​

Чудная.

      — Ты хочешь мальчика или девочку? — спросила она.

      — Девочку. Мне всегда хотелось иметь младшую сестренку.

      — А я хочу мальчика. Только мальчика, — решительно заявила она.

      — Тебя не хватились дома?

      — Вряд ли. Я сплю на веранде, чтобы никому   не мешать своими молитвами.

      — Неужели ты всерьез веришь в Бога?

      — Всерьез и навсегда. Я — баптистка.

      — А это что такое?

    — Мы тоже верим в Христа и в Бога Отца, но нас почему-то преследует православная церковь. Хотя мы никому не делаем зла.

      — Религия — это опиум. Отвлекает людей от важных дел.

    — Ничего подобного. Господь помогает хорошо делать важные дела. С совестью. — Она снова перекрестила его. — Пойдем. Я еще не молилась сегодня. Это большой грех.

 

 

 

      Он проспал почти до полудня. Мать ушла в свою школу, бабушка копалась в огороде. В доме было непривычно тихо, и эта тишина лишь усиливала мерный стук маятника старых ходиков с охрипшей кукушкой. Он встал с пустой и очень легкой головой. «Такие головы, наверное, бывают у только что родившихся младенцев», — подумал он и усмехнулся. Пошел на кухню, плеснул в кружку горячего — с печки — рыжеватого чая, отрезал ломоть мягкого серого хлеба.

      Хотелось есть, — кажется, он не ел целые сутки. Но хлеб совсем не насыщал, а лишь проваливался в какую-то пустоту. Увидел на столе материну записку: «В шкафчике на верхней полке твое любимое вишневое варенье. Берегла для тебя. Кушай на здоровье. Целую. Мама». Он полез в шкафчик, зашуршал целлофаном, которым было обернуто горлышко банки. И тут в кухню вошла Ната.

      — Принимай почтальона, — заявила она с порога. — Чайку налей, а?

      Ната бухнула в пустую кружку несколько столовых ложек с горкой засахарившегося варенья. Он плеснул ей чаю.

    — Хорошо живешь, хлопчик. Сладко. И откуда ты такой взялся, что для тебя все сходу свои самые сладкие запасы выставляют? Ты знаешь, какой Агнешка до тебя монашенкой была? Да, она на самом деле в монастырь собиралась. Говорила: закончится война, вернется отец, поживу с вами полгодика и… Ты будешь на Агнешке жениться или у тебя это озорство, как у меня?

      Он не знал, что ответить Нате. У него еще не было времени подумать об этом.

      — Видно будет, — промычал он и поперхнулся чаем. — Мне еще на фронт возвращаться.

      — Ну да: убьют не убьют. Знаешь, если тебя ранят или руку-ногу оторвут, Агнешка всю жизнь будет из-под тебя горшки выносить и еще своего Бога за такую судьбу благодарить.

      — Я не собираюсь руки-ноги терять. Еще пригодятся мне.

    — Это я к примеру сказала. Не обижайся. — Ната вскочила и обняла Николая за плечи. Он быстро высвободился, отпихнул ее от себя. — Дурачок, ты чего? Я же тебе теперь, считай, родная сестра. А мне всегда хотелось иметь старшего брата. Чтобы можно было приласкаться к нему, поцеловать, а он не скажет взамен: «Снимай трусы, я тебе пистон поставлю».

      — Какая же ты испорченная, Натка! — вырвалось у него.

      — Будто ты никогда своим бабам так не говорил. Говорил же?

      — Ну, говорил… Вы же сами этого пистона просите.

    — Хочешь сказать, что все мы сучки и кобели, да? Может быть. Но только от того, что полюбишься с парнем, зла не бывает никому.

      — И добра тоже. — Он усмехнулся. — Кажется, ты сказала, что почтальоном пришла. От кого же мен письмо?

      — Не письмо, а телеграмма.

      Ната достала из кармана четвертушку тетрадного листка с косыми линейками, на каких пишут первоклассники.

      «Мне очень больно, и я лежу. Но эти муки я приняла от тебя, и мне радостно и светло на душе. Твоя А.»

      — А ее можно проведать? — спросил Николай, стараясь не смотреть на Нату.

      — А почему бы и нет. — Ната улыбнулась. — Пойдем.

      Он натянул поверх майки старый, еще отцовский, китель, сунул босые ноги в туфли, купленные к выпускному вечеру в школе. Они ему слегка жали, но сейчас это не имело никакого значения.

