​

            Все началось с того, что моя  любимая подружка Ритка Малинина, Малинка, переехала жить в очень дальний и очень модный район.

     Мне было не легче оттого, что район считался модным − ведь это была настоящая Тмутаракань. Малинка обещала звонить мне из автомата: в их Строгино о личных телефонах в ту пору и речи не было. Очевидно, с автоматами там тоже было плохо, потому что Ритка мне так и не позвонила…

   Каждый     раз, возвращаясь из школы мимо обреченного на слом бывшего дома Малинки, я заглядывала в пыльные пустые окна их квартиры, и на душе  делалось грустно и заброшенно.

     Помню, в тот день я схлопотала двойку по математике.

     Обычное дело, если рядом с тобой такая же неудачница и невежда в точных науках, как моя неунывающая Малинка.

    У моего теперешнего соседа по парте, Борьки Булкина, в дневнике красовалась вечная, как гранитный монумент, пятерка по этой злополучной математике.

     А физиономия почему-то была скорбная. Может, это он обо мне скорбел?..

     Но я предпочитала скорбеть о себе в полном одиночестве.

    Дверь в бывший Малинкин подъезд открылась без какого бы то ни было усилия с моей стороны. На лестнице совсем по жилому пахло кошками, кажется, на меня даже блеснули в темноте круглые зеленые глаза. Новая ярко желтая японская куртка − мамино трехчасовое стояние в очереди в универмаге «Москва» − сухо треснула, не выдержав чересчур тесного контакта с тусклым от ржавчины русским гвоздем. Как говорится, пришла беда − отворяй ворота. Я с силой пнула ногой дверь в Малинкину квартиру и оказалась лицом к лицу с Козликом. Так он представился несколько позднее, хотя уже в самый первый момент мне показалось, будто он собирается поддеть меня рогами.

   − Дорогая вещица. − Состояние готовности «номер один» сменилось у меня расслабленным и даже расхлябанным «вольно» −  Я бегал в школу в батином пиджаке, а щелкал одни пятерки. Особенно математику любил. Скажи спасибо, Козлик на все руки от скуки. Нитроклей «АГО» по цене двадцать коп за штуку, два пол-литра… молока, четыре калорийки. Козлик на строгой диете. Одна нога здесь, другая − там.

    Я очутилась на улице с его трешкой в кармане и пластмассовой сумкой в руке, с которой презрительно щурилась на окружающий мир девица в джинсах фирмы «Wrangler».  Если бы не безобразно вспоротый бок моей новой куртки, я бы непременно рассказала про Козлика папуле, с которым у меня последнее время установился прочный максимум взаимопонимания.

      Но Козлик в тот момент выступал в роли всемогущей службы быта, диктующей растерянному заказчику свои кабальные условия.

      Он на самом деле оказался на все руки. От скуки либо от чего-то другого − не ведаю. Уже через пять минут после моего благополучного возвращения из магазина многострадальная куртка лежала в распластанном состоянии на полу под чугунным утюгом Малинкиной бабушки. (Ну да, реликты подобного рода не принято брать с собой в новые районы). Козлик тщательно оттирал свои длинные, как у пианиста, пальцы от нитроклея − надо же, какой запасливый, ацетон с собой носит! Правда, не исключаю, что это Малинины забыли на радостях кое-что из своих хозяйственных  запасов.

      −  Без нее не уйдешь. − Козлик сделал многозначительный  кивок в сторону куртки. − Пока можем поговорить по душам. Как у тебя, акселератка, дела с математикой?

       − «Неудовлетворительно» на данном этапе, − уныло ответила я. − Если не исправлю хотя бы на «хорошо», вместо Крыма отправят в ссылку − к бабушке в деревню.

      − Деревня − это замечательно, − оживился Козлик. − Свежий воздух, фрукты-ягоды под ногами, салат из помидоров с лучком с собственной грядки, прогулки под звездами…  Эх, была бы у меня в деревне бабушка. Увы, увы, Козлик один, как старый породистый кактус на пыльном окне твоей бывшей подружки, которому суждено закончить свое бренное существование на самой обыкновенной помойке. Кстати, могу помочь с математикой. Безвозмездно и на полном инкогнито. Сечешь, акселератка?

