​

      Ты подстроил все так, что началась гроза с ливнем – внезапно, что называется, гром среди ясного неба. Ветер подхватил мои волосы, плащ, ноги, впихнул в какие-то узкие сводчатые воротца. А там водили свой зыбкий хоровод свечи, там пели или шептали что-то сладкое, отчего у моей души слюнки потекли. Я не сразу сообразила, что я в храме. Раньше, когда я водила в храмы иностранных туристов, они казались мне такими же казенными учреждениями, как музеи, выставки, отели. Но когда я очутилась здесь по твоей воле, мне было так… Как же мне все-таки было?

      Я вслушалась в таинственный шепот вокруг: любовь вознесет твою душу на неведомые высоты, любовь очистит ее от скверны, любовь сделает так, что мир покажется Раем; любовь всемогуща, любовь от Бога, любовь, любовь…

      Потом ты захотел, чтобы я купила букетик фиалок у какой-то не то нищенки, не то пьяницы, чтобы я шла, не заходя ни в один магазин, забыв   про то, что оставляю своих домашних без обеда и ужина. Чтобы я ни о чем  земном не думала. Я вообще ни о чем не думала. Даже о тебе.

      К кузине захожу редко:  в год раз и то по какому-нибудь делу, а тут ты захотел, чтобы я зашла к ней без дела, чтобы мы с ней проболтали до самого вечера, и в основном о тебе. Кузина говорила, я слушала. Она не знала, что мы с тобой уже познакомились, она говорила, говорила о тебе: «…Такой бестолковый во всем, кроме творчества, такой не от мира сего. Дома сам черт ногу сломит… Сосисок себе сварить, и то не умеет.… Пьет по утрам растворимый кофе из глиняной кружки, в которую засовывает кипятильник: когда-нибудь весь дом спалит.… Поджаривает в тостере черствый хлеб, на весь подъезд паленым воняет. То же самое на обед и ужин… Грязное белье по всей квартире кидает, приходится перешагивать через трусы и майки…  На мебели такая пыль, хоть ставь автографы… Телевизор на пустую коробку из-под туалетной бумаги поставил… В кактусе окурки и скорлупа от яиц, кругом пустые бутылки… Недавно притащил с помойки рояль – там половина клавиш проваливается в никуда…. Дверь ни днем, ни ночью не запирается. Словом, настоящая богема».

      Телевизор я очень редко смотрю, тут вдруг иду мимо и вижу, что этот парень на экране похож на тебя так, что мне в первую секунду показалось, будто это ты и есть…  Но нет, тебя ни с кем не спутаю. Просто случается в мире такая похожесть, что против оригинала теперь уж и вовсе не устоишь.

      — Гляди, а этот Невзоров чем-то на Валерку нашего смахивает, — обратил мое внимание муж. — Не то глазами, не то манерой говорить, а, может, своей расхристанностью. Похоже, ихнему брату на все на свете наплевать, кроме…

      «Кроме», — подумала я, но промолчала. Я поняла, это тоже твои проделки. Ну да, ты задался целью напоминать мне о своем существовании на каждом шагу. Потому что тебе на все на свете наплевать, кроме…

      Я не принадлежу к числу женщин, которые могут составить эпоху в жизни мужчины, явно не принадлежу — ни красотой, ни интеллектом, ни своими экстравагантными запросами и желаниями. Не роковая я женщина,  ничего тут не попишешь. На улицах ко мне никто не пристает, никто не спрашивает, как меня зовут и есть ли у меня свободная минутка. Даже в юности  такое случалось довольно редко. Если заплетаешь волосы в косу, если не красишь ногти и ресницы, если обычно носишь с собой хозяйственную сумку, из которой выглядывает куриная ножка или пакет молока, интерес к тебе ровным счетом такой же, как к плакату с призывом идти на выборы. Я рано вышла замуж, и у меня так и не хватило времени на то, чтобы продумать, как выражаются нынче, свой имидж. Потом я углубилась в работу, семью, книги. Читая их, самым неподдельным образом переживала все, что выпадало на долю героям, особенно, конечно, героиням. Только, в отличие от них, выходила сухой из воды в любой передряге. Меня подобное всегда устраивало — ведь я по натуре своей созерцатель.

