​

      Встретились на концерте в консерватории, куда Саша, Александра Николаевна, ходила часто и, как правило, одна, а он, Антон Павлович, забрел, можно сказать, случайно, хоть и любил смолоду классическую музыку.

      — Позвольте посмотреть вашу программку, — спросил он шепотом у соседки справа в перерыве между частями Пятой симфонии Чайковского.

      Она молча кивнула, даже не посмотрев в его сторону. Антон Павлович отметил невольно, что у женщины довольно крупные черты и волевой подбородок. Потом его поглотила музыка — что-то обострила в душе, что-то пробудила… Очнувшись, вернул соседке программку и неожиданно для себя пригласил в буфет. Она охотно согласилась.

      Ему, провинциалу, она показалась типичным воплощением интеллигентной москвички: умно судила о музыке, литературе, хотя, и ему это понравилось, не выносила резких приговоров, что столь свойственно образованным и не в меру развитым женщинам. Антон Павлович присмотрелся внимательней: одета просто, но довольно необычно — широкие бархатные шаровары и клетчатая рубашка с кокетливыми оборками на груди. И никаких украшений. (Его жена, когда они шли в театр или в гости, надевала костюм либо строгое платье и все золотые украшения, какие у нее были). Это обстоятельство его почему-то умилило и даже растрогало.  Как и ее манера смотреть собеседнику в глаза, при этом слегка щуря свои, темно янтарные и явно близорукие.

      Случилось так, что он проводил ее домой — она жила в центре, — не раздумывая, принял приглашение выпить чаю. Сидел на кухне, совсем не скованный своими, как он считал, провинциальными манерами, рассказывал ей о своем городе, недавно умершей матери, потом стал делиться творческими планами. Она сидела напротив все в той же клетчатой рубашке с оборками, курила сигарету и время от времени теребила пуговку возле шеи. И тогда Антон Павлович видел, что у нее очень тонкие, почти детские, запястья и до голубизны прозрачная кожа. Он как писатель просто отметил эти детали, вовсе не собираясь давать им ту либо иную оценку.

      «Мне с ней легко, — думал Антон Павлович, возвращаясь далеко за полночь к себе в гостиницу. — Разговорился и даже расхвастался. С чего бы вдруг? Она какая-то… родная. Да, именно родная. А ведь мы знакомы всего несколько часов».

      Засыпая, он впервые за весь вечер подумал о том, что ситуация, вероятно, была несколько странной: он и она в большой красивой квартире, еще не очень старые, скорее даже молодые, полные нерастраченных жизненных сил (он почувствовал их в ней чуть ли не с первой минуты знакомства), а ни двусмысленного взгляда, ни даже намека на кокетство с ее стороны. Когда прощались возле двери, она приподнялась на пальчики, коснулась губами его щеки — вероятно, у них в Москве так принято — и случайно задела грудью его локоть.  Тогда его это совсем не возбудило, но сейчас, представляя ее одну в той широкой наверняка удобной постели, которую он увидел в раскрытую дверь спальни, испытал смущение и что-то похожее на нежность. «Спокойной ночи… Сашенька», — сказал  он ей мысленно и провалился в глубокий сладкий сон.

      А Саша, Александра Николаевна, слушала в постели Чайковского, видела в окно половинку бледной городской луны, представляла себя девчонкой на веранде возле моря и грустила о том, что ей так и не довелось испытать то, что называется страстью.

      Антона Павловича вспомнила уже выключив музыку и задернув штору, улыбнулась неожиданному, ей вовсе не свойственному легкомыслию заводить случайные знакомства, а тем более приглашать домой малознакомого мужчину. Саша повернулась на бок, вздохнула неизвестно почему и тоже пожелала своему новому знакомому спокойной ночи.

      Утром она вычитывала верстку переведенного ею с французского романа, играла на рояле, при этом неоднократно подумав о том, что Антону Павловичу наверняка захотелось бы ее послушать, варила обед, встречала вернувшегося из командировки мужа, которому рассказала об Антоне Павловиче. (У них до сих пор не было друг от друга секретов). Потом позвонил сам Антон Павлович, с удовольствием принял приглашение прийти к ним в гости, моментально перешел на «ты» с Кириллом, а через несколько минут и Саша поймала себя на том, что говорит Антону Павловичу «ты».

