— Спрашивала себя об этом тысячу раз, но так и не нашла ответа.
— Я хочу увидеть… ее.
— Здесь ее отец. Он считает тебя убийцей.
— Это так и есть.
— Это судьба. Ты сам говорил когда-то, что она выступает в совершенно иной весовой категории.
— Говорил… Но я понял в какой-то момент, что могу ее перехитрить. Я испугался.
— И правильно сделал. Она мстительная особа.
— Я мог развернуть машину, и тогда удар пришелся бы с другой стороны. Сработало чувство самосохранения. Оно оказалось сильнее… любви. Наверное, потому, что оно вышло из пещеры, а любовь — это от Бога, так ведь?
— Мы должны покинуть эту страну. Немедленно. Ее отец жаждет мести.
— Я должен побывать в том доме.
— Я поеду с тобой.
— Но…
— Они согласны отпустить тебя только под мою ответственность.
— Тогда мне незачем туда ехать.
— Она могла оставить для тебя письмо или что-то еще.
— Вряд ли. Она сказала, этот дом теперь принадлежит мне.
— Ей посоветовал сделать это мой адвокат.
— Разве вы были знакомы?
— Это адвокат и Славика тоже. Она не хотела, чтобы деньги достались ее отцу. Последнее время она ненавидела его лютой ненавистью.
— Все так… пошло и банально.
— Как тебе известно, здесь не бывает иначе.
— Машина… наша машина разбита окончательно?
— Да. Но она была застрахована. Кстати, страховка сделана на тебя. Я взяла машину напрокат. Если хочешь, можешь повести ее.
Он посмотрел на нее удивленно и замотал головой.
— Тебе не захочется меня убивать, не так ли?
— Не захочется.
Она протянула руку, и он помог ей встать.
— Поехали. У нас еще есть время. Я заказала билеты на вечерний самолет.
Цветы опустили головки и больше не казались ему яркими и прекрасными. В доме было сумрачно, хотя снаружи светило солнце. Он выдвинул ящик шкафа. В нем лежал пакет с документами. Все было так, как она сказала.
— Этот шкаф… он тот же самый? — спросил он.
— Да, мой милый. И не только шкаф. Посуда, ваза на столе. А еще плетеная мебель на веранде. Разве ты ничего не заметил?
— Я просто чувствовал себя как дома. Даже лучше. Неужели ты…
— Да, я. Она попросила, чтобы дом обставили. Этим занялась я. Я исходила от обратного — все должно быть не так, как в нашем с тобой доме. Потому что у нас не получилось так, как мы хотели. Но должна присутствовать ностальгическая нотка.
— Нашу встречу организовал твой сыщик?
— Ну, это было не совсем так, мой милый. — Она достала из холодильника бутылку шампанского, которым они должны были отпраздновать венчание. — Даже, можно сказать, совсем не так. Они из одного агентства с тем, который следил за ней по поручению ее отца. Они решили между собой, что если вы будете путешествовать вместе, это значительно облегчит их задачу. Все остальное уже детали.
— Но почему ее отец… Я хочу сказать, почему вы позволили зайти всему так далеко?
— Тебе было хорошо с ней, не так ли? — Жена умело откупорила шампанское и налила два бокала. — Шампанское обычно пьют по поводу радостного события. Я рада, что ты сумел выйти из этой передряги, можно сказать, невредимым.
— Благодаря твоим заботам. — Он невесело усмехнулся. — Я было уверовал в то, что ко мне начинает проявлять благосклонность сама судьба.
— Это так и есть. Я арендовала для тебя мастерскую. Помнишь тот пентхауз, который тебе показал Базилевский? Около двухсот квадратных метров и два балкона с обзором на запад и восток. Кремль как на ладони и…
— Я хочу остаться здесь.
— Это невозможно. Ее отец так просто от тебя не отстанет. Он может пойти на все, вплоть до убийства.
— Я останусь. — Он машинально взял протянутый ею бокал. — Я должен написать эти цветы. Пока я помню их такими, какими они были… когда-то.
— Ты напишешь их по памяти.
— Я хочу все забыть. Все оказалось… пошлым обманом, который придумали за нас чужие люди.
— Они придумали далеко не все. Кстати, на той неделе выходит последний роман Светланы Волоховой, которому, уверена, суждено стать бестселлером. Знаешь, как он называется?
— «Тот, кто меня убьет».