      Ага, и этот так называемый пожар в кинотеатре ты подстроил. «Горим, горим»! — завопил во всю глотку детский голос, все ринулись к выходу, меня чуть не раздавили, распяли на колонне, потом выплюнули на свет Божий. Я села на скамейку в сквере перевести дух и поправить волосы (заколка, судя по всему, осталась лежать возле той самой колонны). А тут ты идешь мимо, улыбаешься, изображаешь на лице удивление, восхищение, восторг.  Ну да, ты живешь рядом, только теперь дом моей кузины кажется мне не обычным кооперативом, а замком, бунгало, шикарным отелем в центре Нью-Йорка.  У тебя включено радио, и как раз передают романс Дона Хозе из «Кармен».  Тебе тоже нравится этот романс?  Мне — очень. Такая обнаженная страсть… У тебя есть бутылка красного вина. А у меня, оказывается, не растрепанные, а очень красивые волосы, и я еще совсем молодая, неискушенная и, похоже, никогда не любившая…

      «К чему делать из жизни драму? — думаю я, строгая на кухне морковку для супа. — В моем возрасте у каждой женщины должен быть любовник. Никто из подруг не верит, когда я говорю, что не изменяю мужу. Я даже не могу ответить на вопрос: хороший или плохой мужчина мой Саша по той простой причине, что мне не с кем было его сравнить. Теперь-то, наконец, могу сказать, что бывают и получше. Ведь я же у Саши не первая. Правда, у мужчин все иначе. Хотя какая разница?..»

      Что-то в моей жизни изменилось… Но пока не могу понять, что именно. Ну, конечно же, изменилась я: мое плечо ты только что целовал, восхищаясь запахом кожи, на моей шее ты отыскал детское родимое пятнышко, про которое я забыла, совсем забыла.

      И все-таки какому стереотипу поведения следовать дальше? Стихийному? Но, позвольте, я живу не в цыганской кибитке, я хожу на работу,  я, в конце концов, сплю с мужем в одной, хоть и широкой, но одной кровати. Потом — как странно — за все время нашего свидания ни ты, ни я не заикнулись о любви.

      Я яростно строгаю морковку. Тупое и бессмысленное занятие, но, черт побери, у меня, оказывается, очень сильные, очень ловкие, очень красивые пальцы, о чем я раньше и не подозревала. Я вспоминаю пальцы «Дамы с горностаем» Леонардо да Винчи и думаю о том, что у нее наверняка тоже был любовник.

      Ну, а потом ты звонишь мне на работу чуть ли не каждый час, ты подкарауливаешь меня на остановке  в тот самый момент, когда я уже перестаю надеяться на встречу, больно сжимаешь мое плечо. Ты умоляешь хоть на десять минут зайти к тебе:  я знаю — зачем. Самого этого  процесса мне, если честно, не нужно, но  мне нужно то, что происходит до. У нас  мало времени, поэтому до не происходит ничего, если не считать случайного касания твоей головой моей груди. Правда, прекрасен долгий прощальный поцелуй на остановке, бледный и чахлый городской    полумесяц над нашими головами. Даже мое усталое возвращение домой прекрасно: что-то появилось в моей походке таинственное,  я теперь знаю такое, о чем положено знать лишь избранницам. Мечты о будущем свидании превращают мое путешествие в  восхождение по мраморной лестнице античного храма к статуе длинноногой, сладкотелой Артемиды.

      Потом ты неожиданно скрываешься куда-то на две недели.   Я звоню и звоню в твою квартиру, стучусь в никогда не запирающуюся дверь, а толстая тетка в трусах и лифчике стоит на половике из по-цыгански пестрой юбки и говорит, что она твоя младшая сестренка. Увлекает меня на кухню пить чай со слипшейся помадкой и карамельками без обертки, а сама разглядывает меня как витрину. А я в юбке с разрезом до пояса, с перламутровой помадой блекло карминного цвета на губах. Она говорит, что я похожа на пятнадцатилетнюю девочку. Наверное, это так и есть — девочку, которой наконец-то позволили жить взрослой жизнью.

      — Я позвоню, обязательно позвоню! — обещаю  ей меньше, чем через час. — Буду звонить вам… тебе каждый день. Ты очень похожа на него.

