— Твоя подружка сошла с ума, — сказала в один прекрасный день мать, вернувшись с рынка. — Кстати, просила передать тебе привет. И вот это. — Мать протянула мне пестрое, скорее всего петушиное, перо, покрутила пальцем возле своего седого виска и стала доставать из сумки продукты. Потом, видимо, разжалобившись моим идиотски недоуменным видом, сообщила: — Ляля ходит по базару в соломенной шляпе и экзотическом сарафане с павлинами и скупает охапками цветы. Красивая, как картинка, но совсем ненормальная. Она велела тебе передать, что выдрала это перо из хвоста жар-птицы, когда та спала. Как вещественное доказательство того, чего на свете не бывает. Слушай, а она не болела в детстве менингитом или энцефалитом?
Я поставила перо в стакан с карандашами и в оцепенении уселась на подоконник. Лялька была рядом. Лялька даже не позвонила мне. Такое случилось впервые. Такое бывает раз в жизни. Как Апокалипсис.
Она позвонила мне на следующее утро. Сказала, что ждет, ждет немедленно. Я с трудом изловила «тачку», разбила в спешке индийские дымчатые очки с диоптриями, но, судя по всему, успела в самый раз. За празднично накрытым столом сидела Лялька в своем павлиньем сарафане, бабушка Дуся в нарядной косынке и Сергей Васильевич в джинсах и майке. Я отродясь не видела его выпившим, - после смерти отца веселящие напитки в нашем доме подавались к столу в чрезвычайных ситуациях. Ему это состояние шло, как Аполлону нагота.
Я сделала вид — с трудом, правда, — что ни капли не удивлена, хотя мне было известно о том, что Сергей Васильевич неделю назад отбыл в кардиологический санаторий где-то в романтичных окрестностях Кавказа. Выходит, эту неделю они с Лялькой провели под одной крышей, да еще у меня под боком.
Я чувствовала себя не просто ошельмованной: меня обманули в лучших чувствах, то есть в моей безграничной вере в Лялькино совершенство. И в моем же восхищении им. «Такой балаган, такая дешевка, — думала я. — Вот уж, как говорится, с кем поведешься».
— Не злись на нас: нам было не до кого, — сказала Лялька и швырнула в меня мокрой головкой розы. — А у нас сегодня помолвка. Лучшего свидетеля, чем ты, не отыскать. Бабушка Дуся очень одобряет мой выбор, хотя жалеет моего бывшего мужа. Бабушка, но ты его никогда не видела. Как можно жалеть человека, которого никогда не видел? Вот мне гораздо трудней: я не просто видела Алину Викторовну, я пила ее чай, ела ее пироги. Сережа, я ведь грешная, очень грешная, правда? И за что ты только меня любишь?..
Когда Лялька ненадолго отлучилась, Сергей Васильевич сказал мне доверительно тихим голосом:
— Прошу вас, Алла, проследите, чтоб Ляля не наделала глупостей. С ней что-то происходит. Вчера она вдруг захотела в театр. Да как! Рыдала, кидала в меня подушками, стояла передо мной на коленях, перемерила все платья. Я не могу пойти с ней в театр, вы как никто это понимаете. Я и так потакаю ей буквально во всем. Все бросил, на все наплевал. А ей хоть бы что.
Он говорил об этом не с раздражением, а, как мне показалось, с усталым восхищением. Он был весь новый, молодой, глянцевый, как фиговый листок или кожура яблока, от которого Ева дала откусить Адаму. К нему прикасалась много раз — с любовью, с трепетом — Лялька. Как говорится: скажи мне, с кем ты спишь, и я скажу, кто ты. Если бы не Лялька, я, быть может…
Мы втроем, без бабушки Дуси, разумеется, поднялись в запущенную мансарду, для которой Лялька закупала вчера цветы.