— Верно. Он посвящен тебе, то есть Троицкому Михаилу Андреевичу.
— Откуда тебе это известно?
— Он выходит в издательстве, которое купил недавно Славик. У него был роман с Волоховой. Скоротечный, как и все без исключения ее романы. Она гордилась своим донжуанским списком. Там есть и этот дом и… все остальное. Но я не советую тебе переживать по этому поводу. Твои картины теперь будут иметь бешеный успех. Ну, а если ты вдруг захочешь описать свои недавние приключения, Славик издаст их с большим удовольствием. Он говорит, если ты сам займешься оформлением книги, ей не будет цены…
«Сначала ты вернешься к тому, что когда-то было…»
Эти слова ему приснились во сне. Их сказала его жена. Она спала с ним в одной постели с самого первого дня его возвращения, но между ними ничего не было. Он сам так захотел — одиночество давило тяжким бременем. Он ни о чем не вспоминал и, тем более, не жалел. Ему казалось, он находится далеко от того места, где существовала его плоть, но он не видел ее со стороны. Плоть все время что-то делала — писала картины, участвовала в презентациях, тусовках и так далее. Он сам в это время где-то отсиживался. В том месте было темно и холодно. Но это был не тот холод, который ощущает тело.
— Успех превзошел все ожидания. Представляешь: в наше время за неделю разошлось сто пятьдесят тысяч экземпляров. Славик хочет, чтобы для нового издания ты сделал еще с десяток рисунков. Или, если хочешь, акварелей. Эти цветы просто восхитительны. Ты не возражаешь, если Славик поместит акварель с дельфиниумом на суперобложку? Нет? Я так и думала. Ее отец грозится подать на нас в суд. Это только подхлестнет интерес публики. Кстати, он заявил публично, что рано или поздно всадит тебе в сердце пулю. Я подумала, что, вероятно, стоит разыграть и эту карту. То есть пускай он думает, что застрелил тебя, мы же на какое-то время скроемся с глаз долой. Разумеется, сначала отпразднуем пышные похороны и поминки. Девять дней, сорок дней… Словом, все как полагается. Славик говорит, тираж побьет все рекорды последнего десятилетия. Он предлагает выпустить диск, где ты сам читаешь главы из романа или, если захочешь, весь роман целиком. Да, да, я не оговорилась — именно роман. Никто из умных людей не воспринял это всерьез, зато все подивились твоему таланту беллетриста. Я могу организовать этот… спектакль. Если ты, конечно, захочешь.
— Да.
— Что — да?
— Мне пора умереть.
— Чудесно. Мы уедем в Австралию. Славик приобрел там шикарное поместье. Только не вздумай заниматься этим сам. Я все устрою.
— Я согласен.
— Когда-то мы на самом деле были очень близкими людьми. — Она подошла к нему совсем близко, и он вспомнил, что туалетная вода, которой пахло в этом году практически от всех женщин, очень похожа на «Иссимиаки». Ею пахло от его жены, когда они только познакомились и их тела никак не могли насытиться друг другом. — Я очень скучаю о том времени. У нас не было ни гроша в кармане, и мы пьянели от одного запаха шампанского. Я пела только для тебя, помнишь? Хотя многие принимали это на свой счет. А потом я напилась этих дурацких таблеток, и у меня пропал голос. Кстати, до меня в том ресторане пела ее мать. Тебе не приходилось видеть ее?
— Нет.
— Роскошная женщина. Ходят слухи, будто ее отправила на тот свет собственная дочь. Насыпала в блюдце всяких таблеток и уговорила выпить. Ей тогда было пять с половиной, кажется. Разумеется, мать была пьяная, а она ревновала ее к отцу. Но это все слухи, которыми полнится наше тусовочное пространство. Скорей бы уехать отсюда. Я поняла, это все не для меня. А ведь когда-то я чувствовала себя как рыба в воде среди этого вечного пира околотворческих бездельников…
Чем отличается море от океана? — в который раз задавал он себе вопрос. Его не устраивал ответ из энциклопедического словаря, хотя в нем крылось частичка истины: море — всего лишь часть чего-то беспредельного, то есть, океана. Но ведь и океан нельзя назвать беспредельным…
Материк, на котором он теперь находился, со всех сторон окружал океан. Ему казалось иногда, что океан качает на своих волнах земную твердь. Да и твердь ли это? Может, всего лишь скорлупка, кем-то брошенная в воду? У моря есть берега, и скорлупку может когда-нибудь прибить к одному из них. Море зажато со всех сторон сушей, а океан… Последнее время он чувствовал, будто его отдали на милость этого грозно дышащего существа.
