​

      —  Почему?

      Это сказано с плохо скрытым разочарованием, а больше недоверчиво.

      —  Работаю. С трудом вошла в ритм. Не могу себе позволить прерваться.

      Звучит напыщенно, но суть верна. Потому ты если и обижаешься, то совсем немного. Для тебя творчество — святое.

      —  Очень жаль.

      Не искренно и не официально. Так — никак.

      Интересно, а если сказать тебе — все, что угодно, — но с прежней интонацией? Сказать, что ли?

      —  Але,  ты куда-то пропадаешь.

      —  Связь как… в прошлом веке. Послушай…

      —  Да?

      Прозвучало с интересом, который ты не успел закамуфлировать.

      —  А…  как поживает Елена?

      Это моя знакомая, с которой я только вчера долго разговаривала по телефону.

      —  В порядке. Обещалась прийти на премьеру.

      Больше не о чем говорить, и это чувствуем мы оба. Или же можно проговорить, как бывало, час и даже больше. И все-таки мне еще не хочется расставаться. Тебе — тоже.

      —  Ты, кажется, собирался изменить финал?

      —  Я так и сделал. Добавил еще одну картину — в середину. Лирическую. В ней будет две песни.

      —  На чьи слова?

      — Одной нашей молодой поэтессы.

      — Талантливая?

      Спросила  не без укола ревности: знаю, как тебя влечет все талантливое.

      — Расскажу при встрече. — Обычная присказка говорящих по телефону, тем более, междугороднему. Либо… надежда на встречу? — Понимаешь, нужно было усилить лирическое начало. Лирика, как ты знаешь, дается мне не без труда. Но теперь, кажется, все встало на свои места.

      А что если взять и сказать: все в прошлом, в прошлом. Эх ты, потерял так быстро. А ведь хотел, чтобы длилось бесконечно.

      — Снова ты пропадаешь. А как твои дела?

      — Нормально.

      Разве я когда-нибудь признаюсь тебе, что долго не могла прийти в себя после твоего… предательства? малодушия? мудрой жестокости? Нет у меня определения тому поступку, после которого все встало, как ты только что выразился, на свои места. Как нет и упреков. Неужели в самом деле нет?..

      —  Вышло что-нибудь новое?

      —  Да, совсем недавно. Но это, как говорится, уже в прошлом.

      —  Все равно поздравляю. А сейчас над чем работаешь?

      —  Так, кое-что для собственного удовольствия. В ящик стола.

      —  Ты можешь себе это позволить.

      То ли комплимент моему таланту, то ли намек на обеспеченность. Думаю — фифти-фифти. Золотая середина. То, чего никогда не было в наших отношениях.

      — Я все могу себе позволить. Все, что хочу.

      «Тебе можно все, все», — так и слышу твой горячий шепот. Делаю над собой усилие, чтобы вернуться к реальности. Путешествие во времени не для слабонервных.

      Молчание. Ощущаю всей кожей, какое между нами расстояние:  в трубке далекий — космический — гул.

      Во время  той  болезни, на пределе отчаяния, я спросила мою старшую подругу: «Как ты думаешь, может, сделать над собой усилие и поставить точку? То есть, позвонить и сказать: «Прощай. Между нами все кончено.  Спасибо за то, что было».  «Глупенькая, — сказала та. — Романы кончаются сами собой. Без всяких точек. Точки ставят на бумаге. Не будь старомодной. Тем более, в жизни всякое случается». Теперь я, кажется, начинаю догадываться, что имела в виду Виктория, когда сказала  «в жизни всякое случается».

      — Послушай, может, нам пригласить твою Викторию? Я с ней, правда, не знаком, но ты говорила, что она критик.

      —  Пригласи. Записывай номер ее телефона.

      —  Да нет, это, пожалуй, не совсем удобно. Хотя, впрочем, давай.

      Знаю, ты не умеешь устраивать свои дела. Но иной раз так суетишься, словно вопрос идет о жизни или смерти. Я могу тебя понять: тоже когда-то суетилась. Пока не поняла, что на самом деле мне ни жарко и не холодно от моих издательских успехов и неудач. Но ведь у меня всегда на первом месте были какие-то глупости.

      Теперь я молчу очень долго — испытываю тебя, себя, телефонное время. Наконец не выдерживаю:

      —  Ты из дома?