      Он пригласил их в театр, на свою пьесу, которую поставил драмтеатр  города, откуда был родом Антон Павлович — труппа как раз гастролировала в Москве. Актеры играли невыразительно, но Саше понравился сюжет и особенно образ главной героини, как и она, мятущейся и не понятой даже самыми близкими людьми. Антона Павловича вызвали на сцену и подарили цветы. Он отдал их Саше, которая почему-то очень смутилась.

      Антон Павлович — они теперь называли его «Антошей» — звонил два-три раза в месяц, обычно после одиннадцати, всерьез, а не из приличия интересовался делами Саши, радостно и как-то слишком горячо похвалил за статью в толстом журнале. В ответ она раз семь сказала «спасибо», положив трубку, закрылась в своей комнате, легла на тахту и слушала взволнованные удары своего сердца. Она вспомнила фразу из пьесы Антона Павловича, которую произнес главный герой — талантливый, одержимый творчеством художник: «Я не имею права влюбиться серьезно. Искусство — вот моя единственная истинная страсть».

      «Но ты ведь так и не сумел последовать своей заповеди, — обратилась Саша мысленно к этому человеку. — А мне уже поздно влюбляться. Да и не к чему, — неожиданно заключила она. — Словом, не будем усложнять себе жизнь».

 

    

 

 

      Летом жили на даче.

      Как-то Саша забрела далеко в лес и подвернула ногу. Из глаз брызнули слезы боли, заодно и обиды. Она вспомнила вдруг уже ставшую привычной нечуткость Кирилла, вечера, загубленные возле телевизора и свои несбывшиеся девичьи мечты. Слезы капали на ту самую клетчатую рубашку, в которой она была на концерте в день знакомства с Антоном Павловичем. Перед Сашей в одно мгновение пронеслась последующая за встречей неделя узнавания, больше похожая на встречу после долгой разлуки двух  потерявших друг друга людей. Такой духовной близости у Саши не было даже с отцом, а его она и любила, и уважала безмерно. «Может, тут что-то еще?» — пытала она себя, вспоминая небольшие с глубокими темными зрачками глаза Антона Павловича, иногда так странно поблескивающие из-под опущенных век, худую сутуловатую фигуру в неизменном сером пиджаке. Вроде бы этот тип мужчин ей никогда не нравился. Правда, она не разделяла людей, мужчин в том числе, на типы, замечая не внешность, а то, что скрывалось под ней.

      «Вот была бы потеха влюбиться в Антошу, — думала Саша, ковыляя домой. — Березы как-то странно шумят. Наверное, они шумели вот так же тысячу лет назад, и пять, и даже десять. И тогда, когда люди еще не знали истинного Бога, а поклонялись камням, солнцу, ветру, про которых придумали красивые легенды. Я тоже люблю придумывать…»

      — Вот была бы потеха влюбиться в Антошу, — повторила она вслух и оглянулась по сторонам.

      Лес отозвался ей птичьим щебетом и шелестом листвы.

      «Теперь я не одна. Но я и не была одна — у меня семья, сын…  Нет, я была одна, а теперь появилась родственная душа. Пускай не рядом со мной, пускай… Да, у него своя жизнь, семья. Как и у меня. Но можем ведь мы хотя бы иногда видеться и поверять друг другу…  — Она вдруг рассмеялась. Громко, на весь лес. — Александра Николаевна, дорогая моя фантазерка, вам уже давно не восемнадцать лет».

 

 

      — Сашуля, открывай. Да, свои мы, свои. С нами еще и шампанское. Целых три бутылки. Антошка хочет напиться в усмерть.  Что, опять отключили свет? Ничего, поужинаем при свечах. Небось, не пронесем мимо рта бокалы. Пожарь нам яичницу, что ли.

      Слегка хмельной Кирилл как всегда громко чмокнул Сашу в щеку. От прикосновения прохладной ладони Антона по ее телу пробежал озноб. На веранде было холодно, звездно — совсем как под открытым небом «и в далеком дохристианском мире», — невольно подумала Саша, быстро и с удовольствием собирая на стол.

      — Я говорю Антоше:  выпьем по стопке-другой и переночуем в столице, ну, а к завтраку будем на природе. А он сказал: нет, едем сию минуту. Устал человек от асфальта и камней. Наш будущий Чехов…

      Рядом со спокойным уравновешенным Антоном Павловичем Кирилл показался Саше суетливым, неуверенным в себе. Она почему-то отдернула руку, которую он собрался поцеловать и тут же поймала на себе слишком пристальный взгляд Антона. Она вдруг поняла безошибочно, это ее спешил увидеть Антон Павлович, уговорив тяжелого на подъем Кирилла поехать последней электричкой, а потом еще шагать в темноте по хмурому ночному лесу. И ей сделалось как-то по-особенному радостно только оттого, что напротив сидит человек, который тоже нафантазировал про нее Бог знает что и, как и она, больше всего на свете желает жить этими своими фантазиями.