Он знал — вернее, чувствовал интуитивно, — что больше никогда не увидит родного дома. Хотя Москва так и не стала ему домом, и он не верил тем людям, которые уверяли его, что чувствуют себя в большом городе как рыба в воде.
Он чувствовал себя там… Он никогда не задумывался о том, какие чувства испытывал, живя в большом городе: жизнь была к нему не ласкова, и приходилось тратить много сил на выживание. Потом пришел успех, а вместе с ним недоброжелательство друзей и правила игры, навязанные кем-то невидимым. Шаг влево — и ты уже вне игры. То есть в нокауте. Но он сбежал не потому, что стало невмоготу жить…
Они ходили из бара в бар. Трое мужиков, вроде бы и не закадычных друзей, но в тот период жизни оказавшихся нужными друг другу. Учились когда-то вместе в институте. Один стал банкиром, другой успешным пластическим хирургом. Оба пришли на его выставку. Скорее всего, любопытства ради.
— Я и не подозревал в тебе таких талантов, — сказал банкир. — Был самый обычный мидовский блатник, а оказалось, у тебя в голове — ого-го. Что ты хочешь этим сказать?
Он подошел к унитазу, расписанному райскими цветами и птицами изнутри и облепленного снаружи кусками глины, здорово смахивающими на настоящее дерьмо.
— Искусство говорит само за себя.
— Ты называешь это искусством? — спросил хирург и ткнул пальцем в экспонат напротив. Это было большое круглое блюдо мейсенского фарфора, на котором лежали вперемежку ноги, руки, головы и остальные части тела целлулоидных кукол, посыпанные крупной серой солью. Блюдо было ярко освещено операционной лампой.
— Им нравится. Им надоело классическое ремесло. Я тоже умею выписывать листики и лепестки цветов. Если ты помнишь, с детства этим баловался.
— Слушай, и тебе не надоело? Пускай они тут… развлекаются, а мы вспомним молодость, что ли, — предложил банкир. — Или у тебя встреча с журналистами?
— В общем да. — Он увидел приближающуюся к ним жену, наряженную в им придуманное платье из мелких кусочков прозрачного полиэтилена, соединенных разноцветными канцелярскими скрепками, и тут же принял решение: — Смываемся. Немедленно.
— Куда, если не секрет? — спросила она, улыбаясь с натуженным гостеприимством.
— В министерство культуры. — Он озабоченно глянул на часы. — Опаздываем.
— А как же телевидение? Ты обещал…
— Завтра. Или скажи им все сама. Ты ведь моя муза.
В ее глазах было явное недоверие, и тогда на помощь пришел банкир.
— Моя фамилия Гордон. — Он поцеловал ей руку. — Я референт Соколова. Это мой водитель. — Кивок в сторону хирурга. — Официальные круги заинтересовались выставкой вашего мужа. Был рад с вами познакомиться.
— Да все в порядке. И бабки есть, и баб хватает. Родил двоих деток. Вырастут настоящими балбесами — у нас дома только птичьего молока нету. Мамка у них стерва из стерв, но ведет себя правильно. А где нынче найдешь другую? Нюшка из деревни и та понимает теперь свою выгоду. Застукаю на чем-то — выставлю в три шеи. Да так оно, наверное, скоро и будет. Но пока нет подходящего варианта. Словом, вопрос времени.
Банкир пил исключительно джин с лимонным соком. В студенческую пору, которая пришлась на перестройку с ее дефицитом алкогольных градусов, они не брезговали даже тройным одеколоном.
— Мне проще. Домом и прочим хозяйством занимается сестренка-близнец. На баб я насмотрелся. Тошнит. — Хирург с брезгливым видом пригубил рюмку с текилой. — Обожаю девчонок с их малюсенькими сиськами и ягодицами, как дольки апельсина. Пока у них все натуральное и от Бога или кого-то там еще. К чему плодить себе подобных? Современный человек должен быть свободен от пещерных инстинктов.
— Ну, это ты зря. — Банкир нахмурился. — Нас и без того мало на земле.