       Тут он и представился мне по всем правилам светского этикета:

       − Валерий Александрович Козельков. Школьная кличка Козлик. − (Надо же, какие ласковые детки в той школе учатся − мы свою математичку окрестили «Бегемотихой»). − Из школы ушел по собственному желанию: не считаю себя достойным звания советского педагога. И от жены по собственному желанию слинял. − Он многозначительно хмыкнул. − Жена не школа, ей труднее найти подходящий кадр на вакантную должность. А потому мое нынешнее местопребывание обозначим таинственным «икс». Между прочим, твоя бывшая приятельница весьма забавная девица: оставила полный коробок своих картинок. Однорукие, одноглазые, одноногие, одноухие. Целое королевство инвалидов. Это она точно просекла: в каждом из нас непременно не хватает чего-то, хотя на первый взгляд может показаться, что все у нас на месте и…

      Я больше не слушала его философствования. Это были мои рисунки. Я дарила их Малинке  и по праздникам, и в будни. Под каждым из них стояла зашифрованная подпись, понятная лишь нам двоим: своего рода клятва в вечной любви. Все до единого рисунки Ритки я хранила  в большой коробке из-под шоколадного набора с выпуклой розой на крышке, которую прятала в своей комнате за  собранием сочинений моего любимого Майн Рида.

     То место в моем сердце, которое с первого класса порочно заняла Малинка, в тот же миг оказалось свободным, и его поспешил оккупировать Козлик, Валерий Александрович Козельков, бывший учитель математики, беглый муж и мастер на все руки.

       Двойку по математике я исправила, что называется, сходу. На письменном экзамене к удивлению Борьки Булкина, к тому времени осточертевшего мне своей глупой телячьей любовью, отхватила пятерку. Из школы я теперь обычно спешила к Козлику, который возлежал на допотопном − с прямой спинкой и пыльными слониками на полочке − диване Малининых и выговаривал мне капризным тоном, что я опоздала на десять, двадцать или, о ужас, на целых тридцать минут! Я выкладывала ему все школьные новости (еще ни один человек не слушал меня с таким вниманием), сообщала о том, что мама часто болтает по телефону с каким-то Сережей, которого в присутствии папули называет почему-то Сергеем Михалычем.

       − Любовник − не самое страшное событие в семейной жизни, − со знанием дела комментировал Козлик. − Куда страшнее скука.

       Как-то я поделилась с ним своим нежно взлелеянным, по выражению мамы, «капризом» завести мини-пуделя.

       Этим признанием я окончательно и бесповоротно связала свою судьбу с Козликом. По крайней мере, на летние месяцы.

   Дело в том, что когда я, наконец, выспавшись после нашего явно затянувшегося классного вечера по поводу благополучного завершения восьмилетнего образования и с трудом отвязавшись от собравшихся «на природу» родителей, вырвалась на воскресные посиделки с Козликом, у порога квартиры меня встретил восхитительный щенячий лай.

       Так у меня появилась моя несравненная пуделесса Шарлотта.

     Я еще больше оценила этот подарок, когда представила, какие опасности угрожали моему Козлику, сгонявшему с утра пораньше на «Птичку», − ведь его жена, насколько мне было известно, проживала неподалеку от метро «Таганская». Но Козлик был жив-здоров и  необыкновенно весел.

    Само собой, перспектива скорого свидания с лазурным крымским морем тут же и померкла, не выдержав никакого сравнения с другой, куда более заманчивой. Но свои карты я открыть не могла: дома пока ни о чем не догадывались, хоть мама и видела как-то из окна, как я вожусь на собачьей площадке со своей Шарлоттой. Мое сбивчивое вранье насчет подружки, которой по случаю успешного окончания восьмого класса подарили пуделя, было принято мамой с единственным уточнением:

       − У них наверняка воняет в квартире как в зверинце.