— Ты — свидетель помолвки, единственный объективный свидетель. Потом, когда я тебе разрешу, ты расскажешь всем, как мы тут наслаждались жизнью и плевать хотели на все законы, порядки, диалектику и прочую чепуху. Все это, Алка, так не похоже на мою предыдущую жизнь. Нет, то была не жизнь, а состояние анабиоза, спячки. Доброе утро, Лариса Николаевна, у вас так дивно блестят глаза и так обольстительно пылают щеки…
Она молола что-то еще, беспрестанно двигаясь по комнате и шелестя нам обоим своим диковинным шелковым сарафаном. Не помню конкретно, что она говорила: что-то красивое, жуткое, по театральному неправдоподобное, а чаще похожее на плач больного капризного ребенка. Сергей Васильевич молча потягивал шампанское, бутылку с которым Лялька извлекла из ведра с розовыми гладиолусами. Мне мешал его слишком пристальный, слишком фиксированный на Ляльке взгляд. Мне вообще мешало его присутствие, ибо я видела, чувствовала каждой клеткой: Лялька желает мне что-то сообщить. Наедине и сугубо конфиденциально. И ей не терпится это сделать. Она умрет, если ей не удастся это сделать.
Мне показалось, минула целая вечность, прежде чем мы очутились одни. Уход Сергея Васильевича Лялька, как ни странно, перенесла более чем болезненно.
— Побежал звонить своей драгоценной Алиночке, — затягиваясь сигаретой, комментировала она. — Каждый день в один и тот же час выходит милый мой на связь. «Алло, это Алина?.. Алло, алло, тебя совсем не слышно — тут вечно барахлит автомат». — Разъединяет собственноручно. — «Алло, это Алина? Вот теперь лучше. Ну, как вы там?.. У нас плюс двадцать восемь. — Так пообещали вчера вечером в программе «Время». — Да, вот именно: пью воду, гуляю, читаю… Что-что? Кто звонил? Алло, алло, опять ничего не слышно. Что за черт!.. Алло, алло… Да, да, забыл монету бросить. Передай Копылову, что я не смогу выполнить его поручение. На здешнем рынке все гораздо дороже, чем у нас. Возможно, приеду пораньше… Конечно, соскучился… Что?.. Нет, я совсем не загорел. Хожу больше в тени. Ну, ладно, тут очередь звонить. Целую вас с Лёлькой…» — Лялька расхохоталась, запрокинула голову и прошлась по комнате в стремительно летящем вальсе. — Выгляни в окошко: автомат вон под той старой липой. Видишь?
— Да, но в нем какой-то дядька в шляпе и с бородкой.
Лялька расхохоталась еще безудержней, высунулась в окно, крикнула: «Ау, отдыхающий!» И тут же, словно испугавшись чего-то, с треском захлопнула раму. Мужчина в телефонной будке поспешно потянул на себя дверь и повернулся к нам спиной.
— А вчера я была… Ни за что не догадаешься, где я была вчера, — рассказывала Лялька, уже растянувшись на небрежно застланной постели. — Я была в гостях у Алины Викторовны. Добропорядочной, надежной, неизменной в своей всепоглощающей преданности, в умении прощать. И, что самое главное, не подверженной дурным настроениям, как некоторые. — Лялька неопределенно хмыкнула. — Я позвонила ей по телефону. Ведь я, как ты знаешь, как знают в этом городе все до последней дворовой собаки, прилетела только позавчера. Ха-ха-ха, а вчера уже шлялась по вашему роскошному южному базару, где встретила массу старых добрых знакомых, в том числе нашу милую Настасью Петровну, твою мать, дорогую Алину Викторовну, мою коллегу по… — Лялька похлопала ладошкой по скомканному покрывалу, и цветом, и видом похожему на клубок змей. — Так вот, я ей позвонила. Да, я, а не она мне. — Лялька громко шмыгнула носом и залихватским, очень идущим ей жестом, утерла его рукой. — Я выяснила, что