 

 

     Встреча с Сашей вернула Антона Павловича в пору московской студенческой юности, когда волновали сердце утраченные со временем надежды на всепоймущую  любовь. Он родился и вырос в городе Д., куда и вернулся после института. К тридцати годам женился, занял довольно уважаемое место в обществе  и лелеял в душе честолюбивые планы.

      Проявления внешней жизни мало занимали Антона Павловича. Тем не менее он, как большинство так называемой интеллигенции из его среды, ходил с женой в театр и на концерты, иногда даже в гости, скучая и там, и там. К тому же не мог избежать тягомотной обязанности собирать у себя дома друзей и знакомых по случаю дат и юбилеев. Но в основном вел жизнь замкнутую, сосредоточенную на своем творчестве и, разумеется, «я». Когда-то он находил недолгое забвение в ласках женщин, последние годы хранил верность жене, которой был признателен за безграничную преданность. Творчество поглощало его всецело, не оставляя ни времени, ни сил на прочие страсти. Он чувствовал: еще рывок — и будет взята та самая высота, откуда открываются желанные дали.

      Тут ему встретилась Саша.

      Вернувшись в первый раз домой из Москвы, слушая и не слыша рассказы жены о случившихся в его отсутствие событиях из привычной жизни, Антон Павлович думал о Саше, погруженной вечно в свой мир и свои ощущения. Она была в его представлении ребенком, так и не пожелавшим расстаться с детством. На мгновение он сравнил этих двух женщин и пришел в ужас. Он был признателен жене за то, что в тот вечер она поехала ночевать к внезапно захворавшей матери.

      Потом Антон Павлович погрузился в работу над давно задуманной пьесой, дивясь своему растущему день ото дня желанию прочитать готовые куски Саше. Обдумывая тот либо иной сюжетный ход, подбирая нужное слово или выражение, он пытался представить реакцию Саши, видел ее высокий           чистый лоб, слегка прищуренные, всегда смотрящие на него с интересом близорукие глаза. Он не знал, как называются их с Сашей отношения — вообще-то никаких отношений и не было. Если бы они оборвались на этом самом месте, никто из них наверняка бы не остался в претензии к другому. Возможно, их и следовало  оборвать, постепенно предав забвению тот вечер после концерта, все последующие вечера, такие длинные и так незаметно пролетавшие. Впереди брезжило какое-то упоительное счастье. Антон Павлович страшился его и одновременно ждал с нетерпением. Он знал: это счастье — их сближение с Сашей.

      Прилетев в Москву, он позвонил ей прямо из аэропорта. На радушное приглашение Кирилла приехать к ним, бросил решительное и короткое: «Еду». Был готов расплакаться как ребенок, узнав, что Саша на даче. Он не мог не увидеть ее в тот вечер…

 

 

      Некоторые отношения невозможно втиснуть в рамки привычных представлений о верности, дружбе, чести. Разумеется, каждый взрослый человек обязан отдавать себе отчет в своих поступках, уметь побороть страсти и даже вдруг свалившуюся на голову любовь. Но чаще всего очень сильные и целомудренные люди оказываются беспомощными перед ее натиском. И тогда  окружающие получают самую что ни на есть реальную возможность забросать их камнями.

 

 

      …Он ждал ее в вестибюле станции метро, шел рядом, борясь с искушением прикоснуться к ней и даже посмотреть ей в глаза. Ему казалось, она может исчезнуть навсегда — и он содрогался от боли и страха. Он рассказывал ей что-то о своих делах, которые в ее присутствии казались ему незначительными и неинтересными. Но едва за ними закрывалась дверь, и он превращался в молодого, ловкого и хищного зверя. Это состояние передавалось Саше и делало их свободными, сильными и совсем беспомощными перед лицом грядущих бурь.

 

 

      Осенью Саша поехала в город Д. и остановилась у двоюродной тетки в ее тесном — без удобств — домике с низкими потолками на дальней окраине. Очень давно, еще в детстве, она гостила у тети Зины вместе с бабушкой, которая целыми днями варила на тесной веранде вишневое и абрикосовое варенье. Она хорошо помнила то лето, и ей было приятно вернуться в него на какое-то время. Она тогда жила особенной и обособленной от взрослых жизнью и верила безусловно, что встретит свое чудо — настоящую любовь. Теперь ее душа тоже была полна надеждой на чудо, обещанием которого ей казалась их внезапная любовь.