      —  Нет, из театра.

      —  И вокруг тебя люди?

      Это сказано не без малюсенькой подковырки: когда-то на людях ты был со мной сух и официален.

      —  Нет, я один в комнате.

      Единственное слово — и Нева обратится вспять. Тем более что я, во имя собственного спасения, не помню зла. Мое прошлое должно иметь привкус сладкой грусти, а не змеиной горечи. Это — закон моего выживания в окружающей среде. Но если я скажу это слово, а оно повиснет в воздухе? Догадываюсь, то же самое прокручиваешь в голове ты. «Смиряй свою гордыню. От гордости все беды. Гордость и любовь несовместимы»… Увы, не все прописные истины  истинны. Что было плохо вчера, оказывается хорошо сегодня. Трагично, но факт. Так смирить или не смирить?..

      Сейчас молчание между нами совсем такое, как два года назад, когда мы вслушивались в дыхание друг друга…

      —  Скажи что-нибудь хорошее.

      —  Я хорошая и ты хороший. И вдвоем нам  хорошо.

      —  И это все? А разве ты меня?..

      — Представь себе, нет. Всю душу обшарила, но не нашла в ней ничего похожего на… сам понимаешь, что. Там сидишь ты на большом с кованой крышкой сундуке, стучишь по нему копытами, которые хочешь обуть в белые туфли с лаковыми носами, но никак не можешь засунуть в них…

      — Я давно их снял. Сейчас расстегиваю рубашку и… все остальное и здесь, прямо на сундуке, тебя и…

      —  У меня кончаются монеты. Ты на самом деле  скучаешь обо мне?..

      — Что? Ничего не слышно! Але! Але! 

      Господи, неужели я все-таки запуталась в правилах согласования времен?..

      — Я сказала, что скучаю по хорошей погоде. У нас тут дождик. Мокрый серый дождик.

      Два года назад лило как в кино. Ты промок в своих летних башмаках, я согревала твои ледяные ступни в ладонях. Осень стояла такая эмалево голубая, что было больно смотреть по сторонам. И дождик был голубой. Голубой и совсем не ненастный  дождик.

      — Расскажу тебе, как прошла премьера.

      — Обязательно.

      — Пока, да?  

      — Пока. Желаю удачи. С Богом.

 

 

      Вешаю трубку первая, чтобы не испортить свое впечатление от собственной независимости.  Не больно. Не грустно. Хуже — пусто.

      — Слов у меня нет. Ну, ты и шизуля, — говорит вечером моя младшая подруга, которой я, бесстрастно и без купюр — не то, что раньше, —  пересказываю разговор. — Потрясающий мужик. Привык к легким победам. Бабы землю под ним лижут. А тут все наоборот.

      —  Он никогда не лизал подо мной землю.

      —  Молчи. Сама все видела.

      —  И что же ты видела?

      —  То, что ты не умеешь пользоваться преимуществом своих чар.

      Подруга энергично ввинчивает в горшок с плющом сигарету и тут же прикуривает новую. Она нервничает больше, чем я, настоящая психопатка.

      —  А для чего мне?

      — Как для чего? Да хотя бы для самоуспокоения. Зачем разбрасываться такими мужиками? Вдруг пригодится?

      — Но я ведь его не обидела. Думаешь, он мне на самом деле может пригодиться? 

      — Ну, знаешь… Сказала бы,  да слов не хватает. А если больше не позвонит и вообще…

      —  Что «вообще»?

      —  Вычеркнет из жизни.

      Пожимаю плечами. Хотя знаю:  не вычеркнет.

      —  А если вдруг столкнешься с ним где-нибудь нос к носу? В Большом театре или в Большом Зале?

      —  Я там давно не была. Думаю, он тоже.

      —  Боитесь друг друга?

      — Я не боюсь. А ему некогда. Дела сердечные не должны мешать казенным, сказал кто-то из классиков.

      — Так я и поверила, что он променяет тебя  на какую-то ерунду.  

      Я отворачиваюсь и включаю электрический чайник. Я тоже отказываюсь в это верить. Согласно логике любовных взаимоотношений подобного уровня мы должны всю жизнь помнить то, что когда-то у нас было. Хотя при чем тут  логика? Сколько людей, столько и логик, правда?