Алина Викторовна сгорает от нетерпения принять меня в отсутствие своего мужа. Что ж, пришлось выкроить вечерок… Стол ломился от яств и напитков, воздух был густой и терпкий от интимнейших признаний типа: «Неделю назад сделала одиннадцатый аборт. Но я же не могу ему отказать… От противозачаточных пилюль меня тошнит и отекают ноги. — Следует демонстрация лилового узла на стыке левой ляжки с задницей. — Презервативы он презирает, как, впрочем, и все настоящие мужчины. В конце концов, не от любовника сделала, а от мужа законного. Кстати, могу спокойно обойтись без секса. — Ты чуешь, как она культурно и начитанно выражается? — Но подруга считает, что мужчину больше всего привязывает к дому ждущая его в любое время дня и ночи постель». Это, как ты понимаешь, я цитировала Алину Викторовну. Теперь перехожу к самоцитированию: «Приехала на свидание с прошлым: с местами моего детства и юности, со своей первой любовью… Да, у него семья, ребенок. Мы с ним гуляем по улицам, вспоминаем безвозвратно ушедшее. Вчера на базаре я выбирала цветы для его дочки — у нее были именины. Я бы ни за что на свете не смогла разбить семью, хоть он и настаивает. Знает, что я вышла замуж только для того, чтобы сделать ему больно. В отместку за какую-то ерунду. Глупо, правда? Но теперь ничего не изменишь. А как бы на моем месте поступили вы?» Алина Викторовна провожала меня почти до самого порога. Серьезно, мы расстались под этой липой, где мой милый разыгрывает сейчас из себя скучающего по домашним семьянина. Она самым искренним образом советовала мне, нет, даже настаивала, думать в первую очередь о себе. «Любовь все на свете оправдывает — поучала она меня, глупую. — Ты никакая не преступница. Ты возвращаешь то, что принадлежит тебе по неотъемлемому праву любви. Любовь права, тысячу раз права…»
Лялька исходила злым, истеричным хохотом, катаясь по широкой кровати.
— С ума можно сойти, с ума сойти, — твердила она, сжимая кулаки и ударяя ими по одеялу. — И это еще цветики, невинные розовые цветочки.
— Черт тебя дернул идти туда! — не выдержала я. — Вот не ожидала от тебя подобной глупости.
— Думаешь, я ожидала? Думаешь, я себя знаю? Думаешь, я — та длинноволосая девчонка с нотами мазурок Шопена под мышкой и мечтами о чистом безоблачном счастье? Думаешь, я… — Лялька внезапно вскочила, подпрыгнув, как на батуте. — Идет. Чувствую, чувствую его приближение. Человек-магнит. Мои силы уходят, уходят…
В конце дня, который мы провели главным образом за столом, споря, болтая всякую ерунду и накачиваясь шампанским, Лялька, появившись после недолгой отлучки с подозрительно красными глазами, заявила:
— Если ты завтра же не скажешь своей Алине Викторовне о нас с тобой… В общем, я отказываюсь участвовать в этом мерзком обмане. Водевиль. Ненавижу. Всех вас ненавижу!
Она зарыдала и убежала в мансарду, крикнув на ходу: «Оставьте меня одну!»
Сергей Васильевич вызвался меня проводить.
«А где же борода, шляпа? — недоумевала я, шагая с ним в ногу по безлюдному сумеречному переулку. — Или то была Лялькина фантазия? Бедная Лялька… Я понимаю ее, но это потому, что знаю про нее, можно сказать, все. Вряд ли кто-то со стороны сумеет понять ее до конца…»
Я поглядывала на Сергея Васильевича, молча шагавшего рядом. Я больше не спрашивала себя, что нашла в нем Лялька. Он на самом деле был человек-магнит, аккумулятор, поглотитель чужой энергии, воли, сознания. У меня по спине бегали мурашки, в икрах ног разливалась сладкая слабость. Правда, за день мы выдули много шампанского.