      Я выскакиваю на лестницу и, громко стуча каблуками, несусь вниз. Представляю с умилением, как эта толстая тетка («Я была кудрявым мальчишкой-амурчиком, и на меня все оборачивались», — успела сообщить мне она. И еще кучу всего из вашей семейной хроники) ездила на тебе в детстве верхом, а ты изображал из себя австралийского пони. «Почему это была не я? Ну почему»? — задаюсь безнадежно волнующим вопросом. Мне кажется, что я, если бы даже и была твоей сестрой, все равно бы возбудила в тебе то, что возбудила. От этой крамольной мысли у меня сладко ноет в груди, а дядька, наступивший мне на ногу и в знак оправдания мне улыбнувшийся, кажется испанским идальго. «Познакомьтесь с моей младшей сестренкой. Мы выросли неразлучно… Вы знакомы с моим Лидком? Она прелесть. Я сажал ее в детстве на шею и носил по улицам. И все ею любовались. А как-то она взяла и сделала пи-пи мне за воротник — чувствую, что-то теплое побежало, а она так заливисто смеется».

      Мы идем с твоей сестрой в театр. Я захожу за ней, а она расхаживает по квартире в одной набедренной повязке из махрового полотенца и часто-часто дышит. «Я занимаюсь йогой, — говорит она. — Валерка тоже когда-то занимался йогой. Он меня и приучил». А обернутый в простыню мужчина лежит на твоей постели в позе мертвеца и пытается удержать на лбу тарелку с макаронами.

      Кто бы мог подумать, что в ее присутствии обветшавшая музыка Генделя может звучать так, будто ее написали в честь нашего совместного посещения театра? Она гладит мою коленку, она мне шепчет на ухо комплименты и даже пытается поцеловать в пыльном и пустом полумраке роскошной воспоминаниями о своем былом ложи.

      Потом твоя сестра заходит ко мне на работу, чтобы я в перерыве свезла ее к своему травнику. Она цепляет крутыми, обтянутыми в кримпленовую юбку в крупный белый горошек боками папки с бумагами, подшивки газет, даже пальму в бочке за шкафом.

      — Откуда ты выкопала этот экспонат? Роскошный экземпляр, ничего не скажешь — голубая кость из неандертальской пещеры, — острит мой коллега.

      Дома я все так же строгаю на суп морковку, раздевшись до трусов, мою на кухне пол, завожу стиральную машину. Правда, однажды, позвонив мне откуда-то издалека, ты нарушил  мой привычный ритуал.

      — Ем макароны и думаю о тебе. Не веришь?.. Слушай, я так тебя хочу. Со страшной силой хочу. Что мне прикажешь делать? Может, приедешь ко мне? Это недалеко…

      Я улыбнулась, представив, как ты начинаешь раздевать меня прямо с порога. Я подумала: зачем мне это? Но почему-то ответила:

      —  Может быть.

      — Тогда я расскажу тебе, как добираться. Садишься в последний вагон поезда…

      И я поехала. Всем, даже твоей сестре, сказала, что еду в командировку.

      — Слушай, а вы с Валеркой не того? — спросила у меня по телефону твоя сестра. — Вы давно с ним знакомы? Вы очень даже друг другу подходите… Ну, это я так, на всякий случай. Если что, можешь рассчитывать на мою поддержку. Ха-ха…

      Всю дорогу в электричке у меня в ушах звучало это «ха-ха». Ха-ха, знала бы ты, куда я еду. К кому еду. И зачем. Кстати, — зачем? Я добросовестно ворошу свою память в поисках двух-трех нежностей типа: «у тебя красивое плечо» или «от твоей кожи пахнет чем-то свежим». Обо всем остальном я стыдливо умалчиваю даже наедине с собой, меня передергивает, когда я представляю в деталях анатомию собственного тела. Но я ни на миг не усомнюсь в своем решении и даже не подумаю о том, чтобы пересесть на обратную электричку.

      Потом… Ну да, там не было воды, и я дважды в день протиралась лосьоном, рисуя в воображении горячую ванну с душистой пеной. В воображении я несколько раз на день растирала свое тело махровым полотенцем. Потом я отдавалась тебе лишь потому, что ты этого хотел, и потому, что после этого ты так нежно касался губами моей шеи. И в тысячный раз повторяла в уме: «у меня есть любовник, у меня есть любовник…»

      И снова ждала твоего звонка, но ты почему-то не звонил.

      Тогда я в один весьма необычный день толкнула без звонка и стука твою никогда не запирающуюся дверь, прокралась в комнату, сняла  платье и залезла  с головой под одеяло. Теперь все подстроила я, а ты либо истощил свои мефистофельские таланты, либо… Не знаю даже, что и подумать. А  я уже привыкла к той жизни, когда у меня есть любовник, когда мне нужно что-то от всех на свете скрывать, когда мои длинные темно-пепельного цвета волосы лежат на подушке рядом с твоей коротко остриженной головой. Я не собиралась так просто взять и поменять ее на прежнюю или даже на другую.

