплетение. Потом закрыла глаза, ее лицо сделалось серьезным и сосредоточенным, лоб прорезала морщина. Иван в изумлении смотрел на девушку. Так продолжалось минуты три. Как вдруг Лидия открыла глаза, ударила ладошкой по корпусу приемника и протянула его Ивану.

        — Он не работает. Батарейки сели, — сказал Иван.

     Он машинально повернул ручку и услышал голос Трошина, певшего «Подмосковные вечера». Лидия улыбалась и смотрела на него слегка раскосыми блестящими глазами.

        — Ты колдунья. Добрая колдунья. Иди сюда, я тебя поцелую…

      В ту ночь Лидия ласкала его долго и очень нежно, целуя каждый сантиметр его кожи. Он лежал в блаженной истоме, боясь пошевелиться. Ему казалось, будто все тело испытывает непрекращающийся оргазм. Обессиленный наслаждением, он нырял в пучину, всплывал, желая еще и еще наслаждения. В конце концов, Лидия легла на него, обхватила руками его ягодицы, вытянула ноги. Он вошел в нее, почувствовав, как возликовала ее плоть, и провалился в полный неземного блаженства сон. Ему снилась красивая печальная женщина. Она держала его на руках и говорила что-то на непонятном языке. Он был большой и очень тяжелый, он видел свои босые пальцы — они были в запекшейся грязи. Женщина ходила с ним по комнате и что-то пела ему. Потом она спустила его на пол, и он стал маленьким. Женщина наклонилась над ним, но теперь у нее было лицо Перпетуи…

      Иван открыл глаза. Лидия лежала к нему спиной, свернувшись в маленький горячий комочек. Он просунул руку под ее спину, подогнул колени и прижался к ней всем телом.

      — Счастье, — шептали его губы. — Какое счастье…

 

 

 

      Друзья единодушно избрали Машу королевой рок-н-ролла. Она отплясывала этот танец еще искусней и бесшабашней, чем в тех американских фильмах, которые крутили на правительственных дачах и закрытых просмотрах для самых избранных людей столицы.

      Маша была желанной гостьей на всех, даже «взрослых», вечеринках. К своим партнерам по танцу она относилась сугубо профессионально, не позволяя им никаких лишних жестов. Она черпала энергию в самой музыке, в хриплом от избытка чувственности голосе Элвиса Пресли — ее единственного кумира, которому поклонялась как божеству.

   Маша была украшением вечеринок, экзотическим блюдом, возбуждавшим сексуально заранее сложившиеся пары, наркотиком, которыми у нас еще только-только начинали баловаться.

      В то лето Маша с блеском сдала экзамены в Иняз. Она не захотела никуда уезжать в августе: чувствовала себя в Москве как рыба в воде.

     У Маши не было близких подруг, кому она могла бы поверить свои тайны. Впрочем, и особых тайн не было, если не считать дикой любви к Элвису Пресли, ради которого она освоила американский вариант английского языка и теперь думала на нем  и даже видела сны. Бывавший время от времени за границей Николай Петрович из каждой поездки привозил своей любимице пластинки этого «буржуйского красавца», как он называл с ироничной симпатией Элвиса Пресли. Маша занималась под его песни балетом, импровизировала на их темы на рояле. В ее комнате царили дух и даже призрак Элвиса Пресли, взиравшего на нее со всех четырех стен и плюшевых штор.

    Между делом Маша выучила английскому Устинью, теперь легко болтавшую с ней на бытовые темы. Правда, при Николае Петровиче они говорили по-русски: он не понимал ни слова по-английски, сердился, уходил из комнаты. Но втроем они сходились очень редко — не чаще раза в неделю, а то и две. Устинья жила главным образом на даче, в Москве без нужды появлялась крайне редко. От Москвы у нее болела голова. В московской квартире Соломиных балом правила домработница Женя, в отличие от бестолковой и медлительной Веры умевшая в пять минут накрыть роскошный стол и даже сервировать его подобающими сортами напитков. Женя была не дура выпить и погулять с мужиками, но она искренне любила Машу, и за это Устинья ей многое спускала с рук.

     Устинья немного располнела, покрасила волосы в светло русый цвет, сделала модную короткую стрижку. Впрочем, теперь она была не Устиньей и даже не Юстиной, а Марьей Сергеевной. На Марью Сергеевну она ни чем не походила, разве что желанием быть предоставленной самой себе и собственным причудам. Правда, причуды настоящей Марьи Сергеевны сильно отличались от причуд той, что заняла ее место.