      Она взяла с собой работу, которая валилась из рук. Она бродила бесцельно из комнаты в комнату. За обедом была не в состоянии проглотить даже ложку супа. Она только и делала, что курила на крыльце сигарету за сигаретой, что взвинчивало ее еще больше. Она сначала удивлялась излишней осторожности Антона Павловича, из-за которой они, живя рядом, виделись урывками, потом она стала ее раздражать. Но разум подсказывал, что он, Антон Павлович, этой своей столь ненавистной ей осторожностью ограждает ее от чего-то липкого, несмываемого. И всеми силами пытается уберечь от опрометчивого шага, любуясь поднявшейся в ее душе бурей.

      Она гуляла под дождем вокруг кинотеатра, в который ходила в детстве — и не раз — на фильм с Марио Ланца, в чьем голосе было столько обещаний прекрасной любви. Она думала о том, что минуло с тех пор уже четверть века, а ей все так же хочется такой любви, какую ей обещал голос Марио Ланца.

      Она садилась на лавочку под акацией, пронизываемая холодным  ветром и любопытными взглядами всей улицы, и ждала Антона Павловича. Чем дольше приходилось ждать, тем сильней она чувствовала свой позор неверной жены. Но стоило появиться из-за угла Антоше, как Саша вскакивала и летела ему навстречу, испытывая гордость от того, что любима этим удивительным, даже отдаленно ни на кого не похожим человеком.

      …Она бродила по улицам этого странного — в ее представлении полного таинственного очарования — города, мысленно примеряя себя к жизни в нем. Она вспомнила чьи-то, еще в юности запавшие в душу слова: «Настоящая любовь должна быть чистой, светлой, готовой на любые жертвы». Она заглядывала в свою душу, в которой было сумбурно и темно, и думала о том, что их отношения с Антоном Павловичем называются старомодным и грязным словом — «прелюбодеяние». Она пыталась понять, способна ли она на любую жертву ради Антона Павловича. Ну, хотя бы, вот на эту: остаться до конца своих дней в этом провинциальном городе. Она уходила от ответа на этот вопрос. А жизнь ставила каждый день все новые, тоже не отвеченные. «Мы, русские, вечно все усложняем, — горько думала Саша. — Если мы счастливы в любви, то обязательно должны задуматься над тем, каким путем нам досталось это счастье. Ведь оно для нас значит все и даже больше».

      Она поделилась своими раздумьями с Антоном Павловичем, почему-то вверив ему при этом тайну своей первой — очень чистой — любви. Она хотела сказать Антону Павловичу, что теперь ей часто кажется, будто не было тусклых лет замужества, будто она сразу перекинула мостик из того возвышенного состояния восторга в сегодняшнее, ему подобное. Антон Павлович не позволил ей договорить. Впервые за все время их знакомства он сделался резок и насмешлив. И даже циничен.

      — Могла бы не вспоминать всех своих любовников. Я и так понял, что у тебя их много было, когда ты позвала меня к себе после концерта. Моя жена никогда бы не сделала так.

      До нее не сразу дошел смысл его слов — она продолжала ласкать его губами и пальцами, вдыхая запах его кожи и волос. Горечь, которая потихоньку в ней зрела, придала их любви жар, исступленность и неизведанное до сих пор наслаждение болью.

      «Какая же я дремучая дура, — рыдала ночью в подушку Саша. — Думала, встретила, наконец, того, кому можно все на свете доверить. Как тяжело…»

      Вспомнила с обидой, как позавчера она прождала Антона Павловича целый день, куря под акацией сигарету за сигаретой и чувствуя себя униженной и оплеванной теперь уже явно сочувствующими взглядами соседей.

      Он появился уже в сумерки. Она бросилась к нему издалека, прижалась крепко и самозабвенно. Он отстранил ее — по улице кто-то шел, — посмотрел на часы и сказал, что зашел буквально на пять минут.

      Она не спросила, где он был, хоть от него пахло вином. Она лишь хотела удержать его подольше возле себя, как он вдруг заговорил о том, что ей пора возвращаться домой, что Кирилл наверняка скучает без нее и может что-нибудь заподозрить. Да и у него будет непростой следующая неделя: у двоих друзей круглые даты.