      —  И тебе не хочется попасть на премьеру?

      — Там будет много народу и… неискренних восторгов.

      — Ага, вот и выдала себя с головой: хочешь наедине и с самыми искренними чувствами.

     — Представь себе, расхотела. Слишком долго хотела. Это какой-то мистико-физиологический феномен.

      Подруга внезапно мрачнеет. Знаю, ей хочется, искренне хочется, чтобы наши отношения длились до бесконечности долго: ей легче дышится под сенью романтического, слегка авантюристического и вообще всего того, что не похоже на происходящее вокруг. Тогда и она выдумает себе что-нибудь в подобном духе. В этом мире все заразно.     

      — Помнишь, как ты рыдала, просила, чтоб я ему позвонила, — пытается вразумить меня подруга.

      —  Ты сама предложила свои услуги.

      —  Потому что  испугалась за тебя.  А он выдерживал характер.  Это было видно невооруженным глазом.

      — Вероятно, он не учел, что в искусстве одни законы, а в жизни — несколько иные. Чем больше женщину мы любим…

      —  Ты права, тысячу раз права. Но он тоже не виноват.

      —  Какая разница, кто прав, а кто виноват Суть теперь не в этом.

      —  А в чем?

      — Ты видела когда-нибудь, как провизор отвешивает на своих точных — до доли миллиграмма — весах всякие ингредиенты? Карьера, общественное мнение,  покой, комфорт и прочее, то есть  проверенное, безопасное, без всяких сюрпризов на одной чашечке, а на другой — сплошная неизвестность.  Пока обе чашечки балансируют в воздухе, наш провизор относительно спокоен. Но вот одна камнем падает вниз, грозя сломать весы. Дело в том, что он ее перегрузил, не учел, что она висит между небом и землей. И тут провизор, недолго думая, выкидывает ее содержимое на помойку. И тщательно моет руки.

      —  Ты напоминаешь мне сборник библейских притч.

      —  Кстати, это не поучительные рассказы, а лекарство от зубовного скрежета.

      Я стою возле окна и смотрю на черный, весь в пунктирах красных автомобильных огней, переулок, стрелой впивающийся в наш дом где-то прямо подо мной. Я считаю огоньки. Если, пока закипит чайник, насчитаю двадцать семь, произойдет то, чего я хочу, но в чем даже себе самой боюсь признаться по секрету. Вместо того чтобы выразить это в виде какой-то житейской формулы, я представляю себя в большом пустом доме под могучими деревьями, выбегающей в холодные сени на твой, безошибочно твой, стук….

      — Чайник давно закипел, — слышу словно из другого измерения  голос подруги. —  Где у тебя заварка? Сошлось?

      —  Их было двадцать шесть. Тринадцать машин. Двадцать семь никак быть не могло:  к нам запрещен въезд  на мотоцикле. Но это  так и должно  быть:  мы бы ни за что не ужились под одной крышей.

      —  Прекрасно бы ужились. Я  видела вас вместе.

      — Понимаешь, у нас всегда одни и те же желания.  Это очень плохо, когда имеешь одни и те же желания. Потому что придется прибегать к помощи третьего, чтобы их исполнять.

      Дождь. За окном дождь и мрак. Неизвестность. А еще какая-то потусторонность. Здесь тепло. Мои ноги обуты в мягкие тапочки, И завтра мне не нужно рано вставать и бежать по лужам в какую-то неизвестность.

      По  ту сторону, по эту …. По  эту  сторону никогда не приземлится летающая тарелка, мечты не материализуются даже в колючий куст шиповника под окном, любовь обрастет панцирем из прозы быта и бремени мифического долга  перед обществом, близкими, собственным будущим и чем-то еще. Она какое-то время будет задыхаться и судорожно ловить ртом воздух, как оказавшаяся на берегу глубоководная красавица-рыба, а потом попросту  протянет ноги.

      Это я так непочтительно о вечном чувстве, а?

      …Звонок в дверь, холодок в прихожей, шаги осторожные, как у юноши, который вот уже в течение многих веков и даже тысячелетий крадется среди нас, обывателей, к балкону возлюбленной. Или нет: походка уверенная, какой  должна быть у человека, достигшего в этой жизни чего-то осязаемого.