   Наконец соизволила позвонить Малинка, похвалилась своим аттестатом «хорошистки» и как бы между прочим обмолвилась, что через неделю уматывает с родителями в Алушту.  Дескать, голубушка моя, тебе ничего другого не остается, как с покорностью тени следовать за мной. Мой категоричный отказ от удовольствий крымской жизни в обществе «верной подруги» (она впервые так отрекомендовала себя) был встречен недоверчивым молчанием.

     Малинка позвонила еще раз вечером − я в это время в седьмой раз за день выгуливала Шарлотту. В тот же вечер родители держали семейный совет, в результате которого постановили,  (а что им, спрашивается, оставалось делать?): мне пойдет на пользу здоровый климат донской станицы.

     Оставались трудности, связанные с перевозкой Шарлотты, которые я, разумеется, возложила на Козлика.

    Он сам вызвался проводить меня до места моего назначения. Сам купил билеты на поезд. К тому времени я научилась врать вполне складно и гладко, а потому мой рассказ о новой подружке, у которой тетка работает кассиром на Казанском вокзале, не вызвал ни малейших подозрений у моих, как я считала до недавнего времени,  скорее недоверчивых, чем наоборот, родителей. И даже Козлик, явившийся ровно за три минуты до отправления поезда и столкнувшийся с моими предками, Козлик, чья тренировочная куртка топорщилась от беспокойных движений нашей несравненной Шарлотты, был встречен благосклонной улыбкой папули и маминым: «Вы уж присмотрите за Мариночкой − впервые так далеко одна едет». О чем мама к тому времени, похоже, весь вагон оповестила.

      − Таких, как ваша, я по сорок душ возил и всех родителям в полной сохранности сдавал, − сказал неизвестно кому Козлик − мама уже махала мне рукой с перрона. Я поймала недоверчивый взгляд, которым удостоила Козлика сидевшая у окна старушка с веером из сандалового дерева. − Да, да, мамаша, я пять лет школьным учителем отслужил, − поспешил заверить старуху Козлик, сверхчувствительный ко всякого рода недоверию.

       В своей черно голубой куртке с копошащейся за пазухой Каролиной он был похож скорее на киноактера, чем на учителя, а уж тем более такой серьезной науки, как математика.

    Мне это пришло в голову впервые, о чем я мгновенно забыла, поглощенная сложным развитием взаимоотношений Шарлотты с одной стороны и старухи с сандаловым веером с другой. Четвертый пассажир пока соблюдал полный нейтралитет. Это был однорукий инвалид (настоящий подданный моего королевства!) с глубоким сизым шрамом на левой щеке. Он наотрез отказался поменяться со мной полками. Мне показалось, даже испугался моего предложения. Козлик тоже заупрямился с обменом, а мне так хотелось на верхнюю полку, подальше от этой благоухающей злым сандаловым духом старухи!

     Оба так и просидели всю дорогу наверху. Я подавала им туда чай и бутерброды. Гуляя на остановках с Шарлоттой, я видела в полумраке нашего купе две пары пристальных и, как мне показалось, завистливых глаз.

      У финиша чуть было не разыгрался грандиозный скандал.  Дело в том, что я вышла с Шарлоттой в коридор, и какой-то мальчишка, узрев мою чернокудрую красавицу, громко зацокал языком. Польщенная вниманием Шарлотта кинулась к нему, потом  снова ко мне. Вышедшая из купе сандаловая старуха оказалась  в кольце длинного кожаного поводка.

     Старуха раскрыла было рот, но наш инвалид, свесив с полки лицо со своим страшным − набрякшим темной кровью − шрамом, сказал ей что-то такое, от чего она минут десять стояла в коридоре с отвисшей челюстью и с прижатыми к крепдешиновой в лилово желтых разводах груди руками.