      Потом стемнело, и я, кажется, задремала. Потом я услышала голоса на кухне:  твой и еще чей-то, к счастью, мужской. Потом я прислушалась, принюхалась и поняла, что вы с Сашкой, моим Сашкой, пьете коньяк и рассуждаете обо мне.

      — Она у тебя роскошная женщина, — узнала я твой голос. — Ты ее явно не распробовал. Или она тебе приелась. Ее на такое можно завести…

      — Она в постели как вареная макаронина. — Это сказал мой муж. — С самого первого раза и по сей день. Я по-всякому пытался — все напрасно. Хотел бы я взглянуть, как тебе удалось  ее растормошить.

      — Очень просто. С женщиной нужно еще и поговорить. И суметь ее захотеть. Она ездила ко мне в Бобылевку — сорвалась по первому зову. Ты наверняка про это не знал.

      — Мне было не до того. Эта Бэлка — настоящая энциклопедия сексуальной жизни.

      —  Познакомишь?

      — Чуть позже. Так ты говоришь, Лидку можно завести. Вот уж бы никогда не подумал. Разумеется, у нас с ней были приятные моменты, а в общем скучные супружеские отношения.

      — Выпьем за то, чтобы женщины, с которыми мы занимаемся сексом, были в полной уверенности, будто мы в них влюблены. Тогда они становятся интересными и готовыми  буквально на все.

      — Если они возьмут себе в голову подобные глупости, с ними будет много хлопот. И что, Лидка настойчиво тебя преследует?

      — Меня? Шутишь. Могу в любой момент смыться в неизвестном направлении, не пересекая Садового Кольца и даже не переступая порога собственной квартиры. Думаешь,  она будет меня преследовать?

      — Откуда мне знать? Она последнее время как будто слегка тронулась. Такое ощущение, что напридумала себе Бог знает что.

      — С тебя бутылка. Помнишь, я сказал: любая женщина рано или поздно выкинет белый флаг. Твоя, несмотря на свой вполне монашеский  вид, даже не пыталась строить из себя недотрогу. Крепость пала, считай, без единого выстрела.

      — Да, они все про нас фантазируют. Бэлка уверена, будто мы виделись на институтской вечеринке. И даже целовались.

      Мое брошенное на стул платье маняще поблескивало всеми своими серебряными нитками. Я протянула руку, тихонько подтянула его к себе, бесшумно влезла в его спасительно мягкую шкуру. На улице было прохладно и все еще пахло весной, хотя на каждом углу торговали медово зрелым виноградом. Возле «Националя» я замедлила шаги. Я позавидовала тамошним проституткам: они хотя бы деньги получают за их искусственную любовь.

      В голове у меня было пусто:  ни мыслей, ни планов, ни решений, ни даже обид. Я зашла в какой-то магазин и купила черные итальянские колготки и французский блеск для губ.

      И снова очутилась перед этой никогда не запирающейся дверью.

      За ней  горел свет, шумела вода. Я разулась по обыкновению справа от порога и на цыпочках подошла к плохо прикрытой двери в ванную. Вот он, твой коротко стриженый затылок в брызгах горячей воды и дымке пахнущего хлоркой пара. Я столько раз целовала его, я клала под него свою ладонь, я причесывала его своей расческой с железными зубьями, а ты кричал: «Больно! Больно! Кровожадина! Там же у меня темечко!»

      —  Кто там?

      Ты повернулся очень резко. Я слышала, как на пол плеснуло водой.  Но я  уже бежала вниз по лестнице. Сердце колотилось где-то в ушах, заглушая все остальные звуки: мимо бесшумно проплыл трамвай, так же бесшумно свистел милиционер. Я видела, как раздуваются его румяные щеки, но ничего не слышала. И почему-то у меня нога в крови... Ах да, я же забыла у тебя в прихожей туфли.

 

 

      Подозреваю, Сашку пустили ко мне не сразу. Были какие-то прогалины в моей собственной ночи, много прогалин, когда я видела себя в кровати с прибинтованными к каким-то крюкам запястьями. Мне было так хорошо оттого, что ночь моя собственная и что запястья прибинтованы — тоже хорошо. Мне не надо было ни о чем думать, даже шевелиться не надо. Только последнее время прогалины стали уж больно длинными. Тогда свет бил в глаза, как на обращенном солнцу пригорке, занесенном искрящимся снегом. И я начинала мотать головой, чтоб  наступила моя собственная ночь.