      Саша вышла в холодный коридор в одной рубашке. К счастью, у тети Зины горел свет.

      Она рассказала ей все, как на духу. Стало на какое-то время легче, и это помогло ей выжить.

      …Антон Павлович пришел рано — они с теткой еще пили чай. Саша собралась за две минуты. По улице шли обнявшись, не обращая внимания на прохожих. А ночью в маленьком домике на острове он поведал ей многое о себе. Даже такое, о чем обычно умалчивают из гордости или самолюбия.

      Они стали еще ближе и роднее, сначала обрадовавшись, а потом испугавшись такой чрезмерной близости.

 

 

      Сашин наивный максимализм вернул Антона Павловича в дни московской — литинститутовской — юности, в которой, увы, он так и не встретил свою Сашу. Эти воспоминания возвышали его над обыденностью, оживляли давно похороненные мечты о блистательной творческой карьере, которые постепенно развенчала жизнь в городе Д., заботливо развеяли самые близкие друзья и даже родные. В ту пору и он грезил мятежной и пылкой любовью, создав в своем воображении загадочный образ длинноволосой феи. Теперь же, сумев наладить спокойную и размеренную жизнь, в которой все  было направлено на то, чтобы оградить его, Антона Павловича, от бытовых проблем и забот, он боялся потерять то, чего удалось достичь на этом поприще. Но в то же время он не мог отказаться от Саши, вдруг озарившей его жизнь тревожным светом непридуманной любви.

      Еще в самом начале их отношений Антон Павлович дал себе слово ни в коем случае не воспользоваться Сашиной слабостью и не позволить ей отдать себя всю без остатка в его распоряжение. Он приказал себе стать надежным скалистым берегом, о который будут неумолимо разбиваться слишком высокие волны Сашиной любви. Эта роль его совсем не устраивала, однако казалась ему  благородной и мудрой одновременно.

     

 

 

      Побывав в городе Д., Саша мечтала об одном: вырвать Антона Павловича из окружения, которое уже ничего не могло ему дать, а лишь сковывало его прежде всего в творческом плане. Во имя этого Саша готова была пожертвовать своей налаженной в отношении быта жизнью, хотя знала наперед, что Антон Павлович не примет этой жертвы. Роль роковой женщины была Саше не по душе, да и не по плечу. Какое-то время она утешалась отведенной ей ролью «далекой возлюбленной», любое воспоминание о которой сродни тоске по идеалу. Стоило Саше рассказать кому-нибудь из своих московских подруг историю своей любви, и трезвая головка бывалой искусительницы быстро бы нашла правильный выход из создавшегося положения, тем самым разрешив Сашину, как ей казалось, неразрешимую проблему. Но Саша предпочитала все решать или не решать сама, со своего голоса, который был и робок, и терзаем самыми противоречивыми чувствами, и, наконец, совсем не опытен в науке ведения любовной игры.

 

 

      Антон Павлович всегда предполагал, а теперь воочию убедился сам, что для влюбленной женщины условности играют ничтожно малую роль. Антон Павлович гордился тем, что привык смолоду не считаться с мнением так называемого мещанского окружения. Теперь же, сравнивая относительную свободу своего поведения со свободой Сашиной, постоянно ограничиваемой им самим, понял, как неправомерна была его гордость. Но, следуя тоже давно выработанной привычке не подражать никому и ничему, пытался оправдать себя в собственных глазах, сравнивая безмятежные детство и юность Саши, опекаемые умным и горячо любящим отцом, и свои, ни кем не опекаемые, прошедшие под знаком упрямого желания говорить только правду. Он научился быть злым и жестоким к себе, выжимая из себя почти невозможное. Но для того, чтобы выстоять, ему было необходимо иметь надежный тыл в виде верной и покорной ему во всем супруги.

      Антону Павловичу казалось, что еще ни одну женщину он не приближал к себе так близко и с такой доверчивостью, как приблизил Сашу. Чувствуя всей кожей ее невысказанные обиды, сердился, даже негодовал на нее — ведь и он так же сильно, может, даже еще сильней мечтает об ее объятьях, ее немногословной, но такой значительной и тонкой оценке его творчества, возносящей на самые желанные высоты. «Но я же отказываю себе в этом, смиряю влечение, душу смиряю, иначе полетит к чертовой матери работа, без которой я — ничто, — думал Антон Павлович, все больше раздражаясь на самого себя. — Скоро премьера в Ленинграде, потом в Минске. Моими пьесами интересуется Москва. Я ждал этого всю жизнь…»

      Но и Сашу, свою ни с кем не сравнимую Сашу, он тоже ждал всю жизнь.