      Поезд уже тормозил на нашей станции, когда Козлик наконец изволил спуститься со своих антресолей, запакованный по самый подбородок в свою куртку, хотя на улице было сорок градусов, если не больше. У него на плече болталась адидасовская сумка. Она привлекла мое внимание уже тогда, когда он  вошел в наше купе и галантно посторонился, чтобы уступить дорогу выходившей оттуда маме. Раньше у него не было никакой сумки − бывшая квартира Малининых пусто зияла передо мной всеми своими углами. «Наверное, сделал вылазку домой», − тогда же подумала я и, помнится, пожалела Козлика.

      − Валерий Александрович Козельков, учитель математики, − представился Козлик бабушке Тане, которая сидела на своей неизменной двухколесной тачке на резиновом ходу. Сколько я помнила, она всю жизнь возила на ней с огорода мешки с картошкой, кукурузные початки, арбузы.

      Поезд отошел. На платформе, кроме нас, стоял широкоплечий мужчина в темном пиджаке и с саквояжем.

      Я с удивлением узнала в нем  нашего с Шарлоттой бесстрашного  заступника.

     Бабушка Таня несказанно обрадовалась моему приезду. Я видела это по ее глазам, хоть она и прикрывала их от солнца ладошкой. А вот обнять почему-то стеснялась. Козлика, что ли? Ну, конечно же, его, осенило вдруг меня, − ведь он отрекомендовался учителем, да еще математики.

    Пока мы грузили в тачку пожитки, инвалид завел с бабушкой Таней серьезный разговор  на сельхозтему: про урожаи, дожди, колорадского жука и прочие реалии местной жизни.  Получив от нее обстоятельные ответы, объяснил, что воевал в этих краях, при этом многозначительно указав глазами на пустой рукав пиджака, и теперь вот собрался отыскать могилки фронтовых друзей.  Так сказать, память о них в душе освежить.

      − Ты, папаша, по географии хорошую отметку в школе имел? − вдруг спросил Козлик, впрягаясь в бабушкину тачку.

     − Я, брат ты мой, географию не по картам с учебниками изучал − от Москвы до Берлина пеший переход сделал, − важно изрек инвалид.

      − Видать, ты ее маленько подзабыл за последнее время. Напомнить?

      − Ты, парень, шутишь, а вот мне не до шуток, − сказал инвалид примирительно. − Так вы говорите, до Кирпичного поселка десять километров? − осведомился он у бабушки Тани. − Спасибо за приглашение, но я доеду на попутке. Участника войны каждый готов своим вниманием обласкать. Счастливо добраться.

      − Ну и пыли себе на здоровье, − сказал вслед ему Козлик и, смачно сплюнув, вытер рукавом куртки вспотевший лоб.

      Помню, я какое-то время пребывала в недоумении по поводу неожиданного Козликового хамства.

    Что касается бабушки Тани, то она туговата на оба уха, а потому не поняла, почему это вдруг обходительный инвалид, которого она вызвалась подвезти на своей моторке, ни с того ни с сего сделал ноги.

      − Смылся, подлюка, а уж как намылился бабулю охмурить. Она у тебя, небось, вдовая, да?

    Это было сказано уже в моторке. Я сидела рядом с Козликом на носу, прижимая к себе дрожавшую и повизгивавшую Шарлотту. Бабушка Таня, сходу запустив допотопный мотор, ловко выруливала на фарватер реки.

    − Если ты не  будешь следить за своей лексикой, то даже моя бабушка не поверит в сказочку о бездомном учителе математики, − изрекла я.

     − Пардон, мадемуазель. Кстати, прошу не забывать, что мне величают Валерием Александровичем. И что ты закончила восьмилетку отнюдь не круглой отличницей. Ну и, конечно же, о том, что на этом свете еще не окончательно перевелись бескорыстные джентльмены. К тому же ты сама пригласила любимого учителя на свежий воздух и домашние помидоры. У бабульки имеются местные внуки?

       − Пашка перешел в седьмой. Точней, переполз. Мишка собирается поступать в электромеханический техникум.

       − Так это замечательно! − Козлик даже подпрыгнул от радости, и лодка едва не зачерпнула донской водицы. − Организуем на базе местных кадров выездные курсы повышения квалификации двоечников.