      Во время одной из таких прогалин мне сказали: «Вас хочет видеть муж». Я же почему-то представила себе, что это ты идешь по длинному коридору с букетом невыносимо белых гвоздик и коробкой с тортом, перевязанной красной ленточкой с длинным хвостом. Ты размахиваешь  тортом. Он шлепается на пол с мерзким плеском пахнущей хлоркой воды. «Лучше не надо», — прошептали мои губы, и тут в дверь энергичной и правильной походкой вошел Саша.

      — Лиденция, мне нужно поговорить с тобой самым серьезным образом, — сказал он, невкусно чмокнув меня в лоб. — Тебе уже разрешается думать. Завтра к тебе пожалует дядька с Петровки… Короче, ты была у Валерки в тот вечер, когда… Ну, в общем, перед тем, как сюда попала. Вспомни, пожалуйста, все самым подробным образом. Как вы с ним поругались, потому что он тебя разлюбил, как он вытолкал тебя за дверь, а сам влез в ванну.  Валерка всегда принимал перед сном горячую ванну. Как ты вернулась,  крикнула ему: «Сволочь! Гад! Я тебя ненавижу! Я спихну тебя под поезд метро!». Как он выскочил из ванны, поскользнулся на мокром полу и расшиб об раковину затылок.

      — Там у него темечко, — сказала я. — Где-то я читала, что маленького ребенка можно легко умертвить, воткнув ему в темечко обыкновенную булавку. Она войдет туда как в сливочное масло.

      — Лиденция, послушай, я серьезно. Дело в том, что никто никого не убивал. Слышишь? Скажи на милость: какой мне резон убивать Валерку, с которым мы частенько выпивали и… В общем, были настоящими друзьями.

      —  Да, у вас даже были общие любовницы. Я тоже была его любовницей.

      Я вдруг испытала ощущения, которые могла бы испытать, но не испытала, когда была его любовницей.

      — А, это все ерунда. Мало ли кто с кем переспит разок-другой. Тем более, что у Валерки было весьма специфическое отношение к женщинам. Он ведь мог и с мужиками тоже. — Саша смотрел на меня озадаченно и заинтригованно. Так на меня смотрел ты, когда я могла испытать то, чего так и не испытала с тобой. — Его вполне мог шлепнуть и кто-то из его геев.

      —  Ты, например.

      Я смотрела на Сашу немигающим взглядом.

      — Но я не был у него в тот вечер. Я сидел дома и смотрел футбол. Помню еще этот Балтача…

      — А Бэлка уверена, что вы  виделись на какой-то институтской вечеринке и даже целовались.

      Саша крутнулся вместе со стулом и нагнулся к самому моему лицу. У него изо рта, клянусь моим не помраченным, несмотря на все старания окружающих, рассудком несло губной помадой «Пупа».

      — Дерьмо и фигня. Мало ли что считает какая-то там Бэлка? Вы все дуры и выдумщицы. Ты пойми: у следователя уже готово на меня дело. Меня видела вахтерша внизу, хотя меня там не было. Слышишь — не было. Она слепая, ее у Федорова оперировали. А ты из ревности, понимаешь? Максимум три условно, тем более учитывая твое теперешнее состояние.

      Саша обвел взглядом мою обитель и воздел руки к потолку.

      —  Ничего не понимаю. Если меня там не было, как я могла?..

      — Это меня там не было, а ты была. Он вытолкнул тебя за дверь, а ты вернулась и…

      —  Ага, я нафантазировала себе Бог знает что. Бэлка и та считает, что вы с ней когда-то целовались.

      Саша звонко шлепнул ладонями по своим ляжкам и отвернулся.

      — Лидок, скажи, какой тебе толк, если меня упекут ни за что, ни про что? Тебе даже яблок будет некому принести. А так я обязуюсь каждый день таскать тебе … все, что пожелаешь. Лиденция, будь хорошей девочкой. А когда все это кончится и тебя отпустят домой, мы начнем новую жизнь без всяких бэлок и валерок. Лады?

      — Ты любишь обыкновенные вареные макароны?  Вот уж никогда бы не подумала. Ты всегда был настоящим гурманом.