      Мокрая шляпа на вешалке. Бисеринки дождя слегка напоминают утреннюю росу. Тому, кому хочется вспоминать о том, что еще бывает утренняя роса и аромат ранней сирени. От меня что-то отделяется — больно, с неохотой, даже вопреки воле, — садится в кресло напротив. Ты тоже пришел не один. С каких-то определенных, вероятно, сытых, лет любой здравомыслящий человек предпочитает ходить, сидеть, лежать и так далее не один.

      Все мы между собой знакомы. А если нет, то какой толк знакомить чужих друг другу людей? Стол накрыт на двоих: кофе, крошечные рюмки для чего-нибудь крепкого, прозрачные кружочки лимона, пестрая коробка каких-то изысканно невкусных конфет.

      «Хочу жареной рыбы, деревенского хлеба, миску помидоров и много-много домашнего виноградного вина. Хочу! Хочу!» — отчаянно требует существо в кресле напротив меня. И тот, вошедший с тобой, хочет того же самого, только не смеет сказать об этом вслух.

      Хотят и расхотят. Чужие желания исполняются теми, кто сам уже ничего не хочет.

      Ты и я, мы оба чего-то достигли в этой жизни. И это говорит о том, что мы довольно часто сворачивали с нехоженых тропок на накатанное шоссе. Сначала, быть может, неохотно, потом же оказалось, что идти по шоссе даже удобней.

      Слышишь, кто-то проламывается сквозь дебри? «Бедняга, — подумаем в унисон. —  Дай Бог ему поскорей обрести разум».

      Пьем кофе, потягиваем ликер, спокойно и рассудительно, поначалу серьезно, потом не без скепсиса, толкуем о наших достижениях в этом мире. В определенные моменты скепсис к лицу преуспевающим людям. Как кружевное жабо Мефистофелю.

      Но вдруг мне делается скучно. А тебе? Тоже? Видишь, как дрожит, припав к оконному стеклу, умирающий кленовый лист?

      — Кленовые листья похожи чем-то на виноградные, но  пахнут иначе, — слышится шепот из полумрака за нашими спинами.

      —  Они пахнут увяданием. Но это не про нас с тобой, верно?

      С заученной грациозностью наполняю легкие фарфоровые чашечки цивильно пахнущим кофе. Ты глядишь на мою руку, не видя ее. Ты что-то рассказываешь. Наверное, о своих успехах. Я, не слыша, киваю вежливо головой.

      —  У тебя все такое же прозрачное запястье. И голубые жилки-ручейки.

      —  А ты все так же замечаешь это.

      Наша с тобой теперешняя жизнь стабильна и без особых неожиданностей. Нам и в голову не придет променять ее на что-то иное. Наш мир состоит не из железобетона, но из какой-то стойкой, нами же сотворенной, по прочности железобетону не уступающей, конструкции. Разумом (теперь разумом, а не наоборот, как было раньше) мы понимаем губительность этой стабильности. В первую очередь для творчества. Но душа приветствует ее, душа тянется к ней — теплому уютному камину для вволю накуролесивших душ.

      —  Мне всегда казалось: наш мир так хрупок.

      —  Да. И оттого в нем тревожно и радостно жить…

      В твоих чертах появилась  спокойная уверенность. Немного отвисли щеки, поблекли глаза. Но ты  все еще красив. Вот седина тебе явно не к лицу:  смоляной цвет придавал  твоему облику таинство страсти. Не нравится моя прическа? Что ж, больше не могу позволить себе свободу в одежде. В поведении, кстати, тоже, хоть и представляю свой дух непокорным и  байронически мятежным. Большая часть моей жизни теперь протекает там, где принято сглаживать шероховатости  свободы. Я думаю, это относится и к тебе тоже.

      — Больше всего люблю твои волосы. Ты с них начинаешься. Волосы, волосы, спрячьте меня, укройте меня…

      —  А ты посмотри на меня так, как в первый раз…

      Потом мы хвалимся успехами наших детей, нас не столь сильно  волнующими. Но это принято в нашем возрасте и положении. Время от времени подносим к губам рюмки — у тебя был инфаркт или что-то вроде, у меня сосуды никуда.