    Из чего я сделала вполне обоснованный вывод, что Козлик, простите, Валерий Александрович, решил провести на природе все лето.

     О, бабушку он обхаживал  с виртуозной хитростью. В тот же вечер начал. Помню, проголодавшись после двухчасового путешествия по водным просторам, мы с удовольствием расселись за столом в тени старой груши. Козлик, отведав молодой картошки со сметаной, меда в сотах, малосольных огурцов, абрикосового варенья и жирного вяленого чебака, стал нахваливать местную природу, воздух, гостеприимство, вольготный образ жизни и прочие прелести. Как вдруг с самым серьезным видом спросил у бабушки Тани, кто из ее соседей пускает к себе квартирантов.

     Он получил весьма обстоятельный и исчерпывающий ответ, вместивший в себя площадь каждого подворья в сотках, количество рогатого скота на нем, а также степень родства и кумовства его обитателей с бабушкой Таней.

     Я слушала вполуха, поглощенная идиллической картинкой завязывания знакомства между родовитой аристократкой и безродным, хотя и очень симпатичным котенком Васькой. Шарлотта с визгливым лаем носилась вокруг низкой скамеечки, на которой сидел распушивший все свои серые меха Васька. Время от времени он поднимался на задние лапки и дирижировал в воздухе передними.

      Скоро я окончательно потеряла нескончаемую нить их беседы.

      − Зачем же так человека обижать? Я от всей души, а вы деньги суете, − услышала вдруг я плаксивый голос бабушки Тани.

Я повернулась к столу и увидела в руке у Козлика двадцатипятирублевую бумажку.

    − А я-то, дура старая, Ульке и деду Митяю похвалиться успела: Мариночкин учитель к нам в гости пожаловал, честь-то какая на старости лет Татьяне Лукашовой выпала. А вы, на тебе − деньги за квартиру суете.

      К такому обороту дела мой Козлик был явно не готов.

      Он даже побледнел от напряжения, силясь найти выход из столь безвыходной на его взгляд ситуации.

      − Бабушка, Валерий Александрович крайне щепетильный человек, − поспешила ему на помощь я. − Ну, щепетильный, это такой, который чувствует себя вечным должником перед всеми остальными людьми. − (Откуда только я сей перл выкопала? Скорее всего, из какого-то анекдота). − Он занимался со мной математикой почти всю четвертую четверть, но деньги не взял. На маму обиделся, когда она попыталась с ним расплатиться. У тебя, бабушка,  много общего с Валерием Александровичем, − сделала неожиданный вывод я.

      По сей день не могу понять, почему я всегда грудью становилась на защиту Козлика. Сотни раз анализировала события давно минувших дней, но к определенному выводу так и не пришла. Быть может, потому, что мне всегда казалось, будто Козлику постоянно что-то и кто-то угрожает. И даже дело не в его супружнице, чей зловещий образ маячил где-то вдалеке и слишком абстрактно.  В то лето, помню, меня мучили какие-то ирреальные страхи, терзали непонятные предчувствия…  И все это так или иначе связано было с Козликом.

       Козлика, мне казалось, отныне не мучило ничего на свете.

      Он поселился под раскидистым кустом винограда на полусгнившем деревянном топчане, над которым соорудил из веток и свежескошенного сена большой навес. Спал почти до полудня, завтракал, снова спал. Ближе к вечеру, когда спадала жара, собирал за столом под грушей босоногих оболтусов.

      «Волк и семеро козлят», − прозвала я эти математические курсы.

    Козлику несли благодарность натурой, поскольку денежные расчеты он исключил из обращения самым решительным образом. Яиц, сала, сметаны, свежей и вяленой рыбы, которыми расплачивались с Козликом родители семи отъявленных бездельников, с лихвой хватало на нас всех и на обычно торчавших у нас до позднего вечера моих двоюродных братьев Пашку и Мишку.