     Устинья выращивала на даче какие-то особенные сорта клубники и гиацинтов. По ее заказу построили оранжерею, оборудование для которой купили в Голландии. Иногда Устинья с утра до вечера проводила время в своей оранжерее, часто даже обедала там. В доме — и московском, и подмосковном — в любое время года стояли букеты свежих, пахнущих пряной грустью разноцветных гиацинтов и вазы с крупной темно красной клубникой. Николаю Петровичу завидовали многие из тех, с кем доводилось общаться по долгу службы. У большинства ответственных  работников партийного и государственного аппарата нередко возникали проблемы с женами, ведущими праздный, а потому весьма легкомысленный образ жизни. Николай Петрович еще ни разу не пожалел о том, что соединил свою жизнь с Устиньей. Что касается Устиньи, она, кажется, тоже была всем довольна. Впрочем, это была уже не та Устинья…

      В лето своего поступления в институт Маша редко появлялась на даче: она вдруг поняла, что ей противопоказаны покой и размышления. Ее жизнь и спасение заключались в вечном движении. Как и жизнь ее кумира из далекой Америки.

         В тот вечер Маша нашла Устинью в оранжерее с гиацинтами и сказала по-русски:

        — Срочно требуется твоя помощь. Этот чувак, похоже, накурился какой-то гадости, и у него не все в порядке с мозгами. Я с трудом засунула его в машину. Идем скорей.

      Устинья поднялась с маленькой скамеечки: она выкапывала луковицы ранних, так называемых римских, гиацинтов, которыми собиралась засадить полянку возле веранды. На Устинье были бельгийские нейлоновые брюки в обтяжку модного в том сезоне цвета «электрик» и белая водолазка. Маше показалось, что она сейчас очень похожа на Софи Лорен в одном из ее последних фильмов. В любое другое время Маша непременно сказала бы ей об этом — их с Устиньей по-прежнему связывали любовь и дружба. Сейчас ей было не до этого.

      — Кто, коречка? — спросила Устинья, вытирая руки о тряпку.

      — Я не спросила, как его зовут. Он родственник Вики Пономаревой. Понимаешь, он надоел им до чертиков: то вены себе хотел вскрыть, то в петлю лез. Отец Вики сказал, чтобы его духу больше не было, ну, а мать, как ты знаешь, сама с большим комсомольским.

      — Где он?

      — В комнате для гостей. Скорей, его просто наизнанку выворачивает. И все время какую-то чушь порет.

      Парень лежал на диване, широко раскинув руки и ноги и крепко спал. Белая тенниска была в грязи и в каплях крови. В комнате воняло блевотиной.

      Устинья завернула парню веки и увидела характерно расширенные зрачки. Пульс оказался почти нормальным.

    — С ним все в порядке, — констатировала она. — Организм на этот раз справился сам. Пускай выспится, коречка. Красивый хлопчик.

      Она долго и внимательно смотрела на лежавшего перед ней парня.

      — Он сногсшибательно пляшет рок, но только слабак — сразу выдохся. Я сейчас переоденусь: он испачкал мне нижнюю юбку. Его так рвало по дороге…

     Маша вышла, шурша нижней юбкой с целым ярусом оборок. Устинья осталась в комнате. Она включила торшер возле туалетного столика, погасила верхний свет и присела на стул рядом с диваном. Парень почмокал во сне губами и сказал: «Мама, прости…».  Внезапно у него из носа хлынула кровь. Он проснулся и вскочил на ноги.

      Устинья схватила его за плечи.

      — Вам нужно лежать. Нельзя вам вставать. О, щарт! — вырвалось у нее.

      Ей удалось усадить его на диван и заставить лечь на подушку. Он почти не сопротивлялся, но и не проявлял желания повиноваться. Казалось, он абсолютно безразличен к происходившему.

      Устинья схватила со стола чистую полотняную салфетку и прижала к носу парня.

      — Лежите. Вам нельзя вставать.

      Он взял Устинью за руку и сказал, захлебываясь собственной кровью:

      — Вы тоже чья-то мать. Если б вы знали… Если б вы знали…

      Он зарыдал громко и по-детски безутешно.

     Когда в комнату вернулась Маша, Устинья сидела на диване и держала парня за руку. Перед ее белой водолазки был в крови. Парень спал, высоко задрав подбородок.