— Евреев, ты хочешь сказать? Ха, сам когда-то говорил, что женишься только на русской.
— Я так и сделал. Но дети будут носить мою фамилию. У меня оба мальчишки.
— Ну и дурак. — Хирург попытался сосредоточить свои разбегающиеся в разные стороны глаза на Троицком. — Думаю, тебя не от хорошей жизни потянуло на эти унитазы и расчлененные трупы. Рассказывай.
— Но если бы не она… Я уже был одной ногой в канаве. Она в меня поверила.
— Эта твоя профурсетка с мордашкой енотовидной козы?
Он невольно усмехнулся точности определения хирурга.
— В девяносто первом отец все потерял. Меня сократили. Торговал на Арбате матрешками, которые сам расписывал. Подружился с художником. Он попросил меня за ним ухаживать и платил уроками живописи. Когда он слег, я переселился к нему. Приехал из Америки сын и выгнал меня. Старик вскоре умер…
— Скучно, как в старом романе. — Банкир заказал всем троим по новой. — Потому что мало пьем. Поехали, ребята.
— А мне не скучно. Валяй дальше, Ваня или как там тебя, — велел хирург. — Я должен знать биографию человека, который потом ляжет под мой нож.
— Я не собираюсь быть твоим кроликом.
— Кто знает. — Хирург загадочно ухмыльнулся. — Веня тоже не собирался. Смотри, каким стал красавцем.
— Я думал…
— Ты думал, алкоголь служит консервантом молодости? — Хирург снова ухмыльнулся. — Пил, как художник, потом взялся за ум, а на роже вся прошлая биография в деталях. Так ведь, Веничка?
Банкир нахмурил брови. Но тут же, спохватившись, стал тереть рукой переносицу.
— Да, Веничка, ты прав. Но я всегда под рукой. Пока я жив, будешь вечно молодым и красивым, как античный бог. Хотя твоя физиономия с годами будет иметь тенденцию к превращению в голову сатира. Такая уж, пардон, у тебя наследственность.
Банкир что-то проворчал и снова заказал всем выпивку.
— Может, отвалим отсюда? — предложил хирург. — Не люблю привыкать к одному месту. — В такси он взял Троицкого за руку и сказал, наклонившись к самому уху: — У твоего лица великолепная фактура. Но кое-что не мешало бы подправить. Подумай об этом. И чем ты занялся после того, как твой Рубенс сыграл в ящик? — спросил он громко.
— Я не представлял себе, что буду так потрясен его смертью. Я же остался совсем один. Родители умерли друг за другом, тетка уехала в Швецию к дочке. Я пробовал писать так, как меня учил старик, но это оказалось никому не нужным в наше время. Тогда я стал писать голых баб и всякую порнуху, которую сбывал на Арбате. Кстати, успешно. Меня обложили данью менты. Я запутался в долгах, стал играть в рулетку и карты. Выработал целую систему — ты же помнишь, меня в школе прозвали Ньютоном — худо-бедно жил на эти деньги. Пока не появились эти уроды. Предложили крышу, я отказался. Сожгли мой «джип», потом квартиру. Я оказался в глубокой яме.
— У тебя наверняка были друзья. Вспомнил бы на худой конец про нас с Леником, — подал голос банкир.
— Я привык рассчитывать только на себя.
— Порочная черта. Вас, русских, скоро будет меньше, чем нас.
— Не мешай человеку рассказывать. — Хирург знаком подозвал бармена. — Хорош, да? А был похож на Квазимоду. Петюнчик, нам двоим чего-нибудь экзотического, а этому иудею кружку самого лучшего джина. — И тут появилась енотовидная коза.
— Да. Я гнил в больнице. Ни копейки на лекарства, кишки от голода сводило. Если бы не она…
— Сестричка милосердия из какого-нибудь Кемерово или Брянска. Голубая мечта о московской прописке.
— Она из Нижнего Тагила. Искусствовед по образованию. В больнице работала санитаркой.
— Я скоро расплачусь. Настоящий бразильский сериал. — Хирург громко шмыгнул носом. — Можешь сказать ей, что я сделаю из нее… Камерон Диас или Мадонну. Многие бабы без ума от этой приматки.
— Как вы мне надоели своими разговорами. — Банкир выругался. — Лучше пейте, ребята, и по домам. У меня завтра совещание.
— Завтра суббота, — напомнил хирург.