     Два раза в неделю я аккуратно отписывала родителям послания − таково было веление Козлика. И он был тысячу раз прав. Мама призналась впоследствии, что если бы не мои регулярные полные жизнерадостного оптимизма письма, она бы наверняка примчалась: у нее все время ныло за меня сердце.

      Бабушка просила в каждом письме, помимо приветов, передать благодарность за Козлика от тети Веры, дяди Саши, Фени, Ольги и многих других. Я кивала головой и писала вместо этого, что хожу каждый день в кино в местный клуб (на самом деле за все лето ни разу не была), перевариваю по два килограмма абрикосов каждый день (я грызла только абрикосовые косточки, ядра которых, по совету Козлика, поливала медом или вареньем), купаюсь только на мелком. (Мы с Козликом каждое утро перед завтраком переплывали туда и обратно Дон).

      Мама отвечала на все мои письма.

     Когда они приходили, Козлик их сам вскрывал, если меня не было дома. В моем присутствии он  тоже обязательно читал письма, но только после меня. «Москва, Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось…» − обычно напевал он на мотив «Арлекино» и громко шуршал листами письма.  Как только я ни обзывала его мысленно за это беспардонное нахальство, но почему-то все прощала ему.

      Со стороны может показаться, что моя жизнь у бабушки Тани протекала однообразно и скучно, но это совсем не так.

    Поначалу я много спала, купалась,  жарилась на солнце, по вечерам резалась в подкидного со своими кузенами. Потом Пашка по моей просьбе стал  приносить мне из дома книги. Я уходила в виноградник, ложилась на сухую горячую землю и открывала «Красное и черное» или «Прощай, оружие!» − в зависимости от того, какое у меня было настроение.  Я читала исключительно книжки о любви, хотя еще каких-нибудь полгода назад предпочитала про пиратов и индейцев. Каролина вертелась тут же, доставляя мне много хлопот, а еще больше удовольствий.

      И, разумеется, не следует забывать о том, что рядом со мной все время был Козлик.

    Он часами валялся на топчане, вперив взгляд в неизменно  голубое небо. В такие минуты он казался мне загадочным и даже романтичным. В такие минуты мое сердце вдруг начинало учащенно биться, и я… Словом, я гнала от се6я ощущения подобного рода. Потом появлялись козлята, и он снова превращался в обыкновенного школьного учителя.

     Козлик оказался чрезвычайно капризным и требовательным. По крайней мере, по отношению ко мне. Стоило задержаться на пляже или отлучиться куда-нибудь на двадцать минут, и он мог прочитать мне лекцию по поводу своей заброшенности и никому ненужности.

    Я горячо возражала, просила у Козлика прощения, однажды даже расплакалась. Это случилось после того, как он сказал, что собирается уехать завтра первой «Ракетой». Где-то в глубине души я знала, что он никуда не уедет. Но жизнь без Козлика отныне казалась мне такой обыденной и серой, и я, представив себе, как он машет мне рукой с кормы, не смогла удержаться от слез.

    Я приносила ему из погреба компот и молоко, лазала на яблоню за самыми краснобокими яблоками, кормила с ложечки медом. Разумеется, когда никто не видел. (Козлик нервничал, если кто-то видел, как я вхожу или выхожу из-под его навеса.)

     Бабушка Таня тоже с удовольствием выполняла все его капризы. Увы, такова наша женская доля.

    Уходя на ночное дежурство − бабушка сторожила местный клуб , − она наказывала мне по нескольку раз, чтобы я не забыла накормить «Лексаныча» ужином.

     − В четверть десятого, не позже, − говорила она. − Гляди, какой он худючий. И грустный очень. Вчера гляжу: в сумке своей роется,  шуршит чем-то. Как бы не уехал учитель-то…

    Козликова сумка тоже волновала мое воображение. Что в ней? − гадала я. Если его личные вещи, которые он перед нашим отъездом с риском для жизни взял из дома, то почему он их не носит? Сколько раз я стирала его майку и рубашку, а он тем временем лежал на своем топчане, прикрывшись простыней.

     Так что же все-таки в этой сумке?..