 

 

      Однажды, проснувшись среди ночи и по обыкновению в тот же миг подумав об Антоне Павловиче, Саша поняла, что их отношениям вот-вот придет конец. «Мы ничего не делаем для того, чтобы облегчить друг другу будни. Нам это не позволено делать, — думала Саша. — А мне хочется как раз того, от чего я раньше бежала: житейских трудностей, кухонных проблем, но только с ним. Мне даже хочется забеременеть от него, носить, потом родить его ребенка. Став матерью, я не испытала особой радости материнства. Андрюшка  мне скорей младший брат, чем сын. И потом…»

      Это «потом» Саша не смогла бы объяснить словами. Но она знала давно и бесповоротно, что ей нужен  весь  Антон Павлович, без остатка. Она должна быть свидетельницей каждой минуты его жизни, каждого его вздоха.

      В таком случае, зачем им продолжать эту изматывающую совесть игру в какую-то возвышенную бесполую дружбу? Во имя чего смирять страстное желание всегда быть вместе?..

      Саша оглядела свою комнату, подкрашенную малиновым отблеском электрического камина. Да, она любит свой спокойный уют, благодарна  Кириллу за то, что он освободил ее практически от всех бытовых забот.  Ее светлая, окнами на реку и густые деревья комната иногда напоминает ей оплетенную виноградом веранду у моря, где она провела не одно счастливое лето. Она помнит, как дорожила своим ни чем не замутненным покоем, как всеми силами пыталась отсрочить день и час вступления во взрослую жизнь, которая манила и одновременно отпугивала ее своей непонятной новизной. Эта новая жизнь, в которую она в конце концов вступила, с самого первого дня усердно направлялась ею в то самое русло, в котором она в итоге и потекла — снова наедине со своими мечтами и неясными надеждами на какое-то запоздавшее чудо. Оно свершилось, это чудо, а она робеет, предчувствуя, что жизнь в том — другом — мире может оказаться совсем не такой, какой она ее себе представляет.

      Антон Павлович говорит, что над чувством должен властвовать разум, что оно вторично. Тем более, в их возрасте.

      В их возрасте уже все вторично.

      Саша вскочила, выдернула из розетки камин, отдернула штору. Когда-то она была счастлива своим одиночеством. Когда-то вокруг нее было пустое и легкомысленное пространство. И его не нужно было ни чем заполнять. Уж тем более любовью. Глупая, наивная, безумная, неосуществимая мечта: наполнить весь мир вокруг себя любовью. Только любовью.

      Антон Павлович, мой милый и несравненный Антон Павлович, вы ведь тоже  не хотите, чтобы все пространство вокруг нас с вами было заполнено только любовью? Вы скажете…  Ну да, вы непременно скажете: мы живем не на необитаемом острове. А помните, мы провели на нем целый день и две ночи?  При каждой нашей встрече вы вспоминаете почему-то этот остров и то, как нам было там…

     Саша открыла форточку, села на подоконник. Ей стало холодно, очень холодно, но ей нравилось это ощущение. Оно пьянило ее, возносило над землей. У нее по-настоящему закружилась голова.

      Расстилающаяся под ней Москва уже не была той тусклой пустыней, какой  казалась совсем недавно. Как было бы хорошо, замечательно просто и хорошо, сделать над ней несколько головокружительных кругов и навсегда вернуться на землю.

      Ей давно пора вернуться на землю. Но она сделает это, когда откажут крылья.

      Саша поднялась на пальчики и высунула лицо в форточку. Ей стало нечем дышать. Как она не понимала раньше, что дышала затхлым воздухом? Да, она вела слишком разумную, слишком интеллектуальную жизнь. И со многим в ней мирилась. Потом разум ее оставил на произвол судьбы и этого громадного и беспощадного нечто, которое называется…

      Что за разница, как оно называется?

      Саша хотела распустить волосы, заплетенные на ночь в косу, но почему-то ей стало стыдно своего желания. Вспомнила тот концерт в консерватории, свою раскованность вспомнила… Во всем виновата музыка. Ей всегда хотелось слиться с прекрасной музыкой, поступать так, как она велит поступать. Это такое счастье…

      Нет, это большое горе.

      Лучше быть одной. До конца своих дней.