— Думаешь, я не знаю? Если бы я соблюдал ваши субботы, так бы и сидел сейчас у Панкова в его турагенстве.
— Их придумали вы, а не мы, — сказал беззлобно хирург.
— Чтобы вы их соблюдали, а мы в это время подсчитывали прибыль. — Банкир потер руки. — Эх, жалко мне вас, ребята. Я искренне хочу вам добра, а вы бьете мою протянутую руку. Руку помощи.
— Ну, готов, — комментировал хирург. — Переходи на лимонный сок.
Банкир стал клевать носом, и друзья уговорили его сесть в такси.
— У него вредная работа, — пояснил хирург. — Подсчитывать прибыли это хуже, чем на урановых рудниках вкалывать. — Он хитро подмигнул Троицкому. — Но и без денег жить невозможно. Как червяку без яблока. Представляешь, какие бы росли на Земле яблоки, если бы не было этих проклятых червей…
Они были где-то еще. Там пахло духами и разгоряченными человеческими телами. Троицкий видел мельком полуобнаженных девиц, водивших вокруг него хороводы — у него уже с трудом поднимались веки. Он проснулся на чужом диване в чужой, убранной с безвкусной роскошью комнате. Хирург посапывал на диване напротив.
Он попытался встать, но перед глазами все поплыло, и пришлось снова лечь. И снова он спал… Потом вдруг открыл глаза и увидел над собой ухмыляющееся лицо своего друга.
— Ну, ты и слабак. Пей кофе и давай сматываться. Иначе все начнется по новой. У меня сегодня две операции.
— А у меня… Нет, я не хочу туда. Больше не хочу.
Троицкий замотал головой и чуть не потерял сознание от боли.
— Не дури. Оттянулись — и за дело.
— У меня нет никакого дела.
— А твой унитаз с райскими птицами? Главное, чтобы нравилось окружающим. Деньги-то нам платят они.
— Больше не хочу их денег.
— Послушай, поговорим в такси. Пей кофе. Твоя козочка уже наверняка обратилась на Петровку.
— Она меня больше не получит.
Он поперхнулся кофе. Кашлять тоже было больно, но ему эта боль показалась облегчением. По крайней мере, она на какое-то время стерла из памяти его воспоминания о недавней жизни и жене.
— Ладно, вперед. — Хирург резко потянул его за руку и повел к выходу. — Если хочешь, можешь пожить у меня какое-то время. Пока это не пройдет.
— Не пройдет. Нет. Мне сорок два года. Скоро старость. Я еще не жил.
— Мы здесь не для того, чтобы жить, — хмуро заметил хирург и помог Троицкому сесть в такси.
— А для чего?
— Об этом лучше не спрашивай. Тем более себя. Постарайся построить свой день так, чтобы на дурацкие мысли не оставалось времени.
— Но зачем?
— Ты червяк, жизнь яблоко. Вот зачем.
— Ты любил когда-нибудь?
Хирург рассмеялся не совсем естественно.
— Зачем? Женщин вокруг много. И девочек. И мальчиков. На любой вкус.
— Я тоже не любил. У нас был в моде цинизм, помнишь?
— Ну да. Не так уж и плохо. Даже какой-то библейский старик сказал, что женщина — сеть, руки ее — оковы.
— Но мы с тобой еще не старики.
— Послушай меня внимательно. — Хирург озабоченно посмотрел на часы, сощурил глаза, что-то прикидывая в уме. — Я еду в клинику, а ты ко мне домой. Сонечка тебя накормит-напоит еще и сказку расскажет. Вечером все обсудим. Идет?
Троицкий молча закрыл глаза.
— Ну, и как вы тут? Ты замечательно смотришься на фоне горящего камина и старинных часов. Куда лучше, чем рядом со своим унитазом. Соня, он тебе не очень надоел?
— Думаю, я ему больше. Мог бы познакомить нас раньше. Мы чудесно провели время.
— За карточным столом, я думаю.
— Не в постели же? — Софья Васильевна смешно надула губки. — Игры разума куда интересней игры чувств и плотских ощущений.
— Ты у меня вполне современная женщина. Я потому и не женился, что боюсь потерять тебя. Кстати, твоя козочка мне звонила, — сказал он, проходя мимо Троицкого. — Интересно, откуда ей может быть известен номер моего мобильника? Причем, самый засекреченный.
— Чего она хочет?