     — Чего спешку порешь? Не при смерти она, наверное. Это у всякой девушки поначалу бывает. Просто твоя Агнешка слишком нежная. Я тоже, помню, после первого раза ерзала задницей по парте, а когда учительница вызвала к доске, мне казалось, ни за что не дойду — словно кол между ног засунули. Но это быстро проходит.

      — Ты совсем бесстыжая, Натка.

     — Скажешь еще. Ты мне теперь старший брат, и я буду рассказывать тебе самое сокровенное. Кому же еще? Папка на фронте, мамку я даже в лицо плохо помню, дед глухой, как пень, ну, а Агнешка святая. Может, хоть ты ее чуток растормошишь…

      Когда они входили во двор к Буракову, из сарайчика доносилось жалобное блеяние козы.

      — Ну вот, опять он бедную Феньку насилует.

      — Какую Феньку? Кто? — не понял Николай.

     — Да этот припадошный Бурак. Козу свою. Сама видела, не то бы сроду не поверила. Совсем ее, бедняжку, замучил. Баб ему, что ли, мало?

      Он опешил. Разве такое возможно? Брешет, наверное, Натка.

      — Не веришь? — спросила она, как бы отвечая на его мысли. — Пошли, в щелку поглядим. Он не заметит.

     Он не успел возразить, как Ната схватила его за руку и потащила к сарайчику, ткнула чуть ли не носом в узкую щелку между досками. Его чуть не стошнило от того, что он увидел.

     — Гад, правда? Я бы его с удовольствием по голой сраке мокрой веревкой. Фенька же с козлятами — видишь, как ей пузо раздуло?

      — Какая мерзость.

      Николай сплюнул на дорожку.

      — А наш сосед в Мелитополе бедную телку до смерти за… — Ната выругалась. — Он, правда, психический был. Но его забрали только после того, как он жене руку топором отрубил, а родную мать пырнул вилкой в живот. И то вскоре выпустили. Говорят, мест в больнице нет.

    Агнесса лежала в маленькой комнатушке рядом с кухней. Двери здесь не было — ее заменяло дырявое байковое одеяло. В комнатке было чисто и светло. Он присел на маленькую скамейку возле кровати.

     — Спасибо, что пришел, — прошептала она. — Не сердись на меня за записку, ладно? Просто я с самого начала дала себе слово ничего от тебя не скрывать.

      — Это ты меня прости. Я самый настоящий медведь.

      — Ты настоящий мужчина. Правда, я не знаю, каким должен быть настоящий мужчина. Я их до тебя не видела.

      — Тогда откуда ты знаешь, настоящий я или нет? Может, я тоже поддельный.

      — Ты не поддельный. Мужчину невозможно подделать.

      — А женщину?

      Он улыбнулся.

      — Женщину легче подделать. Она сама себя подделывает под каждого мужчину. Ведь она сделана из его ребра.

      — Глупости и бабкины сказки. Это попы-мракобесы так говорят.

     — Нет. Я сама читала про это в Священном Писании. Там сказано, что каждая жена должна быть послушна и покорна своему мужу.

      — Зачем женщине быть покорной кому-то? Она такой же равноправный член нашего общества, как и мужчина.

    — А вот и нет. Она — мужняя раба. Так повелось от самого сотворения мира, — мягко, но непреклонно возразила Агнесса.

      ─ Ну, я бы ни за что не женился на рабыне.

      Лицо Агнессы сделалось печальным.

      — А разве твоя мать не слушалась во всем твоего отца? — неожиданно спросила она.

     — Они старорежимные люди. Для того и революцию делали, чтобы всех от рабства освободить. Женщина наравне с мужчиной должна строить новую жизнь.

      — А кто будет растить детей?

      — Как кто? Сами вырастут. Ну и государство о них, конечно, позаботится.

      — Сами не вырастут, а я никакому государству не отдам своих детей. Хоть ты меня на огне жги.

      В тоне Агнессы было железное упрямство.

     — Времена инквизиции прошли, и никто тебя не собирается на огне жечь. Но воспитывать нужно. В тебе столько темных пережитков, что ты пока не имеешь никакого права называться советским человеком.

      Она отвернулась к стенке и что-то прошептала. Он не расслышал — что и спросил.

      — Я с Богом разговаривала.

      — И что Он ответил тебе? — насмешливо поинтересовался Николай.

      Агнесса сказала серьезно и очень печально:

      — Что ты — мой господин и я во всем должна слушаться тебя, даже если в чем-то не согласна с тобой.

    — Странный Он какой-то, твой Бог. Я бы с ним крепко поспорил, существуй Он на самом деле. Видать, в женском вопросе Он совсем безграмотный человек.

      — Он самый мудрый. Ты когда-нибудь сам поймешь.

      — Еще чего не хватало! — Николай расхохотался. — Ты рассуждаешь как моя бабушка. Но ей простительно: она одной ногой в могиле стоит. А у тебя вся жизнь  впереди.

      Агнесса вдруг заулыбалась, демонстрируя ему свои ямочки.

      — Откуда ты знаешь, что у меня впереди? Может, совсем немного осталось, а, может, целая вечность. Хорошо, что мы не знаем, сколько каждому из нас отпущено. Тебе когда туда возвращаться?

      — В середине мая. Но я могу и раньше уехать. Если не будет болеть спина.

      — Бедный… Придешь сегодня вечером?

      — Но ты же совсем больная.

      — Я поправилась, стоило увидеть тебя.

      — Приду. Когда?

      — Как стемнеет. Стукни мне в окно — я теперь в эту комнату перебралась. Или прямо сюда приходи. Натка в кино уйдет, ну, а дед у нас как младенец: только ест да спит.

      — А тетка?

      — Я ее выгнала.  Она никакая не тетка, а старая сводница. Хотела Натку одному начальнику за деньги продать. А Натка, дурочка, ластится к ней, словно котенок…

 

 

    Он помог бабушке посадить картошку, выкорчевал большой, похожий на полусгнивший зуб, корень акации. Потом отправился на Волгу порыбачить.

      Ему страшно везло: поймал пять больших жирных лещей. Сбегал к материному куму, жившему неподалеку, за черпаком — шла на нерест селедка — и за два часа наловил мешок рыбы. Кум дал ему старую детскую коляску отвезти домой рыбу. У самого кума уже кончилась соль.

     Наскоро перекусив — мать еще не пришла с работы, а бабушка отдыхала после праведных трудов, — он положил в старую клеенчатую сумку два леща и с полведра селедки, громко крякая, сполоснулся в летнем душе. Вода там была еще холодней, чем в Волге. Сумерки все не наступали. Наоборот, вдруг выглянуло из-за туч солнце. Тогда он неспешно переоделся во все чистое, полез в погреб, где, как он знал, мать хранила запечатанные сургучом бутылки с малиновым и смородиновым вином, выбрал самую большую. Вспомнил, что возле веранды раскрылось несколько темно вишневых тюльпанов. Он завернул цветы в обрывок газеты, чтобы не увидели соседи, и пошел через улицу.

      Ната как раз спускалась с крылечка. У нее был смеющийся малиновый рот и очень печальные глаза. Ему вдруг стало жаль Нату: ей бы еще в куклы играть, а она вон какие игрушки себе выбрала.

    — Я не скоро приду, — сказала Ната, пробегая мимо него к калитке. — И Бурака-дурака всю ночь не будет — он подрядился лесопилку сторожить. Совет вам да любовь.

      Она махнула рукой уже из-за калитки и побежала к трамвайной остановке.

     Он подошел к комнате Агнессы и отвернул край одеяла-двери. Она стояла на коленях к нему спиной и что-то бубнила себе под нос. Он догадался, она молится Богу. Это его неприятно поразило. Бабушка и та в его присутствии никогда не молилась, хоть он и знал, что у нее в сундуке лежит завернутая в чистое полотенце икона Богородицы с младенцем. Когда он уедет на фронт, бабушка достанет из сундука икону, повесит на гвоздь в угол напротив кровати и будет каждый день просить эту угрюмую женщину, намалеванную на деревяшке вопреки всем законам Евклидовой геометрии, чтобы она сохранила ей внука.

     Он положил руку на плечо Агнессы и больно его стиснул. Она даже не повернула голову. Он стиснул плечо еще сильней. Она перекрестилась, склонила голову на грудь. Тогда он взял ее обеими руками за предплечья и насильно поднял с колен.

      Она так и не обернулась. Ее глаза были полуприкрыты, ладони сложены домиком перед грудью.

      Вдруг он страшно разозлился. Весь день он жил мыслью об их свидании, спешил к ней,  а она ведет себя так, как, он уверен, вела до их встречи. Словно ничего не изменилось в ее жизни со вчерашнего дня.

    Он выскочил во двор, громко хлопнув входной дверью, вынул кисет, свернул  дрожащими пальцами самокрутку. Затянулся так резко и глубоко, что подкосились ноги, а перед глазами поплыли малиновые круги. Недаром врачи запретили ему после ранения курить, да только он не послушал их.

      Наконец, стало смеркаться, и на западе засветилась большая зеленая звезда.

    Он раздавил каблуком самокрутку и решительным шагом направился к калитке. Взявшись за нее, обернулся и посмотрел на дом. Ни звука не доносилось оттуда. Он рывком открыл калитку и почти побежал к трамвайной остановке.

      Агнесса догнала его, когда он уже свернул за угол. Она была босая и в легкой ночной рубашке.

      — Не уходи! Куда же ты?! Постой!..

      И мертвой хваткой вцепилась ему в локоть.

    Он продолжал идти, а она висела на нем, семеня босыми ногами по лужам. В этот предвечерний час на улице было людно. На них уже оглядывались.

    — Я все равно буду идти по пятам за тобой. Куда ты, туда и я. Ни на шаг не отстану, вот посмотришь, — говорила Агнесса.

      Он остановился и внимательно на нее посмотрел. В ее глазах стояли слезы, но почему-то они не проливались на щеки. Она вдруг улыбнулась ему и, проворно наклонившись, поцеловала руку.

      — Холодно? — Он быстро снял с себя китель и укрыл ей плечи. — Пошли домой.

 

 

      Она стояла в большом жестяном тазике, а он лил ей на плечи воду из ковша и жадно разглядывал ее тело в сбегающих струйках. Крутые бедра, торчащие в разные стороны соски небольших, но тугих грудей. Он еще никогда не видел такой женщины. Это зрелище его потрясло и в то же время слегка разочаровало — ему показалось, что отныне со всех женских тайн сброшены покровы и ничего нового больше не узнаешь. Потом Агнесса испекла в духовке рыбу — не оказалось масла, чтобы поджарить ее, — накрыла кривобокий стол возле печи вышитой скатертью, поставила на него банку с тюльпанами, тарелки, две граненые рюмки. За все это время между ними было сказано всего несколько ничего не значащих слов.

      — Ты ведь один сын у тети Таси? — спросила Агнесса после того, как они выпили по рюмке вина. — И добавила: — Вижу по всему, что один. Себялюбивый ты очень. И ревнивый. А вот нас было шестеро, только в живых остались я и Ната. Братья все умерли: двое от тифа, одного цыганка сглазила, еще одного молния убила. Они все были старше нас с Наткой. Мы у нашей матери последыши.

      — А сколько тебе лет? — спросил Николай.

      — Скоро семнадцать. Двадцать второго июня. А ты думал, мне больше?

      — Честно говоря, да. Ты такая… рассудительная.

      — Это потому, что мы, можно сказать, без матери росли. Наш отец военный летчик, его часто неделями дома не бывало. Оставит нам денег, поцелует каждую в щечку — и в небо. А твой отец тоже на фронте?

      — Он еще в финскую погиб.

      Николай не ладил с отцом. Тяжелый был у бати характер, неуживчивый, да и выпивал он крепко последнее время.  Но когда отца не стало, затужил.

     — Если мой отец погибнет, я буду сильно горевать, хоть он и бил маму. Крепко бил. Давай выпьем за упокой души твоего отца, — предложила Агнесса и сама наполнила рюмки.

     Вино было крепкое,  у него закружилась голова и появились какие-то бредовые мысли. А что если на самом деле сходить завтра в загс и расписаться с Агнессой? Мать против не будет: давно хочет, чтоб он женился и у нее пошли внуки.

      — Нам с тобой нужно расписаться, — сказал Николай и покраснел, потому что это прозвучало уж больно буднично. Но как сказать про это иначе? «Я тебя люблю и хочу на тебе жениться?» Это как-то по киношному. Да он еще и не знает точно, любит Агнессу или нет. Всего час назад он ее просто ненавидел.

      — Зачем? — искренне удивилась Агнесса.

      — Ну, чтобы ты носила мою фамилию, и вообще…

      Он смутился и замолчал.

      — Но ведь я уже и без того твоя жена перед Богом. На что мне какая-то бумажка?

      — Так ты не хочешь?

      Он обиделся.

      — Почему не хочу? Просто это не нужно ни мне, ни тебе. Но все равно спасибо тебе за предложение.

     Она поднялась из-за стола и поцеловала его в щеку. Он притянул ее к себе, посадил на колени. Пальцы сами собой стали расстегивать пуговицы ее  халатика.

      — Пойдем ко мне, — сказала она. — Муж с женой должны спать в одной кровати. Всю жизнь.

 

 

     Он вернулся от Агнессы утром. Мать с бабушкой пили на кухне жиденький чай с хлебом, намазанным тонким слоем маргарина. Было воскресенье, и матери не нужно было торопиться в школу. Поздоровавшись, он хотел было пройти к себе, но мать окликнула:

      — Погоди.

      Он повернулся. У матери, ему показалось, было недовольное выражение лица.

      — В чем дело?

      — Ты был у Сербичей?

      Он недоуменно уставился на мать.

      — Ты что, не знал, что их фамилия Сербич? Они нерусские какие-то. Вообще странные люди.

    — Агнесса теперь моя жена, мама. Мы с ней поженились… позавчера. И вообще я хочу, чтобы ты относилась к ней хорошо, — неожиданно сказал он.

      Бабушка перекрестилась, сморщила лицо и залилась слезами.

    Мать встала, запахнулась в старенькую вязаную кофточку и подошла к окну, возле которого расцвел большой куст сирени.

      — Да… Словно обухом по голове. Я же говорю тебе: странные они, — сказала мать, не поворачивая от окна головы.

      — Теперь уже поздно. Агнесса моя жена.

      Мать вдруг кинулась ему на грудь, жалобно всхлипнула.

      — Я тебя почти не вижу, сынок. Приехал на побывку к родным, а сам… сам…

      Она разрыдалась.

      — Что ты, мама. Я же здесь, с тобой. Я целый день буду дома.

      — Поговорить толком не успели, а ведь тебя не было дома почти целый год. Колдунья она, что ли, эта твоя Агнесса — приворожила с первого взгляда. Вот я пойду и скажу ей…

    — Никуда ты не пойдешь, мама. Если хочешь, мы с Агнессой сами к тебе придем. Ну да, так и надо сделать: ты нажаришь рыбы, картошки, я куплю водки. Это и будет нашей свадьбой.

      — А вы с ней уже расписались, сынок? — спросила мать, подняв на него мокрое от слез лицо.

      — Агнесса не хочет. Говорит, это никому не нужно. Что это просто бумажка, а мы с ней уже и без того муж и жена.

      — Ты мне скажи честно: она хоть девушкой была?

      — Разве это имеет какое-то значение? Если имеет, то да.

      — И то слава Богу. — Мать перекрестилась. — Сестра-то ее оторви да брось.

      — Ната добрая девочка. А это у нее пройдет с возрастом. Пройдет обязательно.

      Мать ничего не ответила. Она утерла рукой слезы и, похлопав его по плечу, вернулась на свою табуретку.

      — Так мы с Агнессой придем к обеду, да, мама?

      — Приходите. Обязательно приходите. И Нату с собой берите. А то девчонка вечно голодная бегает. Водки обязательно купи. Русская свадьба без водки — никакая не свадьба…

​

 

 

      Свадьба была веселой и сердечной. Бурак играл на аккордеоне, Ната пела и плясала. Одни соседи принесли яблочную самогонку и шмат сала, другие — вяленой рыбы, горячий каравай настоящего пшеничного хлеба и козинаки — ядрышки жареных семечек, сваренные на патоке и подсолнечном масле. От них исходил густой пряный дух, перебивавший все остальные запахи стола. Агнесса надела белое атласное платье, которое было ей коротко и узко в бедрах, но все равно выглядела настоящей красавицей. А мать, раскрасневшаяся не то от стояния возле плиты, не то от выпитой водки, словно лет двадцать сбросила.  Он был благодарен матери за то, что она называла Агнессу дочкой и испытывала к ней непритворную симпатию.

     Бабушка достала из сундука свою икону и хотела было благословить ею молодых, но Николай воспротивился. Мать поставила икону на комод, кто-то из гостей зажег возле нее церковную свечку. Когда гости разошлись и они занялись вчетвером уборкой и мытьем посуды, Ната сказала ему тихонько:

    — А зря ты не позволил бабушке благословить вас. Агнешка расстроилась. Да и тебе бы не помешало иметь в заступницах Пресвятую Деву Марию. Я слышала, она от пули бережет.

      — Какие же вы обе темные! — не выдержал Николай. — Но ничего, я вас перевоспитаю. Я  не позволю в моем доме мракобесие разводить.

      — Тише ты. Я же к слову сказала. Я сама и верю и не верю в Бога. Смотря по настроению. А вот Агнешка вся в Боге живет. Вряд ли тебе удастся ее перевоспитать. Только перессоритесь из-за этого. А мне не хочется — ты такой хороший и добрый. Тетя Тася! — вдруг закричала она во весь голос. — Сын у вас хороший. Уж больно он мне люб. А младшенького у вас не найдется для меня? Ей Богу, лучше меня не сыскать на всем белом свете жены.

      Мать как-то странно посмотрела на Нату: не то с благодарностью, не то с удивлением. Агнесса сказала:

      — Рано тебе замуж. Сперва ума нужно набраться. Замуж с пустой головой не выходят.

      — Надо же, какая умная млада манжелка. Окрутила цыганка русского парня, вот и радуется.

    Агнесса вспыхнула и, подскочив к Нате, со всей силы хлопнула ее ладонью по спине. Ната как ни в чем не бывало продолжала мыть в тазике с горячей водой тарелки. Даже головы не повернула к сестре.

      — Дурочка ты, вот кто. Некрещеная, потому и дура. Завтра же пойдем к отцу Димитрию.

      — Что ты, доченька, не надо, — вступилась за Нату мать. — Пошутила Ната, а ты сразу драться.

    — Никуда она не пойдет, — подал голос Николай. — Ей в комсомол нужно вступать, а не пополнять ряды невежественных людей.

      — Тоже  скажешь — в комсомол. Да таких, как я, на порог комсомола не пустят, — проговорила Ната, не оборачиваясь от тазика с посудой.

      — Мама, ты тут должна присмотреть за Натальей. Ей нужно в школу ходить, а не на гулянки. А потом  и в комсомол ее примите.

   — Этому не бывать, — решительно вмешалась Агнесса. — Я не позволю, чтобы моя родная сестра вступила к богохульникам. Костьми лягу, а не позволю.

      Они скандалили почти до самого утра. Вдвоем. Остальные давно ушли спать. Потом легли в одну кровать спиной друг к другу. Николай заснул мгновенно. Проснувшись, услышал, что Агнесса тихонько плачет. Он повернулся, обнял ее за плечи. Она вся сжалась и притихла. Тогда он осторожно задрал ей ночную рубашку, надавил ладонью на живот и прижался к ней всем телом. Он еще никогда не овладевал женщиной в таком положении, и это получилось у него не сразу. Однако, войдя в нее, ощутил острое удовольствие. Она сдавленно ойкала от каждого его движения, как вдруг плотно сжала колени, вся выпрямилась. По ее телу прокатилась дрожь, и он кончил на грани восторга и боли.

      — Я… я не знала, что так бывает, — прошептала Агнесса. — Я как будто рассудка лишилась. Это плохо, когда теряешь рассудок?

      Ему было трудно  говорить, но он все-таки ответил:

      — Плохо. Очень плохо. Тебя Бог накажет.

      И провалился в глубокий сон.

    Проснувшись в двенадцать, обнаружил, что постель пуста. Мать сказала, Агнесса ушла к себе. Он решил, что у нее какие-то дела по хозяйству — как-никак немощный дед на руках, — быстро позавтракал и отправился на рыбалку.

      Вечером выяснилось, что Нату крестили. Услышав об этом, Николай оделся и пошел на трамвайную остановку. Возле почты встретил школьного друга, прыгавшего на костылях — ему недавно ампутировали по самое колено правую ногу. Друг был здорово навеселе. В тот вечер они напились по-черному и ночевали у каких-то женщин. Николай помнит, что всю ночь храпел в одиночестве на продавленном диване.

      Больше он не видел Агнессу вблизи. Ната прибегала по двадцать раз на дню, плакала, умоляла его простить сестру.

      — Она тебя так любит, так любит. — Ната размазывала оп своим распухшим щекам слезы. — Она давно собиралась меня крестить, да все откладывала. Говорила, я сама должна прийти к Господу. Понимаешь, у баптистов можно креститься только тогда, когда становишься совсем взрослым. Знаешь, как мне было холодно? Брр… Вода в реке как лед, а в купели нельзя. Можно только там, где вода все время течет. Пойдем же скорее к нам, не то она, чего доброго, руки на себя наложит.

      Шел не он, а мать, если была дома. Возвращалась от Сербичей расстроенная, говорила, что ей очень жалко Агнессу и что она обязательно пропадет. Один раз мать обозвала его «бессовестным эгоистом». Николай так не считал: он же думал не о себе, а о будущем Наты. Правда, и о себе тоже. Поразмыслив на досуге, он решил, что Агнесса очень упрямая и им ни за что не ужиться под одной крышей. А потому лучше сразу разрубить этот узел, пока он не затянулся мертвой петлей. Николай объявил матери, что возвращается на передовую.

      Мать собрала кое-каких харчишек. Он увидел Агнессу, когда шел в сопровождении матери к трамвайной остановке. Она стояла возле своей калитки и смотрела на него, не отрываясь. Вдруг из-за ее спины выскочила Ната, вспрыгнула вслед за ним на подножку уже тронувшегося трамвая. Поезд на Сталинград уходил через четыре часа. У матери была вторая смена, и она, расцеловав его и оросив слезами, убежала. Ната оставалась с ним до самого отправления поезда…

 

 

      — Ну вот, а теперь я расскажу тебе, как мы жили после того, как ты уехал на фронт. — Ната откинулась на скрипучую спинку стула. — Наверное, ты знаешь кое-что от тети Таси.

       — Она написала мне, что ты попала в больницу и там умерла, а Агнесса…

    — Постой, постой, наверняка все было не так, как тебе написала тетя Тася. Не потому, что она соврала тебе. Нет. Понимаешь, мы с сестрой решили навсегда скрыться с твоих глаз.

      Он смотрел сейчас на Нату и вспоминал Агнессу, хоть сестры были ни капли не похожи. Та Агнесса и сейчас казалась ему взрослей теперешней Наты. Было в ней что-то такое — во взгляде ли, в разговоре, он точно не знал, — благодаря чему, несмотря на свои неполные семнадцать, она казалась ему гораздо старше. «Даже старше, чем я сейчас», — сделал  неожиданный вывод Николай Петрович.

      Ната уже курила его папиросу. Николай Петрович обратил внимание, что ее когда-то упругие большие груди болтались теперь под тельняшкой словно две мочалки.

      Она перехватила его взгляд.

      — А ты помнишь, какой я была классной посикухой? – спросила она, выпустив  через ноздри кольца дыма. — Но меня там здорово похарили. И вдоль, и поперек, и раком. До сих пор все потроха болят. Ладно, извини, не буду больше на блатном, — сказала она, заметив на его лице брезгливое выражение. — Мне самой тошно от этой фени.

      Какое-то время они молча курили.

      — Когда ты уехал, я пришла домой и сказала Агнессе: все, видела красные фонари того поезда, что увез тебя на фронт, — рассказывала Ната, подавшись вперед, но не к нему, а в пустое пространство между печью и кроватью. — Она все никак поверить не могла, что ты уехал. От каждого стука в дверь вскакивала и вся дрожала. Так целую неделю было. Или даже больше. Потом я воспалением легких заболела. Валялась на траве с одним молоденьким сержантом и… В общем, ничего у нас с ним не получилось, а вот воспаление легких схватила. Уже обираться перед смертью начала, когда меня в больницу свезли. Чудилось, будто по мне всякая нечисть ползает, а я ее поймать пытаюсь. Агнесса попа привела. А Бурак догадался «скорую» вызвать. С неделю я все Богу душу отдавала, да только не захотел Он ее взять. Наконец, полегчало мне, и тут пришла Агнесса и говорит: «Я сказала Соломиным, что ты умерла. Так надо. Дедушку я у Бурака оставлю. Его нельзя трогать — помрет в дороге. Я Бураку свою золотую цепочку отдала, чтобы лишний раз кусок хлеба для него не пожалел. Я тоже буду на фронт пробираться. Устроюсь медсестрой или еще кем. А ты, как из больницы выйдешь, поступай на работу. И чтобы тебя ни Соломины, ни другие соседи не видели. Город большой, в нем можно затеряться, как иголка в стоге сена. Поняла? Ну, и с Богом».

      Она перекрестила меня, отдала узелок с вещами, и больше я ее никогда не видела, хоть после войны мы и писали друг дружке время от времени. Да только ко мне туда редко какие письма доходили.

      — Ты что, без права переписки срок получила? — поинтересовался Николай Петрович.

     — Так точно, гражданин начальник, хоть и не виноватая я ни в чем, вот те крест не виноватая. Да бляди и вору долго оправдываться. Ты же сам знаешь, какая я в ту пору была: в поле ветер, в жопе дым. Ну вот, вышла я из больницы, сижу, на солнышке греюсь, охнарик посасываю. Вдруг подсаживается ко мне лысый дяденька и говорит: «Самостоятельная ты девушка, это по всему видно. А мне как раз самостоятельная позарез нужна. Пойдешь в уборщицы ко мне на швейную фабрику? Там тебе и паек сытный будет, и жилье дадим».

      На фабрику так на фабрику. Целый день я булавки с пола собирала и лоскутки мела. А вечером подходит ко мне этот Лысик и говорит: «В кабинете у меня нужно пыль вытереть и подмести». Я зашла к нему с ведром и тряпкой как ни в чем не бывало, а он дверь на ключ и говорит мне: «По-быстрому снимай трусы и становись на четыре кости». Это значит по блатному раком. А мне, веришь, после больницы ничего такого не хочется. Совсем не хочется. Да и я в те дни под красным знаменем ходила — с меня обычно целую неделю льет, да еще в пояснице боли. Я ему говорю: «Заразная я, лечилась в больнице от триппера», а он мне: «Зараза к заразе не прилипнет. Живо снимай трусы». Ну, я ему и подчинилась. Он меня под себя подмял и посадил на штык. А чтобы крику моего не слышно было, замотал мне рот моей же мокрой тряпкой. Меня до тех пор еще никто в задницу не трахал, и больно было так, что я чуть сознания не лишилась. Потом он и говорит: «Сейчас я тебя покормлю, и ляжешь спать на диване. Писать-какать захочешь, сделаешь все в ведро. Утром сама и вынесешь. Если кому-то скажешь про то, что я с тобой делал, кишки через рот вытащу и на шее узлом завяжу. Поняла?»

     Покормил он меня хорошо, даже полстакана сладкого вина налил. Я быстро осоловела и бухнулась на диван. Открываю глаза — на дворе утро, и мой Лысик надо мной стоит. «Проваливай, говорит, пока никого  нету. Вот тебе на день кусок хлеба с салом. Вечером снова придешь. Поняла?»

      Я кивнула и поплелась собирать булавки и мести в кучи лоскутки. Штык у него, небось, ослиный был — огнем у меня все горело. Или же это с непривычки.

      Так продолжалось дней десять. Я уже едва ноги волочила, и в голове все мутилось. Наверное, от того и не додумалась сбежать. Лето ведь на дворе было, под каждым кустом, считай, настоящий Рай.

      Ната замолчала и закурила новую папиросу. Николай Петрович слушал ее рассказ с интересом, переходящим в ужас, от которого по спине бегали мурашки. Он знать не знал, что в советское время может случиться такое…

     — Прихожу я как-то в условленный час к своему Лысику и вижу, что он не один. Гость у него сидит: толстый, волосатый, с масляными глазками. Лысик и говорит: «Вот он, этот сладкий арбуз. Могу его тебе уступить. Думаю, о цене мы с тобой всегда договоримся».

      Дядька с масляными глазками посмотрел на меня внимательно и сказал: «С каждого арбуза, прежде чем купить, пробу снимают. А ну-ка предъяви товар без упаковки».

      Лысик приказал мне раздеться догола. Я стояла перед этими двумя дядьками, переминаясь с ноги на ногу. Толстый засунул мне между ног свой жирный указательный палец. И, странное дело, мне снова этого захотелось. Я затрепетала, и толстяк учуял это. Он расстегнул ширинку, достал свой «шмайссер» и, схватив меня за плечи, заставил встать на колени. Я уже тогда, как ты знаешь, была испорченной девчонкой, но брать в рот хер этого старого толстяка мне было противно до тошнотиков. И вообще я водилась в основном с молодыми ребятами, которые заводились с пол-оборота, без всяких мерзких штучек. Я знала, стоит мне взять в рот этот отвратительный кусок протухшего мяса, и меня вывернет наизнанку. Он ткнул меня в него носом. Я взвизгнула и вцепилась в его хер зубами

     Он взревел дурным голосом и вмазал мне в живот коленкой. От боли меня свело судорогой, и я при всем своем желании не смогла бы разжать челюсти. Толстяк колотил меня по голове кулаками, пинал ногами, но все было напрасно. Тогда он схватил меня за волосы и изо всех сил дернул кверху. Думаю, у него в руке осталась большая часть моих волос. Я наконец разжала челюсти и шмякнулась на пол. Он топтал меня каблуками своих ботинок, но я не чувствовала боли. Он завелся. Схватил ведро и окатил меня водой. Я попыталась встать. Толстяк ругался страшными словами и грозился сделать мне шмасть. Ну да, его орудие стало похоже на большой красный помидор, который он с трудом запихнул себе в ширинку. «Не смей наносить ей увечья, — предупредил Лысик своего гостя. — Она числится у меня на производстве, и я

 

[i] Девочка-подросток (блатной жаргон).