— Что мне делать? Как ты думаешь, что мне делать? — Сергей Васильевич вдруг больно стиснул мне локоть и повернул меня лицом к себе. — Я очень боюсь потерять Лялю. Она передо мной такие горизонты распахнула. Но она требует от меня невозможного. Бросить семью, пройти через осуждение знакомых, потерять под ногами почву… С Лялей хорошо делить праздники, но ведь и будни существуют. Их больше, гораздо больше. Почему судьба не свела нас раньше?
Я молчала. Мы продолжали наш путь, почему-то шагая в ногу. Я думала о том, что этот человек-магнит может вить из Ляльки веревки, он и вьет их: представляю, чего ей стоили одни визиты к Алине Викторовне. Но, наверное, это удивительное, захватывающее дух и тело ощущение, когда человек-магнит вьет из тебя веревки.
— Завтра она наверняка что-то отмочит. Это в воздухе носится. Но что? Вдруг с собой что-то сделает? А если позвонит жене и расскажет ей правду о нас? Черт возьми, ну, зачем ей это нужно? Неужели она не в состоянии понять, что семейная жизнь и любовь не одно и то же? Она, кажется, рассказывала тебе про вчерашнее посещение…
Я поймала себя на том, что ору на всю улицу:
— Как тебе не стыдно? Как ты можешь спать в двух постелях? Лялька — чистейшее существо… — И еще что-то матерное. А потом из меня словно выпустили воздух. Я очнулась на скамейке возле сплошного темно бурого забора. Сергей Васильевич держал мою руку в своей. Мне было сладко и одновременно горько в моем полузабытьи с безвольным запястьем в его мягкой горячей ладони. Но я вспомнила Ляльку и усилием воли высвободила свою руку.
— Я делаю это только для того, чтобы жена ни о чем не догадалась. Она сама ко мне пристает. Она знает мой темперамент, а потому все поймет, если я ей откажу и отвернусь к стенке. Мне самому это не просто дается. Но я не выношу слез, истерик, упреков. Не выношу.
Наконец, я села в трамвай и испытала огромное облегчение, когда он, отвратительно трезвоня, тронулся с места, увеличивая расстояние между мной и Сергеем Васильевичем. Я задремала, прижавшись спиной к теплому дерматину сиденья. Мне даже приснилось, будто мы с Лялькой плывем на плоту или на лодке по самой стремнине широкой полноводной реки. Будто мы свободны. Будто мы нашей свободой дорожим. Потому что знаем: лучше свободы на свете нет ничего.
— Тебе звонила Ляля. Из аэропорта. Просила передать, что улетает последним рейсом. Потом звонил Сергей Васильевич.
— И ты ему сказала?! — заорала я во всю мочь и набросилась на мать с кулаками. — Ты сказала ему про Ляльку?
Мать лепетала какие-то жалкие оправдания. Я буквально вырвала у нее из рук предназначенную мне на такси десятку и кубарем скатилась по лестнице.
Самолет улетел вовремя, спасибо доблестному Аэрофлоту. Мы с Сергеем Васильевичем, прижавшись к мутному стеклу аэровокзала, следили за его тяжелым, наверняка стоящим немалых усилий разбегом, а потом неохотным отрывом от земной тверди. Как будто какие-то силы не хотели пускать его в небо. Но небо его очень сильно манило.
Прошло два года. Я в третий раз вышла замуж и в третий раз развелась. Мать вышла на пенсию и занялась дачным цветоводством. Лялька лежала в больнице сначала по поводу малокровия, потом хронического аппендицита. Потом они с Димкой уехали на полтора года на Кубу. Потом умерла бабушка Дуся, которая последние годы жила у Лялькиных родителей. Потом Лялька позвонила мне и доложила, что завтра прилетает по делам, связанным с наследством.
— Если проболтаешься об этом, сама знаешь кому, я… да я все твои распрекрасные цветочки серной кислотой опрыскаю, — пригрозила я матери, присутствовавшей при Лялькином звонке. — И вообще никто из твоих приятелей и приятельниц не должен ничего знать, ясно?