— Ты бы спросил лучше сначала, что я ей сказал.
— Что?
— Я не видел тебя после окончания института.
— Она сделала вид, что поверила тебе.
— Почему сделала вид? Она поверила мне на самом деле.
— Мне будет трудно сделать от нее ноги.
— Ты обещал, что все обдумаешь как следует. Не вышло бы так, что шило заменили мылом, как говорила моя бабушка.
— Мне не нужно ни то, ни другое.
— Козочка будет бодаться. У нее к тебе много претензий.
— Я оставлю ей все.
— Мне кажется, этого ей не хватит. Но… — Хирург сел в кресло напротив и протянул ноги к камину. — Могу тебе помочь. Нет, вовсе не потому, что я добренький и так далее. Хочу посмотреть, что из всего этого получится. Ты согласен стать подопытным кроликом?
— Кажется, согласен. Но раз она узнала номер твоего мобильника, она от тебя не отцепится.
— Ха, я уже предпринял кое-что. Здесь ты в полной безопасности. Я смогу прооперировать тебя на дому. Тем более, что у тебя прекрасная фактура. Несколько инъекций, пару надрезов… В общем, это секреты нашей профессии. Тебе важней результат, верно?
— Нужен новый паспорт.
— Это не проблема. Этим займется Сонечка. Так ведь?
Он посмотрел на сестру почти с обожанием.
— Мне будет жалко потерять такого талантливого партнера.
— Он будет твой еще в течение по крайней мере десяти-двенадцати дней. Только твой.
Хирург хитро подмигнул сестре.
— Почему ты это сделал, Мишель? Разве я дала тебе хоть раз повод усомниться в своей верности и преданности?
— Не дала.
— Я смотрела сквозь пальцы на некоторые твои похождения.
— Я не особенный ходок, как ты знаешь.
— Неужели ты не видел, что жизнь для нее значит меньше, чем ее бредовые романы?
— Для меня она тоже ничего не значит.
— Не наговаривай на себя. Ты сейчас на гребне такого успеха, о каком можно только мечтать. Если хочешь, купим яхту. Ты всегда мечтал отправиться в плавание.
— Не всегда, а тогда, когда торговал на рынке ножками Буша.
— Об этой странице твоей биографии давно пора забыть.
— Зачем? Тогда я был способен мечтать.
— Это все она… Высосала из тебя все жизненные соки. Мне говорили, что это женщина-вампир.
— Может быть. Какая разница, кто это сделал?
Она встала и отошла к окну. Он видел ее прямую спину, длинные загорелые ноги, красиво уложенные блестящие волосы. Постарался представить, какой была эта женщина в своей ранней — провинциальной — юности. Ничего не получилось.
— Вы жили бедно? — спросил он едва слышно.
Она резко повернулась.
— Я уже забыла об этом. Давно.
— А где твои родители? Может, у тебя есть братья или сестры?
— Зачем ты слушаешь всякие сплетни? Никого у меня нет.
— Я бы хотел, чтобы были живы твои родители. Мы бы поехали к ним в гости. Или пригласили их к себе.
— Мы сами живем в гостях.
— Славик твой кузен по линии матери?
— Да. Но какое это имеет значение?
— Вы росли вместе. У вас могли быть какие-то детские тайны.
— Черт, кто тебе все это наговорил? Эта дура Баринова?
— Я не видел ее сто лет.
— Она совсем спилась и опустилась до панели. После того, как забрала к себе свою мамашу.
— Если бы я увидел твоих родителей, я бы сразу понял, на кого из них ты похожа. Я был очень похож на маму.
— Послушай, Мишель, мы хотели сегодня поехать в китайский ресторан. Уже восьмой час. Может, мы все-таки поедем туда?
— Как хочешь.
— А ты не хочешь?
Он пожал плечами.
— Тогда вставай. Я принесу тебе брюки и рубашку.
«…Эта скорлупка может в любой момент зачерпнуть воды и опуститься на дно. Вместе с городами, машинами, деревьями… — Он откинулся на подголовник и закрыл глаза. — Жалко цветы. Дельфиниум в особенности. Может, он вырастет таким высоким, что головки окажутся над водой… Бред собачий».
Он попытался встряхнуться, но видел перед собой поверхность моря, из которой росли головки дельфиниума. Они поникли. По небу неслись темные тучи.