      Устинья встала и пошатнулась.

      — Иди спать, — сказала она Маше. — С ним все в порядке. Нужно позвонить его родителям. Спроси у Вики…

      — Я с ней поссорилась. Она хотела вызвать милицию. Представляешь, что бы они с ним сделали.

      — И все равно нужно найти…

      — Думаю, он обыкновенный хиппи, — перебила ее Маша. — Мне приходилось встречать таких. Сегодня здесь, завтра — след простыл. Спасибо тебе. Я не знала, что с ним делать. Понимаешь, я не могла бросить его.

     — Понимаю, коречка. Спи спокойно. Я приму душ, а потом обязательно к нему наведаюсь. Думаю, с ним все будет в порядке.

      Устинья три раза за ночь заглянула в комнату для гостей. Парень спал все в той же позе.

      Четвертый раз она заглянула в комнату на рассвете.

      Диван был пуст. Пропитанная кровью салфетка валялась в мусорной корзине в ванной вместе с грязной тенниской. На столе белел клочок бумаги из телефонного блокнота.

      «Простите, но мне пришлось взять из шкафа чью-то рубашку. Спасибо, спасибо вам…» — прочитала она, держа бумажку в вытянутой правой руке, − Устинья уже страдала дальнозоркостью.

      Она скомкала ее, намереваясь выбросить в мусорную корзину, но потом почему-то раздумала. Разгладила, перечитала еще раз и засунула в карман пеньюара.

      За завтраком она сказала Маше:

      — Ты все-таки попытайся узнать у своей Вики, кто он и откуда. Он явно не в себе. Не похож он на этих ваших хиппи.

    Маша кивнула, думая о своем. О чем — Устинья могла только гадать. С недавних пор Машина откровенность была ограничена некоторыми пределами, за которые не осмеливалась ступать ничья нога. Спасибо хоть до этих пределов она ее пускала.

​

 

 

      Парень сидел в углу возле кадки с пальмой и слушал певицу. Как и все ресторанные певицы, она была одета довольно вульгарно и очень накрашена. Но пела здорово. И дело было не в голосе — его у нее почти не было, — она была сверхмузыкальна, и все движения ее обтянутого в парчу тела не просто совпадали с ритмом музыки, а были им рождены. Стоило оркестру слегка «раскачать» или, наоборот, ускорить ритм, и певица мгновенно в него попадала. Из-за этого ему казалось, что оркестром руководит она, а не толстый лысый дирижер в кургузом смокинге.

      — Браво! — крикнул он, едва закончилась песня и певица присела в грациозном поклоне.  − «Две гитары»! Только для меня!

      Она посмотрела в его сторону из-под тяжелых от наклеенных ресниц век, что-то сказала дирижеру. Он покачал головой, и тогда она, хлопнув в ладоши, крикнула поверх голов жующих за столиками людей:

      — Гитару! Быстро!

      Откуда-то появился долговязый парень с гитарой через плечо и, вихляя всем туловищем, направился к эстраде. Певица легко спрыгнула вниз, по-цыгански передернула худыми плечами и запела.

     Он слушал и громко рыдал, сознавая, что на него все смотрят. От этого ему хотелось еще больше плакать. Он уронил голову на стол, уткнулся носом в свисавший край грубой льняной скатерти, пропахший горчицей и перцем. К его столику уже спешил метрдотель, официантка бросилась звонить в милицию. Но всех опередила певица. Оборвав песню на полуслове, она подошла к парню, положила руку на его вздрагивающее плечо и сказала:

      — Не плачь, родной. Я с тобой. Я никогда не покину тебя.

​

 

 

   Калерия Кирилловна давно перестала удивляться тому, что происходило в этой старой московской квартире. В особенности с тех пор, когда сюда переселился Славик.

      Это случилось вскоре после внезапного появления в Москве Маши. Как-то Калерия Кирилловна вернулась из магазина и увидела, что Славик и Маша сидят друг против друга за кухонным столом и о чем-то весело болтают, покуривая длинные заморские сигареты.

      — Славик, ты?.. — раскрыла было рот Калерия  Кирилловна, но ее тут же перебила Маша:

     — Обворожительное существо! То, чего мне всегда не хватало. Я и не знала, что это так здорово, когда в одном лице сочетаются мужчина и женщина. Слава, если я в вас влюблюсь, то цветы буду дарить я. Ах, Калечка, я всю жизнь мечтала встретить такого человека, как ваш Слава!