      Когда вошла медсестра, Саша попросил у нее сердечных капель и вышел, даже не взглянув в мою сторону.

      Я закрываю глаза и наслаждаюсь болью, когда в мою руку впивается игла шприца. Слышу, как трещит под ней кожа. Чем тупее игла, чем грубее сестра, тем больше наслаждения испытываю я. Иной раз меня охватывает экстаз боли, возбуждающий другое желание. Только вряд ли мне захочется когда-нибудь его удовлетворить. Когда-то мне хотелось этого только от избытка чистой романтики при полном отсутствии физиологического желания. Теперь же, когда плюс поменяли местами с минусом, когда я влезла в уютную блестящую шкурку, там, внутри, словно что-то проснулось от спячки. Но сейчас мне больше всего хочется превратиться в ворону, которая сидит себе на крыше дома напротив и чистит клювом перья. Она — неотъемлемая часть местного пейзажа. Если вовремя превращаться в то, что органичней  всего вписывается в окружающую обстановку, можно избежать многих неприятностей и разочарований.

      Входит, вернее, с шумом вкатывается твоя младшая сестра. Пờтом от нее разит еще с порога. Она садится мне на ноги, она выкладывает мне на грудь гору огурцов, помидоров, лимонов.

      — Ваш брат, — говорю я, — судя по всему, умер. Если это было убийство, его хотят свалить на меня, потому что в той шкуре, в какой я была в тот день, я могла вползти в его квартиру и ужалить его в темечко. Но мы с вашим братом расстались вполне мирно. Вернее,  мы с ним вовсе не расставались: я попала в психушку, а он на тот свет. Почему бы людям ни отправиться, наконец, туда, где их давно ждут?

      — Солнышко мое, а мне и вовсе не нужно было его смерти. — Тетка жалостливо сморщила свое румяное лицо. — Ты ведь сама, солнышко, видела, я его как брата родного любила, как брата.

       Твоя сестра всхлипнула очень ненатурально. Впрочем, это так и должно было быть, раз она оказалась тебе не сестра.

      — Мы с ним до самого последнего  друзьями были. Я ему всегда квартиру убирала. У него в ней кого только не перебывало —  я  мешками пустые бутылки  сдавала. Я говорила Валерке: повесь замок, не то тебя укокают твои же подружки либо дружки. А он: в борделе замка не полагается. Вот дурачина!

      —  А что вы делали десятого сентября?

      Я вспомнила эту дату потому, что прочитала ее электронные контуры на каком-то современном здании, когда шла посередине Садового кольца в бесшумном окружении двух встречных (плюс и минус) потоков машин с туфлями в руках. Я спросила об этом потому, что вообразила себя завтрашним следователем с Петровки.

      — Солнышко мое, он же сказал, что его вечером не будет. А когда его нету дома, я могу заходить с кем угодно и  когда угодно. Я же, как и ты, женщина, мне нужно, чтоб меня любили, ласкали, а не только чтобы я сумки из магазинов таскала и шваброй орудовала. Солнышко мое,  когда я все увидела, я так рассудила: это бабы его укокошили. За дело, но все равно очень жалко. Я там все  как есть оставила, а меня эта проклятая Лизка, вахтерша, видела. Я ей полсотни сунула и еще бутылку коньяка купила. Может, сука, не продаст. А то менты всякое могут пришить: я же нигде не прописана и на данный момент в разводе.

      —  О, а мне нужен целый ящик коньяка. За то, что я считала вас его сестрой, а еще тысячу за то, что я не знаю, кто был тот мужчина с тарелкой макарон на лбу.

      Твоя сестра округлила глаза и стала похожа на сову. Теперь она всхлипнула куда натуральней.

      — Солнышко мое, да я тебе свое бриллиантовое кольцо на палец надену, когда все кончится. Ты ж не хотела, чтоб он упал, ты просто от злости его толкнула. А пол-то  скользкий — там была  такая лужа. Бедняжка, ты даже рассудка лишилась, когда поняла, что наделала. Я видела, как ты выскочила из подъезда и помчалась к метро. Эта Лизка  тоже тебя видела.

      Я подумала о том, что общими стараниями они вполне могут засадить меня на остаток жизни в тюрьму или в психушку. Совсем недавно, до того, как плюс поменялся с минусом, у меня бы по этому поводу душа ушла в пятки. Но сейчас, когда жизнь кажется мне донельзя простой и неинтересной, единственная отдушина — мои не свихнувшиеся мозги.