«Ты сам все усложняешь. Зачем? Просто наслаждайся тем, что у тебя есть. Наслаждайся… А что такое — наслаждение? В детстве это слово имело вкус мандарина и шоколада и пахло елкой. Потом… Да, потом это были французские духи и кружевное белье девчонок, с которыми я занимался сексом. Иногда я получал наслаждение от музыки. Бах, Шуберт… Или просто это было модным в интеллигентской среде считать, что ты получаешь наслаждение от музыки?.. Потом я наслаждался, сидя в горячей ванне с душистой пеной. Это после целого дня торговли на морозе. Потом… Нет, я не успел почувствовать, что наслаждаюсь нашей… любовью. Мне было хорошо и больше не хотелось ничего. Разве что выиграть побольше денег для того, чтобы наслаждаться… Она того не достойна. Она все просчитала. Я заплатил за все полным разочарованием, а она… Она заплатила своей жизнью. Я завидую ей. Но разве я смогу когда-либо сыграть в эту игру…»
— Мишель, мы приглашены на прием в наше посольство. Они хотят открыть твою выставку. Славик сказал, с тобой добиваются встречи журналисты. Может, ты все-таки уделишь им внимание?
— Я не знаю, о чем с ними говорить.
— О твоем искусстве.
— Я ненавижу его.
— Ты не можешь так говорить. Оно нас кормит. И очень даже неплохо. Лестницу, по которой ты поднялся, давно убрали, понимаешь? Можно идти только вверх.
— Можно броситься сверху.
— Совсем не оригинально. Никак не впишется в концепцию твоей жизни.
— У меня нет никакой концепции.
— А как же тот девиз: Из помойки в райские кущи? Помнишь?
— Их не существует на самом деле.
— Но помойку еще никто не отменил.
— Не самое ужасное место на этом свете.
— Хватит комплексовать. — Она положила руку ему на шею, и он ощутил дрожь. Его плоть хотела ее плоть. Кажется, он ничего не мог с этим поделать…
— Это было чудесно… — Она вытянула свои длинные ноги и уперлась пальцами в напольную вазу. — Я испытала такое… наслаждение. Ты тоже, правда?
Он покорно кивнул.
— Я знала, это произойдет рано или поздно. Если честно, я не думала, что это случится так скоро. Я согласна была ждать… сколько угодно. Ты нужен мне, Мишель. Смешно говорить в наш век о любви, но я… я не смогу без тебя.
— Я тоже думал, что не смогу.
Она быстро поджала ноги и вскочила, как пружина.
— Если ты о Волоховой, то я раздобыла кое-какие новые подробности. Оказывается, наша общая знакомая состояла в довольно близких отношениях с Леонидом Костровым, модным пластическим хирургом, который не только подправил ее внешность, но и провел энное количество времени в качестве ее сожителя или, как нынче выражаются, бойфренда. Вот фотография Волоховой до, а вот после операции.
Это были два разных лица. На том, еще совсем юном, лучились слегка раскосые глаза. Другое было угрюмым и погасшим.
Он со злостью закрыл крышку ноутбука.
— Эта была ее идея. Причем, навязчивая. Как и все люди с нездоровой психикой, Волохова мучилась навязчивыми идеями.
— Но…
Он уже все понял.
— Волохова убила своего любовника, но отец сумел спасти ее от тюрьмы и даже от принудительного лечения. Поместил в заведение, больше напоминавшее фешенебельный санаторий, чем психушку. Ей попалась в журнале твоя фотография, и она поразилась твоему сходству с тем итальянцем. Попросила Славика принести ей много твоих фотографий. Потом вызвала Кострова, с которым продолжала заигрывать. Костров пришел на твою выставку, взяв для большей убедительности, что все произошло случайно, Гордона, который, разумеется, как говорится, ни сном, ни духом. Ей не терпелось увидеть тебя в натуре. Ты помнишь массажистку, которая приходила к Соне, когда ты жил у Кострова?
— Мельком. Правда, один раз мы вместе пили чай на кухне. Не может быть… Но даже если все так, как ты сказала, потом… она полюбила меня, — сказал он едва слышно. — Я был ее последней любовью.