Мать пожевала во рту какую-то явно предназначавшуюся мне гадость, но во избежание значительно участившихся в последнее время кухонных сцен предпочла ее смиренно проглотить. Она засобиралась на ночь глядя в свой райский сад, благо от нашего дома туда курсирует автобус. Она выкатилась ровно через десять минут, сердито громыхая пустыми алюминиевыми бидонами, предназначенными для транспортировки клубники. Я облачилась в ее халат — старинное кимоно с атласным белым лотосом на спине. Я, можно сказать, не испытывала никаких чувств по поводу Лялькиного приезда.
…Бутылка оказалась кстати. Правда, это было не шампанское, а «Салют», но я не пижонка. Сергей Васильевич открыл ее ловко и совсем бесшумно. Так же бесшумно, не чокаясь, мы с ним выпили, зажевали безвкусной черешней с дачи, и я отправилась на кухню за остатками прошлогодней наливки. Я думала: «Лялька далеко. Ляльке он наверняка теперь не нужен. Опустился, обрюзг, но куда лучше многих. Дурак, конечно, что Ляльку упустил. Ну а мне-то что? Лялька сама по себе, он тоже…»
— Знаешь, завтра Лялька прилетит, — сказала я. — Не видела ее два года. Интересно, здорово изменилась?..
— Что же ты мне раньше не сказала! — Это прозвучало с таким презрением ко мне, что все мое нутро вывернулось наизнанку. Изнанка — это то самое, что каждый человек должен всегда прятать от окружающих. По мере возможностей и от себя тоже. Сергей Васильевич вскочил с дивана и заходил из угла в угол нашей, давно ни кем не убираемой, гостиной. Сергей Васильевич идеально вписывался в нее. Как старая привычная мебель, без которой я не представляла себе эту самую гостиную, завтрашний день, самое себя. «Что же ты мне раньше не сказала?» — больно гукнуло в моих ушах.
«Скажи спасибо, что вообще сказала, — хотелось крикнуть мне. — Так опуститься из-за какой-то…» Правда, Лялька вовсе не баба. Это я в сердцах, сгоряча. Мне кажется, я его больше всех понимаю. И понимаю, почему его ко мне тянет: из-за Ляльки. И меня к нему из-за нее же. Неужели мы без Ляльки полные ничтожества, нули, оболочки воздушных шаров, когда-то паривших над землей? Мы ей не нужны. Мы свое отслужили, нас выкинули, списали в утиль, вычеркнули из жизни, заменили новыми. Но и новых рано или поздно постигнет та же участь».
Я запахнула кимоно и села прямо, точно в меня железный стержень вставили.
«Ты на что-то надеешься, да? Посмотри на себя в зеркало. Вспомни окружающую тебя реальность. Действующих лиц. Вспомни, чем мы только что занимались на этом самом диване, на котором несколько лет назад состоялось ваше знакомство с Лялькой. И вспомни – как… Брр, мерзко, отвратительно, жить после этого не хочется. Даже твой керосин с градусами не спасает. И все равно, стоит мне выкинуть на помойку эту старую мебель, и придется сидеть на голом грязном полу. У тебя есть хотя бы твой обрубок, который моет, чистит, скребет под тобой пол, а у меня вообще никого нет. Мать со своими цветуечками-василечками не в счет. Мать, чтобы выжить для своих глупостей, перешагнет через мои. Оросит их слезами, осыплет упреками, мольбами — и отправится в свой сад. Если ты выкинешь из головы Ляльку, быть может, мы с тобой еще выплывем, выживем…»
Это был внутренний монолог, но он, я уверена, все уловил и понял. Человек-антенна…
Я не повидалась с Лялькой на следующий день — служба вконец уела. Вечером позвонила материным голосом Сергею Васильевичу. Алина Викторовна сообщила глухо и кратко: «Нет и не знаю, когда придет».