      Бросаю взгляд в тень, пронзительно контрастирующую со спокойным желтым пространством под нашим абажуром. Зябко кутаюсь в шаль. Кажется, чувствую облегчение оттого, что меня там нет. Перехватив мой взгляд, ты опускаешь глаза в чашку с кофе.

      Они целуются, эти два беспечные существа. На мне венок из виноградных листьев, ты держишь в руках большой кубок молодого вина.

      Ощущаю вкус твоего поцелуя и спешу перебить его безвольно мягкой и безвкусно приторной конфетой из пестрой коробки.

      Ты поглядываешь на свои часы, я нарочно зеваю, но тут же спохватываюсь и прикрываю рот ладошкой. Мы смотрим в разные стороны лишь бы только не смотреть  туда…

      — Неплохой сюжет, правда, уже обыгранный веками, — изрекаешь ты с имитацией усмешки на губах. — Попытаюсь осветить его по-новому. Не возражаешь?

      —  Даже настаиваю. Великих людей слабости только возвышают.

      Мы оба смеемся и оба разом обрываем смех.

      Кубок уже наполовину пуст, венок лежит у тебя на груди. Моя голова там же. Мы оба молчим. Молчание — лучший проводник чувств.

      Ты просишь у меня позволения позвонить по телефону. Приличия ради я удаляюсь в соседнюю комнату, задерживаюсь возле зеркала. Еще довольно интересна, хорошо ухожена, стройна в длинном платье, ненавязчиво свидетельствующем об интеллигентном уюте хорошего московского дома. Освежаю за мочками ушей свою любимую туалетную воду «Иссимиаки», поправляю тонкую витую цепочку, провалившуюся в выемку между грудями. Твой голос звучит уверенно и слегка устало. Вижу в зеркало, как красиво ты откинулся в кресле. Раньше бы закружилась голова от этой твоей позы, теперь  лишь слегка шумит от выпитого ликера. Вхожу бесшумно, неся с собой волну культивированных веками ароматов. Ты смотришь прищурившись сперва в мою сторону, потом туда. Успокойся, я ничего не замечаю, потому что тоже  смотрю туда. Роняешь в трубку «всего вам доброго». Мы оба изо всех сил стараемся не смотреть в ту сторону, где эти двое бездумно следуют каждому  порыву души. Как будто не было двух тысячелетий христианства, как будто падающие с неба звезды можно собрать в ладони, как будто человек на самом деле венец природы. Мы оба близки к тому, чтобы развенчать и осудить страсть. В недалеком будущем мы, вероятно, так и сделаем. И это превосходно впишется еще одной иллюстрацией к закону о диалектике бытия. Се ля вив, дамы и господа.

      Слегка пригубив рюмку «за все хорошее у тебя и у меня» (мы оба не удивляемся этому «у тебя и у меня», так органично заменившему «у нас с тобой»), ты бросаешь: «Пора. Спасибо за все» —  и бодро встаешь с кресла.

      —  Тебе спасибо. За вечер.

      Я позволяю себе усмехнуться одними глазами.

      Твой взгляд становится внимательным, но лишь на долю секунды. Ты берешь мою протянутую руку и легко подносишь к своим сухим губам.

      Накинув на плечи шаль, иду проводить тебя к лифту.

      —  Еще раз спасибо, —  говоришь ты, уже стоя в лифте и нажимая на кнопку. —  Доброй ночи.

      Я громко хлопаю дверью, включаю везде свет. Хватаю едва начатую бутылку ликера, делаю большой глоток прямо из горлышка. К черту сосуды. К черту эту жизнь. Да пропади все пропадом…

     Курим, сидя друг против друга на подоконнике. На ней все тот же венок из виноградных листьев, от нее пахнет вином, беспечностью, вседозволенностью. Она показывает мне язык, широко открывает  раму и, крикнув: «Погоди, я с тобой!»  прыгает в тревожно фиолетовую сырость ночи.

      Я долго смотрю вниз и, так ничего не увидев, аккуратно прикрываю раму, поворачиваю ручку. Долго и тщательно мою на кухне две чашки, два блюдца, две рюмки. Я очень устала за сегодняшний день.  Сейчас я лягу… Нет, сперва выпью снотворное, а там будет видно. А что будет видно?..

      Спрашивается, ради чего  прыгать очертя голову в осенний мрак?