— Мне даже не смешно. — Жена накинула прозрачный халат с каскадом мелких зеленовато серебристых оборок, в которых напомнила ему запорошенную инеем елку. — Она должна была умереть, понимаешь? Вскрытие показало, что у Волоховой врожденный порок сердца. Она боялась, что умрет на унитазе или с бигудями и маской на лице. Она очень этого боялась. По ее мнению, смерть должна была стать эффектным завершением ее более чем эффектной жизни.
— Откуда тебе известно ее мнение?
— Я читала ее романы.
— Почему ты не дала почитать их мне?
— Я думала, ты считаешь женское творчество дребеденью. Большинство мужчин так считает. Кстати, я согласна с ними. Мужчина — творец, женщина — его послушная раба. Так повелось еще с библейских времен. Волохова хотела сделать наоборот.
— Мне понравилось быть рабом, если это называется именно так.
— Глупости, недостойные такого одаренного человека, как ты.
Она расхаживала перед балконом и нервно курила. Он же наоборот чувствовал себя на редкость спокойным.
— А ты не боишься умереть без накладных ресниц и пломбы между передними зубами?
Она замерла, загородив собой морской пейзаж в окне.
— Нет. Мне все равно, что будет после моей смерти. Пускай думают обо мне все, что угодно.
Он встал с пола и натянул на голое тело джинсы.
— Давай прокатимся вдоль моря.
— Лучше давай пройдемся. Там совсем не жарко.
— Ты сказала, что женщина — послушная раба мужчины. Разве я не доказал тебе совсем недавно, что я — мужчина?
— Я сяду за руль.
— Как хочешь. Я буду просто наслаждаться пейзажем.
— Ты на самом деле этого хочешь? — спросила она недоверчиво.
— Да. Хочу наслаждаться. Морем. Ветром. Мечтами. Как будто… у меня впереди вечность.
Они молчали.
Шоссе было пустынно. Океан ворчал что-то доверчиво добродушное.
— Теперь я понимаю, — сказал он довольно громко.
— Что?
— Как прекрасна жизнь вокруг. Я вижу ее совсем другими глазами.
— Я знала, это в конце концов случится, мой милый.
— Последние два месяца были сплошным кошмаром. Но вот мне удалось вырваться из этого порочного круга…
— Ты всегда был очень сильным. Я горжусь тобой.
— Посмотри, какое удивительное небо. Каждую секунду меняет цвет. Говорят, небо отражается в океане, а мне кажется, они просто растворяются друг в друге, а потом в вечности. То, что было, что есть сейчас и будет потом — это и называется вечностью. Неделимое пространство. Мы разделили его на части в силу своей ничтожности. Мы боимся вечности. Наша плоть ее боится. А душа… Ворохнется иногда в предсмертной судороге. Как лапка лягушки, через которую пропустили заряд тока.
— Искусство — это и есть душа.
— Всего лишь жалкий призрак, который кривляется в угоду толпе. Как Петрушка на базарной площади.
— Но…
— Я должен выговориться перед тем, как… Она тоже кривлялась перед толпой. Но это были судороги боли. Ее душа металась и стенала. Как раненая птица. Я прижал ее к себе, и она успокоилась на какое-то время. Но она знала: так не может длиться долго. Она сама написала сценарий своей судьбы. Надеялась, что сумеет… Нет, она ни на что не надеялась.
Он закрыл глаза и прислушался к рокоту океана.
— Послушай, мы опоздаем на прием в посольство. Я еще должна привести себя в порядок.
— Мы успеем. Обязательно успеем. Нас ждут там всегда.
— Там? Что ты задумал? Там нас никто не ждет.
— Ошибаешься. — Он смотрел какое-то время на ее непоколебимо четкий профиль. — Туда мы почти всегда опаздываем. Потому что разучились любить.
— Милый, ты, как всегда, очень оригинален. Я бы на твоем месте приберегла столь умные мысли для новых мемуаров.
— Я уже вспомнил все.
— Ты еще не написал о нас. О том, как мы встретились, как любили друг друга. Славик считает, из этого вполне можно сделать бестселлер. Ты подаришь мне эту книгу, правда, милый? Или, может, я напишу ее сама? Замечательная мысль. Как она не пришла мне в голову раньше? Ты напишешь свои воспоминания, а я свои. Это станет на какое-то время сенсацией номер один. Что ты делаешь? Ты хочешь меня?.. Ой, тут опасный поворот. Я сейчас остановлю машину. Погоди!..
Он видел, как расступились волны, когда они падали. И он увидел ее лицо…
И там тоже…