     Мое воображение рисовало пачки долларов, золото,  бриллианты. Но в таком случае сумка должна быть тяжелой. Сумка же была легкой − я сама выгружала ее из моторки.

    Козлик спал, поставив сумку в изголовье. На день убирал ее в бабушкин комод, который запирал собственноручно на ключ и вручал его бабушке Тане. Он наверняка знал, что старухи ее склада характера праздным любопытством не мучаются.

    Что касается меня, я сгорала от  любопытства.

    Мне все никак не удавалось решить это уравнение хоть с одним, но уж больно загадочным неизвестным.

    Как-то Козлик заявил, что желает съездить в город на экскурсию и что если я не возражаю, может и меня с собой взять.

    − Но для этого, − изрек он с умным видом, − с подушкой придется проститься на рассвете.

    − И с сумкой тоже, − парировала я, бросив многозначительный взгляд в ее сторону.

    − Сумка поедет со мной, − не терпящим возражений тоном заявил Козлик.

​

 

 

 

      Автобус отходил в половине пятого.

    В это идиотское время мы с Козликом уже сидели рядышком на продавленной кожаной лавке, которую мне пришлось брать с боем − не в меру интеллигентный и вежливый Козлик все пропускал и пропускал вперед здоровых и далеко не старых старух с большими плетеными корзинками. Таинственная адидасовская сумка стояла у нас на коленях, подпрыгивая вместе с нами на ухабах.

    Скоро Козлика укачало. Сиганув через расставленные в проходе корзинки, он забарабанил в стекло кабины водителя и, выпрыгнув из автобуса почти на ходу, бегом пустился в придорожную лесопосадку.

      Я вздохнула от жалости к Козлику, расстегнула «молнию» сумки и запустила туда свою дрожащую от нетерпения руку.

    Шуршащий полиэтилен, грубая ткань, какие-то коробочки… Фу, ну конечно же, это лезвия − Козлик аккуратно бреется каждый вечер. У Козлика всегда такие гладкие мягкие щеки. Чудак, возит в сумке новые джинсы, всякие фирменные маечки, а сам ходит, как хиппи, − только вчера я зашила на животе его майки здоровенную дырку. Что ж, каждому свое.

      Вот тебе и тайна.

      Я испытывала опустошительное разочарование.

    Козлик вернулся бледный. Мальчишки хихикали и показывали на него пальцами. Среди них, к счастью, его козлят не оказалось. Он уселся рядом со мной, схватил сумку и закрыл глаза, приготовившись стойко терпеть грядущие муки.

      − Хиппуешь, Козлик. − Я ехидно усмехнулась. − А ты не знаешь случайно, кто был родоначальником движения хиппи?

      Козлик приоткрыл левый  глаз и лениво скосил его в мою сторону.

      − Гоголевский Плюшкин, − с гордым  самодовольством заявила я. − Ты всего лишь его жалкое современное подобие.

   В чем в чем, а в сообразительности Козлику не откажешь. Он мгновенно оценил ситуацию. Отвернулся от меня с презрительным видом и осуждающе забарабанил пальцами по своей драгоценной сумке.

      − Я пошутила, − поспешила я на попятную. − Все потрепанное и потертое идет тебе куда больше, чем новое. Понимаешь, у тебя такой тип, и вообще… Ну да, я слышала, в Америке считается дурным тоном идти в гости или в театр во всем новом, − лепетала я.

      Козлик продолжал дуться.

     − А еще я видела в одном фильме, как парни, прежде чем надеть новые джинсы, топтались по ним в грязных ботинках. Послушай, если хочешь, я тоже могу потоптаться. Ну, чтобы, к примеру, ты мог надеть новые джинсы. Мы намочим их в Дону и положим на солнышко, и я станцую на них какой-нибудь экзотический танец. На той косе за вербняком, где нас никто не увидит…

      Козлик глядел куда-то мимо меня. У него было отрешенное выражение лица.