Ночь была тяжелая. Я несколько раз подходила к окну, курила, смотрела на восток, в сторону Голубевки, где был дом Лялькиной бабушки, где теперь, как я думала, спала или, как и я, чем-то маялась она. Наконец восток посерел. Загромыхал трамвай. Я сунула под холодную воду шею, потом голову, растерлась полотенцем, надела джинсы, ковбойку, материны садовые кроссовки. Я поехала к ней в сад, чтобы набрать Ляльке клубники, но мать накануне пустила всю на варенье. Тогда я сорвала десять крупных розовых гладиолусов на длинных стеблях.
Уже на подступах к Лялькиному дому я вспомнила, что дарить принято нечетное количество, и воткнула лишний в урну на трамвайной остановке.
Эту скамеечку я заметила впервые, хотя была у Ляльки раз сто, если не больше: узкая, годами отполированная задницами любовных парочек, алкашей и прочих любителей подышать свежим воздухом и полюбоваться самобытным пейзажем провинциальной окраины, не привлекая к себе лишнего внимания. Лавочку, похожую скорее на насест в курятнике, обступала со всех сторон чахлая городская сирень. Под ее сенью, видимо, чего только ни происходило. Об этом свидетельствовали пустые бутылки разного калибра, использованные презервативы, клочки газет, сытые мухи с бензиново-радужными туловищами.
Я выкурила на этой лавочке половинку «Явы», размышляя над тем, какой будет наша с Лялькой встреча, что нового обнаружим мы друг в друге после двухлетней эволюции, протекавшей в полной изоляции друг от друга. Мысль о том, что я могла потерять, что я уже потеряла Ляльку, холодком пробежала по спине, морозом опалила поясницу, сконцентрировалась тупой болью в низу живота. Я глянула на безмятежно млеющие под утренним солнцем окна Лялькиной мансарды и представила себе… Нет, я отогнала эту мысль еще на подступе, не дав ей оформиться в зримый образ. Я стиснула кулаки и ринулась к дому.
Лялька приходила в себя медленно, переживая в ретроспекции все стадии своего развития: от младенчества и до нынешних, то есть двухлетней давности дней. В больницу привезла ее я. Подняв на ноги лучшие медицинские силы города, я сидела при ней, не отрывая взгляда от ее внешне ничуть не изменившегося лица. Я видела, как она шла на урок музыки к своей кудрявой польке, неся в голове мелодию мазурки, которую разучивала накануне, как мечтала о том, что мы с ней смотаемся от цивилизации и будем плыть по стремнине большой полноводной реки.
Она открыла глаза, облизнула губы. Произнесла едва слышно:
— Это не любовь, это страсть… через силу. Вопреки себе. Сопротивляйся, не то пропадешь…
Врач уверен, она сказала это в беспамятстве. Когда же, наконец, пришла в себя, ни о чем подобном мы с ней не разговаривали. Из милиции сообщили, что в доме бабушки Дуси оказалось неисправным газовое оборудование. Я не думаю, чтобы она… Нет, ни одному человеку, знающему Ляльку так, как знаю ее я, и в голову не придет, что она могла попытаться наложить на себя руки.
Значительно позже мать рассказала мне, что Алина Викторовна навестила Ляльку в день ее приезда, умоляла ее встретиться с Сергеем Васильевичем и серьезно с ним поговорить.
— А ты откуда про это знаешь? — подозрительно спросила я у матери.
В ответ она только хмыкнула.
— И о чем же они говорили? О том, что этот хлюпик катится на дно? — Я чувствовала, что завожусь. — Неужели ты на самом деле думаешь, будто он нужен Ляльке?
Мать снова хмыкнула и изрекла:
— Откуда мне знать? Увы, Сергей Васильевич конченый человек. Кто бы мог подумать, что эта очаровательная, вся точно светящаяся изнутри девочка Ляля окажется настоящей…
Мать не закончила фразу и удалилась в свои покои. Через несколько минут она смоталась в свой райский сад.
Я вертела в руках петушиное перо. В отличие от матери, я не считаю Ляльку ведьмой.
Но…
Теперь я как никогда уверена в том, что Сергей Васильевич попытался свалить дерево не по себе.