      — Вот беда: не помню, в каком платье я была. Они здесь говорят: амнезия сознания на почве сильного нервного потрясения. Наверное, вы или Лизка вспомните.

      — Ну конечно, солнышко. Ты была в бирюзовом свитере и в бежевой юбке с разрезом. Как тогда, когда мы с тобой познакомились. Тебе очень идет этот свитер. Импортный, да?

      — Я была в змеиной шкуре. — Я расхохоталась, и твоя сестра стала затравленно озираться по сторонам. Я зашипела, стала извиваться на постели. — А юбки с разрезами я ненавижу — дует. — Я изогнулась кольцом. Твоя сестра отскочила к самой двери, чуть не сбив с ног медсестру. — Адью! — крикнула я ей вслед. — Между прочим, я видела вас за  этим  делом. Вы были похожи на двух ворон. А вороны никогда не занимаются йогой, поняла?

      Вполне возможно, что следователь с Петровки застанет меня в виде окоченевшего трупа под белой — бэ у, разумеется, — простыней. В каком, хотела бы я знать, облике? Я слышала, смерть это всего лишь переход материи  из одного состояния в другое. От плюса к минусу. Или наоборот.

      Кузина явилась рано утром, еще до обхода. С пустыми руками. Она мяла ими свой длинный, завязанный на груди обвисшим бантом черный муаровый шарф.

      — Ну, как ты здесь? Господи, как же ты нас всех напугала! Когда Сашка  сказал, что ты в психушке, я испугалась еще больше, чем если бы ты попала за решетку. А у тебя тут очень даже ничего. Ты случайно не буйная? Тогда почему такие строгости при входе? Хорошо, я догадалась разменять по пути четвертной. Валерку мы похоронили по-царски: на панихиде играли на виолончели что-то душераздирающе грустное и пели романсы Глинки. Его квартиру опечатали и навесили большой замок. А мне так хотелось навести там порядок… Ой, ты не обратила внимание, в прихожей не стоят мои комнатные туфли? Клетчатые с синим помпоном? Еще я забыла у него свой халат — купалась, когда в нашем стояке перекрыли горячую воду. А теперь им всякое может прийти в голову… Длинный, с отложным воротником и в талию? Темно-зеленый. Шифоновый. Если что возникнет, скажи, что твой: тебе все равно нечего терять. А то еще моему Сереге взбредет в голову какая-нибудь хреновина. Тебе что-нибудь принести? Бульона, может, гранатового сока? Жалко Валерку, правда? Не верю, чтобы его могли убить. Это Петровка для порядка шорох наводит. Тем более, дом у нас с плохой репутацией: то наркоманов на чердаке застукают, то притон малолеток в соседнем подъезде. Грязища, правда? Темно зеленый шифоновый халат до пола в талию, с отложным воротником. Я купила его в нашем театре у этой спекулянтки Галкиной. Ну да, я могу сказать, что подарила его тебе. Ура! И как это мне раньше в голову не пришло? Ведь мы с тобой одного размера и даже пользуемся одинаковыми духами. Кстати, тебе принести духи, мыло, зеркало? Ах да, меня предупредили на входе, чтобы никаких острых и колющихся предметов. Я еще забегу к тебе.

      Кузина наклонилась поцеловать меня в лоб. От нее тоже разило этой треклятой «Пупой». Я схватила ее за концы шарфа и резко притянула их к себе.

      —  Не бойся, — сказала я. — Душить тебя я не собираюсь. Если со мной что-то и было, то не с мозгами, как вы все надеетесь. Признайся честно: ты тоже с ним спала? Не увертывайся — да или нет? — Кузина кивнула. — Голый спорт? — Кузина снова кивнула. — Спасибо за халат. А туфли в клеточку и с синим помпоном я тоже могу забрать себе?

      И тут я снова расхохоталась. От того, что представила себя, лежащую на узкой жесткой койке, застланной застиранными (слава Богу, не бэ у) простынями и держащую в руках (уже не привязанных к крюкам бинтами, а когда были привязаны, все равно каким-то образом ухитрялась держать) концы ниток, за которые могу  дернуть Сашу, твою сестру, свою кузину. Дернуть — и они будут изображать то, что я пожелаю. Может, и к тебе эти нитки тянутся?..

      Я, вероятно, научусь ходить на руках, чтобы все видеть так, как оно есть на самом деле.