​

 

 

 

     Можно было подумать, что мы приехали в город для того, чтобы посетить базар. Так это или нет, но Козлик обошел его вдоль и поперек по крайней мере два раза. Зачем-то приценился к грушам − дома свои прямо в рот падают. Торгующей кроличьими тушками бабке шепнул на ухо что-то такое, отчего она закатила к небу глаза и быстро перекрестилась.

    − Серая публика, − сплюнув себе под ноги, заключил Козлик. − Непросвещенные массы. Одним словом, спекулянты-дилетанты.

       Вдруг он схватился за голову, потом согнулся пополам.

       − Туалет вон там, под акацией, − подсказала я.

      − Угу. − Козлик рысью бросился в сторону туалета. − Ты погуляй, попей водички, − сказал он, задержавшись на пороге. − Похоже, я заторчу там всерьез и надолго.

       Он сообщил это таким невозмутимым тоном, словно уведомил меня, что идет в магазин за хлебом.

       Часы показывали всего четверть восьмого, но пекло стояло ужасное.

       Я слонялась по базару, проклиная себя за то, что приехала в этот дурацкий город.

       В без пятнадцати восемь я уже проклинала день и час, когда встретила Козлика.

       В без пяти восемь я запаниковала не на шутку и стала выглядывать в толпе милиционера.

       На мою беду в тот злополучный день наряд милиции на базаре состоял из двух молодых дочерна загоревших женщин.

       Не стану же я просить их зайти в мужской туалет и узнать, что стряслось с «моим внезапно заболевшим дядей».

       Наконец, в восемь минут девятого из туалета вышел здоровый, излучающий самодовольную радость Козлик.

     Моя обвинительная речь, заготовленная  в течение долгих и утомительных скитаний по базарному пеклу, так и не была озвучена − Козлик вдруг шмыгнул в дыру в заборе и поманил меня пальцем, уже находясь с другой его стороны.

     Мне следовало бросить его ко всем чертям на месте и тем самым поставить точку в наших и без того слишком далеко зашедших отношениях.

       Он вполне того заслужил.

       Вместо этого я как последняя дура повиновалась призывному жесту его длинного, как у пианиста, пальца.

      − Ну, прости меня, − шепнул он в самое ухо, когда я оказалась рядом с ним в пыльной тени кустов сирени за забором. − Это в последний раз, понимаешь? Как говорится: переболел-перемаялся. Теперь чист, как стеклышко. И снаружи, и изнутри. Только не дуйся на меня, ладушки? Айда, познакомлю тебя с местной архитектурой. Эй, шеф, тормози лаптем − не видишь, что ли? Моя дама совсем раскисла.

   Мы петляли по городу часа полтора, если не больше. Шофер останавливал машину возле каждого облупленного, засиженного голубями особняка, и я, разинув рот, прилежно глазела на сию достопримечательность местной архитектуры, втайне проклиная навязанную мне Козликом дурацкую роль любознательной туристки.

      − А теперь, шеф, гони к вашему главному храму, − велел Козлик, когда я уже тихо умирала от жарищи и скуки. − Я с вашим батюшкой семь лет на одной парте штаны протирал, и это благодаря мне он пятерки по математике имел. А попу, как тебе известно, без математики убытки одни. Так что он передо мной весь в долгах. Если мне не изменяет память, сия святая контора на Пионерской улице расквартирована. Ну, ну, поглядим, как поживают эти толстопузые пионеры. Давай, шеф, подруливай к парадному входу.

      Я никогда не видела Козлика таким оживленным и развязным.

     Если когда-нибудь будут у меня дети, ни за что не отпущу их от себя ни на шаг. Особенно в пятнадцать лет, когда тебе океан по щиколотку. С детства начну им вдалбливать: не доверяйте веселым располагающим к себе дядькам, слушайтесь родителей, только родителей. Кто-кто, а они все-таки иногда в состоянии отличить добро от зла.

      Своих детей я постараюсь всеми силами уберечь от приключений, подобных свалившимся в то лето на мою голову.

      Маме же я благодарна за то, что она от них меня не  уберегла.