     Калерия Кирилловна, признаться, ничего толком не поняла, ибо знать не знала о том, что ее двоюродный племянник гомосексуалист, или по-простому русскому — педик. Однако порадовалась, что они с Машей нашли общий язык. За последние годы Калерия Кирилловна очень привязалась к Москве, но комнату в Ленинграде, разумеется, терять не хотела. В ее душе созрел план: обменять Ленинград на Москву, во что бы то ни стало обменять. Славик был за этот план. А потому, надеясь как можно скорей его осуществить, Калерия Кирилловна вскоре отбыла в Северную Пальмиру, оставив Машу и Славика, которые были, как-никак, родственниками, «получше узнать друг друга».

    Поначалу Славик слегка испугался, что его «милая кузиночка», как он ее называл, с ходу разгадала его тщательно скрываемую от посторонних тайну. Однако, как очень скоро выяснилось, она была не посторонней, а очень понятливой и чуткой, эта милая московская кузиночка. Ей нравилось, когда Славик целовал ее в губы, при этом прокрадываясь абсолютно равнодушной рукой к ней за пазуху и театрально страстным голосом шепча на ухо: «Отдавайся! Отдавайся немедленно!»

      Маша вырывалась и со смехом убегала. Он настигал ее, хватал обеими руками за талию и говорил: «Милая кузиночка, как бы мне хотелось поиметь вас! Вы — первая женщина, пробудившая во мне любопытство и даже интерес. Ах, где мои семнадцать лет!»

     Маша верила и не верила этим словам Славика, но они все равно очень льстили ее самолюбию. Зато она всерьез верила, что ей семнадцать, что она невинна душой и телом и что вся жизнь впереди. Она не говорила об этом Калерии Кирилловне по той простой причине, что общалась с ней сугубо на кухонно-ванные темы. Славику нравилось, что его милая кузиночка «немножко не в себе». Он с удовольствием и без малейшей натуги включился в игру, а потому обоим было хорошо и весело в большой пустой квартире в самом центре Москвы.

      Славик устроился в миманс какого-то театра. Маша сунулась было в Дом моделей на Кузнецком Мосту, но там сказали, что она слишком худа, высока и имеет не характерную для советской женщины внешность. Главное, у нее не было паспорта. Что касается этого последнего препятствия, то Славик нашел по своим каналам людей, которые подсказали, кому и сколько дать. Оказалось, совсем немного. В результате этих операций Маше выдали паспорт на имя Ковальской Марии Андреевны 1935 года (Одному Богу известно, откуда взялась эта тройка!) рождения, проживающей по адресу… Следовал точный адрес дома и номер квартиры, в которой на самом деле родилась и жила непродолжительное время Ковальская Мария Андреевна, то есть Маша маленькая.

      Славик потирал от восторга руки: их игра не просто продолжалась, она была признана и даже как бы санкционирована серьезными советскими властями, с которыми, как с детства внушали Славику, шутки плохи. А вот он взял и пошутил, и очень удачно пошутил. Причем, под самым носом у кагэбэшников, отгрохавших в соседнем переулке шикарный дом для своей знати.

     — Милая кузиночка, вы уж извините, что пришлось прибавить вам целых пять лет, — говорил Славик, когда они отмечали на кухне день Машиного рождения (по паспорту, разумеется). — Потом, когда вы будете менять этот презренный документ, мы непременно восстановим истину. Клянусь вам своей девичьей честью.

      Они хохотали и то и дело целовались, чокаясь бокалами с густой темно красной «Хванчкарой». Маше эти поцелуи ничего не напоминали. Вкус и запах «Хванчкары» тоже.

      Дом, в котором они обитали, давно предназначался на капремонт, и из него выехали почти все жильцы, а потому их больше не тревожили на предмет лишней жилплощади и так далее.

      Со временем они пристрастились играть в одну милую сердцам обоих игру. Маша надевала короткий черный парик и костюм пажа, добытые Славиком в каком-то театре, он облачался в длинное — тоже из театра — ветхое платье эпохи Марии Стюарт. Маша садилась за рояль и играла ноктюрн Шопена. Она делала это механически, не вникая в суть музыки, которая тоже ничего ей не напоминала. Славик читал по памяти Игоря Северянина: