​

отвечаю за нее головой. — Он встал между мной и толстяком, который продолжал изрыгать матерки. — Мы накажем ее иначе. На всю жизнь накажем».

     Он велел мне одеться. Когда я сделала это, сорвал со стены портрет Сталина под стеклом, прошелся по нему, хрустя осколками, потом взял меня за шкирку и велел тоже пройтись по портрету. Я была в казенных резиновых сапогах на толстой рубчатой подошве, от нее на физиономии вождя остались черные полосы. «А теперь позовем людей, — сказал он. — Вы, Борис Ефимович, подтвердите, с какой яростью эта стерва бросалась на портрет товарища Сталина и какими словами оскорбляла его при этом. Она же настоящая немецкая овчарка. А фашисты уже почти до Волги дошли». Остальное, думаю, не нужно рассказывать. Да я и не помню, кто меня судил и как. Точно во сне была. Дали семь лет без права переписки и еще три на поселухе. Вот тебе и весь расклад.

      Ната истерично расхохоталась.

     Николай Петрович нервно барабанил по столу пальцами. Ему с трудом верилось в то, что рассказала Ната. У него просто не вмещалось подобное  в голову.

     — Но я не держу на этих людишек зла, — сказала Ната. — Почему — сама не знаю. В этом аду они всего лишь мелкие прислужники, выполняющие чью-то злую волю. Они не в силах противиться этой воле. Без отсидки, Николай Петрович, тебе этого не понять, и не твоя в том вина. А я, между прочим, встретила там не только плохих, но и хороших людей тоже. Очень даже хороших. И стала кое-что  в этой жизни кумекать. Еще пока мало, но книжечки почитываю. Помнишь, Николай Петрович, ты говорил когда-то, что я в комсомол должна вступить? — неожиданно заключила свой рассказ Ната.

    Николая Петровича обуревали теперь противоречивые чувства. Жаль ему было Нату  — загубили девчонке жизнь, надругались над ее душой и телом. Но перед ним  сидела женщина враждебных ему убеждений. Вряд ли ему удалось бы обратить ее в свою единственно правильную веру. Вспомнилось крылатое сталинское: «Если враг не сдается, его уничтожают».  Но он бы не смог уничтожить Нату, уже и без того растоптанную скотской жизнью. Конечно, она сама виновата в том, что с ней случилось. Ведь другие женщины смогли пройти войну и сохранить свою честь и достоинство. Нату же вечно тянуло в помойку. Как Агнессу к своему Богу. Что-то порочное виделось ему сейчас в роду Сербичей, чуждое будущей светлой жизни, ради которой он был готов отдать свою. Не было им там места. Но имеет ли он право уничтожать человека, который не хочет жить так, как задумал весь остальной народ? Пускай даже не весь, а его бòльшая — лучшая — часть? Вопрос казался ему неразрешимым. Он застрял в его сердце кинжалом, и оно теперь больно распирало грудь.

    — Давай еще выпьем, Николай Петрович, — предложила Ната. — Знаю, не ко двору я в этом доме —  мне Устинья рассказала, какая ты важная шишка. Но я, если позволишь, только зиму перекантуюсь, если, конечно, переживу ее. А там куда-нибудь подамся. Отец меня выгнал из дому. Он пьет день и ночь, а мачеха и вовсе волком на меня глядит.

      — А ты откуда узнала, что я переехал в эти края? — осторожно поинтересовался Николай Петрович. Уж не разыскивала ли его Ната, одним этим пачкая его честное имя?

     — Ничего я не узнавала. Купила билет до Южно-Ленинской (это был райцентр, в котором когда-то работал секретарем райкома Николай Петрович), дальше не хватило денег. Переспала там ночку на дебаркадере, потом пошла вдоль берега вниз по течению. Днем в речке искупалась, одежку простирнула и повесила на кусты сушить. А сама валяюсь на горячем песке, слушаю, как птицы над головой щебечут. Хорошо… Задремала, наверное. Вдруг открываю глаза и вижу: стоит надо мной женщина в черном. А я часто во сне Агнешку видела в черном. Это перед тем, как ей умереть. Я вскочила, закрылась руками — стыдно стало за свою наготу. А она присела в траву, налила мне из ведра кружку молока. И я расплакалась, как последняя дуреха. Я ей про себя рассказала, про сестру, а про тебя — ни слова. Так уж получилось. Правда, я совсем недавно узнала, в чьем доме живу и чей хлеб ем.

      — Это дом моей жены, — сказал Николай Петрович. — Так что ты ее хлеб ешь, а не мой.

     — Да ладно тебе, — замахала руками Ната. Но вдруг все поняла: — Ну да, работа у тебя важная, анкета должна быть чистой, а я в ней как клякса.

      Николай Петрович промолчал. Ему стало неуютно наедине с Натой. Скорей бы пришла Устинья.

      — Я с собой семян разных привезла. Правда, уже конец мая был, но цветы все равно зацвели. Да еще как пышно. Я там все мечтала, что возле моего дома будет расти много-много цветов…

 

 

      Ему постелили в мезонине. Ната жила в самой маленькой комнатке под лестницей. Раньше в ней были прогнившие насквозь полы, и туда редко кто заходил. Николай Петрович обратил внимание, что здесь настелили  новые полы, пахнущие свежим деревом.

      — Моя работа, — похвалилась Ната. — Я еще и балкон в мезонине починю, и лестницу. Вот только лес трудно достать…

      Прежде, чем подняться к себе, Николай Петрович постучался к Нате.

     Она лежала в кровати и читала толстую книжку без обложки. «Достоевский», — увидел Николай Петрович полустершиеся буквы дореволюционного издания. Он никогда не читал Достоевского, хотя в тридцатые годы  еще можно было достать его книги. Преподаватель, который вел в институте курс лекций по истории ВКП(б), называл Достоевского классовым врагом пролетариата.

    — Я на минуту, — сказал Николай Петрович. — Я завтра рано уеду… — Он помялся. — Ты не знаешь, Агнесса не пыталась меня разыскать?

      — Она писала тебе на фронт. Тетя Тася дала ей номер твоего почтового ящика. Ты не получил ее писем?

      — Нет, — соврал Николай Петрович.

     Он хорошо помнил письма Агнессы: на каждой странице «Благослови тебя, Боже» и прочая ерундовина. Вся почта на передовую обязательно просматривалась. Он сказал своему командиру, что к нему по ошибке попадают чужие письма. К счастью, Агнесса ни разу не назвала его по имени, а на конверте писала просто: Соломину. У них в полку был еще один Соломин, но он недавно подорвался на мине.  Все так и решили: это пишет своему погибшему мужу еще ничего не ведающая жена.

      Он не знал, поверила ему Ната или нет. Спросил:

      — А тебе она ничего не писала обо мне?

    — Ни строчки. Говорила всем, что ее муж погиб на фронте. И фамилию сменила на твою. Но ты не бойся: Соломиных у нас почти пол страны. Хорошая у тебя фамилия, Николай Петрович, незаметная. Это моя так и лупит по глазам. Я вот что забыла тебе сказать… Не знаю, может, тебе и не стоит про это говорить, да голос какой-то все подсказывает: скажи, скажи. Сын у тебя есть, Николай Петрович. Большой уже. Красивый из себя мальчик. Умненький.

     Николай Петрович так и сел на маленькую скамейку, оперся спиной о холодный металл печки-буржуйки. И заплясало-запрыгало в голове. Сын… Этого еще ему не хватало…. Он всегда хотел иметь сына… Что скажет Маша… Наверняка красивый мальчик… Уже, наверное, с характером… Мать его в тюрьме умерла… Как потянется ниточка…

       — Где он? — выдавил из себя Николай Петрович.

      — Под Мелитополем. У маминой матери. У нее своя хатка. Там еще девочка моей двоюродной сестры. Ее саму на шахте током убило. Понимаешь, Николай Петрович, не могла я у бабушки остаться, хоть она и оставляла меня. Туберкулез я в лагере заработала, а там детишки малые…

      Николай Петрович вышел на ветхий балкончик, обрамленный шелестящими на ветру листьями акаций. Душно. Совсем дышать нечем, хоть лето и на исходе. Сердце жмет. Наверное, пора носить в кармане валидол.

     Он осторожно перелез через шаткие перила и оказался на крыше. Он знал, возле окна на чердак есть карниз, куда вполне можно присесть. С того места видна река до самой излучины. Мерно покачиваются на ее темной воде огоньки бакенов, громко шлепая лопастями, не спеша выворачивает из-за острова буксир с длиннющей баржой на прицепе. Хотел бы он сейчас оказаться на месте рулевого этого буксира: стой себе возле штурвала и смотри вперед. Русло у реки коварное, все в отмелях, но огоньки бакенов заранее предупреждают об опасности. А, значит, смотри себе в оба и крути штурвал. Вот и вся твоя работа.

      И что это его, сына машиниста паровоза и учительницы начальной школы, угораздило стать государственным мужем? Жил бы себе тихо и спокойно, преподавал в школе какую-нибудь всем давно известную науку, вроде физики или геометрии, ходил по выходным в кино или в ларек попить свежего пивка с вяленой рыбкой. И думать ни о чем не надо. А он взял и взвалил на себя эдакую ответственность. Ну, а ответственный работник он всегда и у всех на виду. За каждым его шагом даже не в бинокль, а в подзорную трубу следят. Оступись — и выбыл навсегда из строя под злорадные ухмылки бывших товарищей. Он вспомнил секретаря по пропаганде Иванцова. Пронюхала какая-то собака, что его теща оставалась в оккупации и работала у немцев машинисткой. С ходу разжаловали и из партии исключили. А тут, стоит дернуть за ниточку, такой клубок размотается…

      Да и его ли это сын?.. Если даже его, разве он  может забрать его к себе?.. Почему не может? Да потому, что для этого нужно преодолеть кучу формальностей. Это во-первых. А во-вторых, придется расстаться и с квартирой, и с пайком, и еще много с чем. Был бы он один, тогда все это еще не так страшно. Одному можно и в общежитии жить. А ведь Маша тяжело больна, ей нужны хорошие врачи, усиленное питание. Да она попросту умрет, если ей придется жить такой жизнью, какой живет большинство советских женщин. Сын родился в результате трех ночей, проведенных с малознакомой девушкой. Десять с лишним лет он даже не подозревал о том, что у него где-то есть сын. Если бы не Ната, так бы, наверное, никогда об этом и не узнал. Агнесса ничего не написала его матери. Если бы она написала, когда только родился сын…

      Все равно вряд ли бы что-то изменилось. Не мог он связать свою жизнь с Агнессой. Это означало бы для него крах партийной да и, пожалуй, любой другой карьеры. Интересно, подумал вдруг Николай Петрович, а жена рулевого этого буксира верит в Бога? Может у штурвала буксира стоять человек, жена которого верит в Бога?..

      Он посмотрел на циферблат часов, светившийся зелеными фосфорными стрелками. Всего только полночь. Виктор приедет за ним в пять. Что ему делать эти пять часов?..

     Он перелез назад на балкон, стараясь не стучать каблуками по листам железа, которыми была покрыта крыша, и спустился вниз по скрипучей шаткой лестнице.

      На веранде одиноко горела свеча. Устинья сидела на сундуке и нанизывала на толстую суровую нитку твердые, едва начавшие краснеть ягоды шиповника. Николай Петрович обратил внимание, что все окна веранды завешаны такими бусами.

      — Не спится? — спросила Устинья. — Может, кровать неудобная или жарко наверху?

      — Нет, все в порядке. Просто обыкновенная бессонница. Можно я посижу с тобой?

      Устинья пожала плечами.

      — Почему нельзя? Сиди на здоровье . И мне веселее. Как там моя Машка?

      — В порядке. Жалею, что не взял ее с собой, хотя… — Он осекся. — У… этой женщины туберкулез. Ты знаешь об этом?

      — Знаю. Когда я ее встретила, она харкала кровью. Сейчас ей получше стало. Бог даст, выкарабкается из этой ямы.

      — Может, какие-то лекарства нужно достать или доктора привезти?

    — Не надо. Сама вылечу. Анджея же вылечила. Правда, у него был не туберкулез, но он уже, считай, на том свете побывал.

      — Так, значит, ты…

      — Да, я давно его знаю. Но больше не скажу ничего, хоть ты меня пытай. И без того слишком много сказала.

      — Скрытная ты, Устинья… Юстина. Тебя же на самом деле Юстиной зовут, да?

   Она молчала, ловко нанизывая на нитку ягоды, которые брала из большой корзины слева и прокалывала толстой иголкой.

     — Ладно, не буду. Лучше расскажу тебе про Машку. Она закончила третий класс на все пятерки. Но пишет с кляксами. Непоседа. Хочет стать балериной. За год выросла на четыре с половиной сантиметра.

      — Ты ее удочерил?

      — Она теперь Соломина. Так будет лучше для нее.

      — И для тебя тоже.

      — Для меня тоже. — Николай Петрович тяжело вздохнул. — Скажи, а… эта женщина тебе не в тягость?

      — Да она как будто спокойная. И работящая. Зимой вдвоем будет веселей. А ты против, чтобы она здесь жила?

      Устинья опустила иголку с ниткой и уставилась на Николая Петровича пристально и даже сурово.

      — Не против я, пойми меня правильно, но ведь она в заключении была. По политической статье.

      — Не бойся, об этом никто не знает.

      — Но у нее на руке татуировка…

      — Ну и что из того? Знаешь, что она означает? Отметила совершеннолетие в тюрьме. Я обязательно ее выведу. За зиму, думаю, сойдет.

      — Не нравится мне все это, — признался Николай Петрович. — Ты тоже можешь туберкулез подхватить.

    — Ну, я этого не боюсь. Послушай, Коля, — она впервые назвала его по имени, и Николая Петровича это почему-то растрогало, — если кто-то что-то скажет, ты все на меня вали. Дескать, это она, такая-сякая, без моего ведома и разрешения тюремщицу в доме приютила. С меня взятки гладки. А у тебя такая работа, что волей-неволей приходится держать ухо востро.

      — Ах, Устинья!

     Он вздохнул еще горше и подумал, не рассказать ли ей про сына. Мудрая она баба и опытная в жизненных ситуациях, это по всему видно. Рассказать или не рассказать?..

      — У тебя, кажется, самогон или брага есть. Налей стаканчик…

     Он лежал на голом полу, положив под голову старую плетеную кошелку. От самогона у него, привыкшего в последние годы к дорогим коньякам и винам, щипало во рту. Зато мозги хорошо прочистило. И заработали они с такой легкостью и логичностью, что он сам себе удивился.

      Устинье ни к чему знать про то, что у него есть сын. Более того, если Ната вдруг проговорится ей — а это наверняка рано или поздно случится, — все отрицать. И связь с Агнессой, и то, что он знал Нату раньше. Какое счастье, что он тогда не расписался с Агнессой. Паспорт у него чист, а, значит, никакого родства между ним и ребенком, рожденным Агнессой, нет и не может быть. Надо предупредить мать, чтобы в случае чего молчала про Агнессу: у КГБ длинные руки, и  они ими везде достанут. Пускай Ната остается, черт с ней, — на самом деле в случае чего можно все свалить на Устинью. Деньги он больше не будет посылать по почте: даст сейчас, потом будет завозить с оказией. Оставаться здесь на ночь ему, конечно же, не следовало. Но завтра он скажет  товарищам — громко скажет, чтобы все слышали, — что провел ночь на рыбалке. Дескать, вырвался впервые за все лето и уж отвел как следует душу. Вот так. Устинья хороший гонит самогон. Небось, какие-то травы туда примешивает, которые подпитывают работу мозга. Ишь, сколько он выдал ему толковых советов за каких-то пять минут.

      И Маше он скажет, что был на рыбалке. Придется купить у рыбаков пару сазанов и стерлядки на уху. Похвалится Первому удачным уловом. А все остальное, и Ната в том числе, ему просто приснилось. Устинья на самом деле существует, потому что ее прошлое никоим образом не связано с его, Николая Петровича Соломина, прошлым. Ему сейчас хотелось расцеловать Устинью за то, что он не был с ней знаком  одиннадцать лет назад, что она ему никто и никак не может помешать его успехам в деле на благо родины. Завтра он уедет чуть свет, а Ната, глядишь, умрет осенью или зимой. И унесет все тайны в могилу. Конечно, он не желает ей смерти, но после того, что Ната пережила, она вряд ли может дорожить своей жизнью. Или, наоборот, дорожит?..

      Его стало клонить в сон, и он заснул прямо на полу, слыша свой собственный храп и не в силах повернуться на бок.

 

 

     Когда они поднялись на гору, и Николай Петрович оглянулся назад, от реки поднимался густой пар. Горько пахло дымком — на пашне жгли стерню. Запах дыма обычно пробуждал в Николае Петровиче воспоминания о войне. Он тосковал по фронтовым друзьям, простым и искренним человеческим отношениям, рожденным от постоянной близости смерти. Многие из  друзей погибли, те, кто уцелел, далеко. Нет с ним рядом друга, которому можно было бы открыть душу.

      Сейчас он ощущал это как никогда остро.

 

 

 

      За три дня его отсутствия дома произошли перемены. В столовой теперь стоял большой рояль. Возле него хлопотал настройщик, оглашая квартиру громкими монотонными звуками.

      Машка носилась по дому с пушистым рыжим котенком на руках.

     — Мне его Крокодильша подарила, — сообщила она Николаю Петровичу. — Мама говорит, он рудый. Ты знаешь, что такое рудый? Это рыжий по-польски. Я называю его пан Рудый. Здорово, да? А рояль тебе нравится?

      Тут из спальни вышла Маша. Николай Петрович отметил, что она преобразилась за эти три дня: посвежела, округлились щеки, а, главное, стали быстрыми движения. Еще совсем недавно они напоминали ему замедленное кино. Маша положила ему на плечо руку, посмотрела в глаза и нежно поцеловала в щеку.

      — Устал? Вижу по глазам, что очень. Не станешь ругать меня за рояль? Знаешь, у него точно такой звук, какой был у нашего «Блютнера». Помню, мама так хорошо играла…

     Николай Петрович понял вдруг, что рад своему возвращению домой. И ему здесь, кажется, рады. Вера напекла его любимых пирожков с капустой. А с роялем в столовой стало даже уютней.

      Когда настройщик, наконец, ушел и они сели пить чай, Маша сказала, оживленно поблескивая глазами:

     — Это во всем Крокодильша виновата, то есть Серафима Антоновна. Она, оказывается, милая женщина. Представляешь, она крестная мама этого инструмента. Знаешь, что произошло в твое отсутствие?

    И Маша рассказала, как Крокодильша спускалась пешком — почему-то не работал лифт — и упала на их этаже с лестницы. Машка услышала шум и крик, выскочила за дверь, позвала Машу и Веру, они втроем подняли Крокодильшу, помогли дойти и уложили на диван.

      — Она отделалась испугом и несколькими синяками, — рассказывала Маша. — Потом мы с ней пили чай и болтали про все на свете, точно сто лет друг друга знаем. Я рассказала ей, между прочим, что когда-то много играла на рояле. А она возьми и скажи: «А почему бы вам не купить рояль? Я знакома с настройщиком, который работает в филармонии. Он будет рад подобрать вам достойный инструмент». Ты, Коля, не возражаешь, если я иногда буду на нем играть?

      — Нет. Если только соседи…

      — Что ты, они не станут возражать. Я уже и у Елены Давыдовны спрашивала, и у Савченковых. Кстати, их дочка ходит в музыкальную школу. Я вот думаю и Машку туда определить.

      Николай Петрович был от души рад столь приятным новостям. Во-первых, Маша подружилась с женой Первого. Это о-го-го как много значит. Во-вторых, он всегда хотел, чтобы Машка училась музыке и иностранным языкам. Чем она хуже той же Наташи Ростовой, которая с детства болтала по-французски как на родном языке? Николай Петрович втайне думал о том, что они, партработники, и есть русское дворянство. Разумеется, в хорошем смысле этого слова. Но у тех, прежних, дворян им есть чему поучиться.

      Машка пристала к нему с расспросами об Устинье, корове, доме. Он ей отвечал машинально, все время думая о своем. Присутствие Наты в доме у реки будет всегда напоминать ему о том, что у него есть сын. Даже если Ната больше о нем словом не обмолвится.

      — А что это за женщину приютила Устинья? — внезапно спросила Маша, словно прочитав его мысли.

      — Я даже не успел с ней толком познакомиться. — Николай Петрович старался не смотреть на Машу. — Больная она. Но Устинья говорит, она помогает ей по хозяйству. Спит в той комнате, что под лестницей. Полы в ней сама настелила. Думаю, она перекати-поле и долго не задержится на одном месте.

      — Жаль. — Маша вздохнула. — Устинье одной тяжело, да и, наверное, скучно. А мы совсем перестали туда ездить. Не знаю — почему.

      И Маша, как показалось Николаю Петровичу, горько вздохнула.

      — Я хочу к Устинье, — заявила Машка. — До школы еще целая неделя.

      — На самом деле, почему бы нам с Марылей не поехать туда?

      — А рояль? — вдруг нашелся Николай Петрович, больше всего на свете боявшийся сейчас встречи Маши с Натой. — Ты будешь по нему скучать.

      — Да, я совсем забыла про рояль. Еще как буду.

      Она стремительно подошла к роялю, взяла несколько звучных аккордов. И, присев на краешек стула, заиграла. Николай Петрович не очень жаловал классическую музыку, однако дом, в котором кто-то играл на пианино или рояле, причем, не эстрадные песенки, а классическую музыку, всегда казался ему каким-то особенным. Маша сейчас играла нерусскую музыку — Николай Петрович это чувствовал наверняка. Русские более сдержаны в выражении чувств, особенно любви, и менее патетичны. Но музыка ему нравилась. Она была похожа на песню, и ему даже захотелось пропеть ее. Он обратил внимание, как заблестели вдруг глаза маленькой Машки, как она вся подалась вперед, навстречу мелодии.

     — Мама, еще сыграй, — попросила она, когда Маша взяла последний — тихий — аккорд. — То же самое. А я спою. Ладно?

      Она замычала, сбилась, потом запела тоненьким чистым голоском. Запела верно, вплетая в звуки рояля свое высокое «а-а-а». Даже придумала какие-то слова про любовь и разлуку, и получилось очень складно. Николай Петрович захлопал в ладоши, а Маша поцеловала дочку в лоб и прижала к груди ее голову.

      — У нее абсолютный слух, — сказала она. — Коля, ты представляешь, у нашей Машки абсолютный слух. Ей нужно немедленно начинать учиться музыке. Завтра же позвоню директору музыкальной школы, чтобы он сам прослушал ее. Если бы не Крокодильша, мы бы этого не узнали. Ура славной Серафиме Антоновне!..

​

 

 

      Машка пошла в школу и одновременно в музыкалку, как она называла ее. Маша большая, как подозревал Николай Петрович, проводила целые дни за роялем. В их отношениях, можно сказать, ничего не изменилось — он все так же спал в столовой на диване.

      Как-то он зашел в спальню, когда Маша переодевалась, и она закрыла грудь крест-накрест своими по-девичьи худыми руками. Он поспешил выйти, даже не взяв того, за чем пришел. Свои костюмы и рубашки он теперь держал в стенном шкафу в прихожей. Он хотел Машу, очень хотел, особенно просыпаясь по утрам, часа за полтора до того, как зазвонить будильнику. Однажды он даже подошел к двери в спальню, постоял возле нее, прислушался. Тихо. Он кашлянул. Тихо. Вздохнув, вернулся на свой диван. Поговорить на эту тему с Машей он не решался — неловко как-то, да и с чего начать? Сказать: «Машенька, я соскучился по тебе и хочу к тебе в постельку?» Пошло как-то, совсем по-мещански пошло. Просто войти в спальню и лечь на свое прежнее место он не мог. Быть может, Маша еще не совсем здорова и ей, как сказал Серебрянский, нужен полный покой. Было же время, когда она сама подходила к нему, обнимала за шею, терлась грудью о его рубашку и говорила в самое ухо: «Пошли к нам. Скорей». И он спешил в ванную принять душ, а Маша уже ждала его в постели и, едва завидев, протягивала к нему руки. Правда, так было всего несколько раз, но ведь было же, было. Потом вдруг все закончилось. А ему так хотелось нежных и страстных Машиных ласк. Он знал, ни с одной женщиной он не сможет испытать такого полного и возвышенного наслаждения, какое испытал с Машей.

     Теперь он спал очень тревожно, то и дело просыпаясь от кошмаров. Ему снилось, будто за ним гонится кто-то страшный, и он прячется от него на дне глубокого темного колодца. В нем нет ни капли воды, а его мучает жажда… Проснувшись, Николай Петрович спешил к крану на кухне, но водопроводная вода не утоляла его жажды. Внизу живота ощущалась тяжесть. Покалывало сердце. Николай Петрович даже подумывал обратиться к врачу, но ему казалось неприличным отрывать от дела подобными пустяками серьезного и внимательного терапевта спецполиклиники. «Пройдет, — успокаивал себя он. — Устал. Вкалываю без отпуска. И работа  в основном сидячая. Гантелями, что ли, заняться?»

      Отжимание гантелей слегка сняло напряжение, но тяжесть внизу живота не прошла. «Неужели это от того, что мы… что Маша не хочет спать со мной?" — Николай Петрович даже в мыслях с трудом находил подходящий — не пошлый — глагол, обозначающий отношения между мужчиной и женщиной. Придя к неутешительному выводу, что это, по всей вероятности, так и есть, Николай Петрович, тем не менее, не предпринял никаких попыток настоять на своем праве законного супруга.

      На выходной Первый неожиданно предложил ему съездить на рыбалку. За все время своей работы в обкоме Николай Петрович еще ни разу не удостоился подобной чести. Он мысленно поблагодарил Крокодильшу: разумеется, любезная Серафима Антоновна похвалила дома Машу за ее внимание и чуткость. Он знал, что Крокодильша была тем самым фильтром, через который допускались или не допускались в друзья к Первому те либо иные люди, занимающие достаточно высокую партийную, хозяйственную или военную должности. И вот Николай Петрович неожиданно оказался среди избранных — на рыбалку Первый брал только самых близких друзей.

 

 

 

      Они выехали в субботу вечером. Ни рыболовных снастей, ни какой-либо провизии Первый брать не велел. «Там есть все и даже больше, — как-то уж больно загадочно сказал он. — Поцелуй в щечку свою Комсомолочку и — полный вперед».

      По дороге они выпили по две стопки отличного коньяка. На пароме, перевозившим их, и только их, машину на остров, первый сказал:

    — Давай-ка хлопнем еще по одной. В «Замке царя Соломона» нас ждет много интересного и увлекательного. Тебе известно, кто такой был царь Соломон?

      — Какой-то исторический персонаж. Я читал в детстве книжку «Копи царя Соломона».

      Первый расхохотался.

    — Книжка тут, брат, не причем. Это детская книжка. Царь Соломон был иудеем, то есть евреем, и у него был гарем, собранный из прекраснейших женщин. Этот еврей, как выясняется, знал в них толк. Потому и прожил долгую и счастливую жизнь. Мы с тобой так долго ни за что не протянем.

   Они подъехали к двухэтажному кирпичному дому, стоявшему на возвышенной части острова. Основательностью постройки и двумя башнями, расположенными по диагонали друг от друга, он на самом деле напоминал замок. Николай Петрович обратил внимание на окружавшие дом строения: несколько финских домиков, большой ангар, спрятавшийся среди деревьев, теплица.

      — Инфраструктура здесь отлично налажена, — пояснил Первый. — Продукты доставляют с Большой земли, а овощи круглый год свои. Розы тоже. Я, брат ты мой, питаю к этим цветам большую слабость.

      Их уже ждал изысканно сервированный стол. В большой комнате, отделанной дубовыми панелями, стояли в высоких вазах по углам букеты свежих роз. Две миловидные девушки в белых крахмальных передниках и кружевных наколках приветствовали вошедших широкими улыбками. «Близнецы, —  подумал Николай Петрович. — Похожи, как две капли воды. Только одна блондинка, крашенная, очевидно, а другая шатенка. Смазливые девчонки». И он вдруг почувствовал, как ожил его прибор.

      — Сперва в баньке попаримся, а вы, девочки, велите Михайле ставить в духовку жаркое, — распорядился Первый. — У нас сегодня какое меню?

     — Стерляжья уха, осетрина на вертеле, жаркое из сайгака, — сказала без запинки блондинка. — Раки сейчас ставить варить или попозже?

      — Попозже. Я люблю, чтоб были горячие. Федор наделал березовых веников?

      — Да. Проходите, там все готово, — сказала шатенка и, улыбнувшись, медленно пошла впереди.

     Они шли за ней. Николай Петрович отметил, что у шатенки стройные, длинные ноги и шов на чулках ровный, как стрелка.

    Парились долго и со вкусом. Николай Петрович давненько не был в бане, хоть и очень любил этот русский обычай париться по субботам. Ему это напоминало детство, отца. Увы, сейчас он никак не мог отдаться буйству пара и жара, смешанных со свежим березовым духом. Перед глазами стояли ноги, прочерченные сверху вниз ровными черными швами. Он все время старался прикрыть рукой свой срам — стыдно было Первого. Но тот  заметил.

      — Здоровый ты,  видать, мужик, Петрович, — только глянул на бабу, и уже завелся. А вот мой, — он кивнул на свой сморщенный и обвисший член, — совсем упал духом. Хоть домкратом поднимай. Партийная работа, скажу я тебе, сушит не только его, но и мозги тоже.  Серафима Антоновна уже и обижаться на меня перестала — все без толку. Да в ее возрасте и не пристало подобными вещами интересоваться. Небось, у нее там все мхом заросло.

      Николая Петровича неприятно поразила подобная откровенность Первого, но он, разумеется, смолчал.

     — Ну, женщины так устроены, что им вовсе не обязательно спать с мужиками, — продолжал между тем Первый. — Их организм и без того каждый месяц очищается. А когда природа отнимет у них красное знамя, им уже не нужен никакой секс. А нам наше семя в голову ударяет, если его вовремя не излить. И болезни всякие развиваются от воздержания. Вплоть до рака. Тебе-то это не грозит — твоя Комсомолочка, верно, замучила тебя ночами. Ты другой раз с такими черными кругами под глазами приходишь, что я завидую тебе. Ты только смотри, брат, чтобы она на стороне никого не завела. Мало ли какой фортель может отмочить молодая красивая женщина, не обремененная домашним хозяйством и работой.

     Первый шумно плюхнулся в бассейн и поплыл, фыркая, как морж. А Николай Петрович все хлестал себя по ляжкам веником. Слова Первого подействовали на него болезненным образом.

      Они завернулись в длинные махровые халаты и вышли к столу. Верхний свет погасили. Бра под желтыми абажурами создавали уютный, словно пронизанный солнечным светом, полумрак. Девушек видно не было.

      — Давай закусим чем Бог послал, — сказал Первый, подвигая к себе блюдо с рыбным ассорти. — Балык пересолен, а вот осетринки рекомендую отведать. И икорка зернистая прямо-таки тает во рту.

     Они пили, не чокаясь, «Цинандали», «Твиши», заедая салатами из крабов, красной рыбой, икрой. Наконец, Первый отодвинул от себя тарелку, вытер губы белоснежной льняной салфеткой, подмигнул Николаю Петровичу и хлопнул в ладоши. Тут же раздвинулась портьера двери справа и на пороге появилась блондинка. Она была обнажена до пояса, но в трусиках и черных чулках с ажурными резинками.

      Николай Петрович выронил вилку. Первый весело рассмеялся и хлопнул его по плечу.

     — Хороша, а? Но ты не спеши, Петрович, тратить на нее весь запас своей мужской силы. Настоящий гурман должен суметь отведать понемногу от каждого блюда.

      Он хлопнул в ладоши два раза.

      Раздвинулась портьера двери слева, и появилась шатенка. Девушка была нага, если не считать короткой пелерины из черного шелка, едва прикрывавшей ей грудь.

      — Браво, Алла. Ставлю тебе пять с плюсом. Подойди-ка сюда.

     Алла приблизилась к столу вихляющей походкой. Ее покрытое мелкими курчавыми волосами лоно оказалось рядом с блюдом, на котором возвышалась голова заливного осетра.

      Первый положил ей на живот руку, скользнул ладонью вниз, закопавшись большим пальцем в кудряшках. Он прищурил глаза, как делал на бюро обкома, когда, по его мнению, выступавший товарищ говорил дельно.

     — Ух ты, коза, — сказал Первый, просунув ладонь между ног Аллы. — Горячо-то там у тебя, как в аду. Чертовка, а не девчонка.

     Алла улыбнулась жирно накрашенными губами и повела бедрами, раздвигая пошире ноги. Лицо Первого сделалось серьезным и сосредоточенным: он словно обдумывал свое резюме.

      Николай Петрович затаил дыхание. Мысленно он проникал вместе с пальцами Первого в лоно Аллы, чувствуя каждую складочку, ложбинку, бугорок.

      Первый вдруг сделал рывок всем телом. Алла вскрикнула, еще шире расставила ноги и покачнулась. Первый ущипнул ее второй рукой за ягодицу, и на белой коже остался малиновый след. Потом быстро нагнулся и впился в ягодицу Аллы зубами.

     Казалось, девушка сейчас потеряет сознание: голова запрокинулась, глаза закатились. Но она удержалась на ногах. Когда Первый оторвался наконец от ее ягодицы, по ноге шатенки сбежала струйка крови.

      — И где только воспитывают таких чертовок? — мурлыкал Первый. — Неужели в нашей советской школе?

      Николай Петрович не спускал с Аллы глаз. Томным жестом она завела за голову обе руки, обнажив груди с овальными темно розовыми сосками, расстегнула на шее застежку пелерины, взяла ее за края и, обернув вокруг бедер, застегнула на поясе. Края пелерины сходились на животе, оставляя открытым мохнатый лобок. Алла подперла руками свои слегка обвисшие груди, заставив их смотреть вперед. Первый схватил ее за талию. Она задрала правую ногу в лаковой туфле на высоком каблуке и села верхом на колени к Первому.

     Николай Петрович заметил, что блондинка сняла трусы, оставшись в одних чулках. Она казалась полнее Аллы, да и груди у нее были побольше.

     И он вдруг вспомнил Нату,  какой та была в ранней юности. Вот так же какой-то старый развратник заставлял ее ублажать его дряхлую умирающую плоть. Но эту мысль захлестнул и унес поток все возрастающего возбуждения.

      Блондинка шла к нему, вихляя бедрами. Он медленно, словно против воли, встал. Она взяла его руку и приложила ладонью к своему округлому животу. Николая Петровича словно парализовало: ни пошевелиться, ни слова вымолвить.

      Наконец, он выдавил:

      — Как тебя зовут?

      — Зина.

      Ее пальцы уже проникли под полы его махрового халата. Они были ловкие и совершенно бесстыдные. Он набрал в  легкие воздуха — вдруг сильно закружилась голова и ноги стали как ватные. Зина опустилась на колени и, прильнув ртом к его хоботу, взяла его в рот, стиснула губами и стала щекотать острыми зубками. Николая Петровича обожгло волной блаженства. Он и представить себе не мог, что так может быть. Сейчас с ним можно было делать все, что угодно: он был совершенно беспомощен и, странное дело, наслаждался этой беспомощностью. «Только бы не ей в рот, — думал он. — Вот будет позору-то…». И он крепился, изо всей силы стараясь удержать в себе кипящее семя.

      Внезапно Зина выплюнула его член, поднялась с колен, села на низкую кушетку и широко расставила ноги.

    Он застонал, словно раненый зверь и кинулся на Зину, на ходу распахивая полы халата.  Она тем временем скинула туфли и легла на кушетку, свесив ноги. Николай Петрович сходу в нее вошел, натолкнулся на какую-то преграду и смял ее в одно мгновение.

      — Не спеши, — прошептала Зина. — Сейчас шарик растворится, и тебе станет еще лучше.

  И действительно: в чреве Зины становилось все горячей. Он погрузился в какой-то дурман, движения стали размеренными, и теперь наслаждение расходилось волнами по всему телу до самой макушки. Зина протянула руку, взяла с пола бархатный валик и подложила себе под спину. Перед глазами Николая Петровича поплыли красные пятна, и за мгновение до того, как извергнуть семя,  он отключился. Пришел в себя, лежа ничком на Зине. В ушах стоял оглушительный треск. Это Первый громко хлопал в ладоши и кричал:

      — Ай да Петрович, ай да Илья Муромец! А я и не подозревал, что в тебе такие силы бродят. Вот что значит иметь жену Комсомолочку!

     Он вскочил, шлепнул по заднице Аллу, распахнул халат и велел: «Соси!». Чем она и занялась очень старательно. Жестом подозвал к себе Зину. Николай Петрович к тому времени уже встал, запахнул халат и теперь наблюдал за происходящим. Зина поспешила к Первому, вихляя широкими бедрами. «Швы на чулках так и не перекосились, — отметил невольно Николай Петрович. — Ну и деваха — высший класс!» Первый схватил Зину за груди и стал их жадно мять.

     — Ишь ты, как извивалась под ним. Поди, он тебя здорово распалил. А ведь у самого жена красавица, каких мало. Я другой раз смотрю на нее и думаю: хоть бы ночку в ее компании провести. И такое берет любопытство узнать, что делают в постели такие женщины, как Марья Сергеевна. Тебя спрашиваю, Петрович, что она делает в постели?

      Николай Петрович промычал что-то нечленораздельное. До него не дошел смысл вопроса Первого.

      — Да не прикидывайся дурачком. Говори честно: раком ее хоть раз ставил?

      — Нет.

      — Ну и дурак. Раком оно и тебе легче, и им приятнее. Правда, проказницы?

      Зина улыбнулась и кивнула.

   — Мы же от обезьян произошли, а обезьяны только так и харят. Сам видел в питомнике. У самца яйца кровью наливаются, а самка их лапами теребит… Они у нее длинные такие, чтобы везде доставать. Попробуй, Петрович, обязательно попробуй.  Я Серафиму Антоновну смолоду только так и харил. Она аж кричала от удовольствия, а я ей рот ладонью зажимал. Мы в ту пору в коммунальной квартире жили.

      Внезапно лицо первого стало багровым. Он быстро и грубо повернул Зину к себе спиной, подтолкнул к кушетке. Алла поднялась с колен, облизываясь, словно кошка. Она провела пальцем по промежности ставшей раком Зины, пощекотала ей между ног и ловко вставила туда аппарат Первого. Он ойкнул, испустил семя и, тяжело дыша, медленно сел на пол.

      — Совсем старый я стал. А все хочется. И  еще как хочется, — бормотал он.

    Потом они ели шашлык из осетрины, жаркое из сайгака, кабаний бок с грибами, запивая все эти деликатесы сухим вином. Зина с Аллой вновь облачились в свои форменные платьица с крахмальными фартучками и как ни в чем не бывало прислуживали им. Николай Петрович уже был склонен подумать, что все это ему пригрезилось в пьяном сне, как вдруг Зина, меняя ему тарелки, шепнула:

      — Ты здоровый мужик. Не то, что тот рохля. Я бы с удовольствием перепихнулась с тобой еще разик.

    Он повернул голову и посмотрел на девушку. Ее лицо оставалось невозмутимым, руки проворно собирали грязную посуду.

    Подали чай с фруктами и  большим тортом с шоколадными фигурами. Первый пригласил за стол девушек. К тому времени они сняли свои платьица и надели одинаковые ситцевые халатики. «Ни дать, ни взять два невинных создания, — думал Николай Петрович, глядя на их милые порозовевшие лица. — Надо же, близнецы и обе такие распущенные. Интересно, по сколько же им лет?»

     Первый пил из блюдца чай, пыхтя, как самовар. Сейчас он напоминал Николаю Петровичу купца, чаевничающего в обществе двух дочерей. Николай Петрович украдкой поглядывал на Зину. «Оно и эту Аллу неплохо было бы попробовать, — вертелась дерзкая мысль. — Тоже, небось, хороша, проказница. И где только они учатся всем этим штучкам?..»

     И опять он вспомнил Нату — пятнадцатилетнего подростка. Было во всем ее облике что-то жалкое, униженное, чего никогда не было в ее родной сестре Агнессе. Ни в Зине, ни в Алле нет даже намека на эту забитость. Обе сытые, холеные, держатся спокойно, не без достоинства. Неужели им нравится отведенная им роль потаскух при старых импотентах?..»

      Напившись чаю, Первый стал расспрашивать девушек, чем они занимались всю неделю, как здоровье их родителей и так далее.

     Выяснилось, что их родители живут в райцентре в двадцати километрах от «Замка царя Соломона». Дома близнецы бывают раз, от силы два, в месяц, потому что, как выразилась Алла, «не тянет». Работы у них здесь немного — гости приезжают не каждую неделю.

    Летом в свободное время они купаются и загорают на пляже, зимой долго спят, играют в карты и в лото с другой обслугой «Замка».

    — И мне чтобы ни-ни всякие шашни с челядью, — наставлял Первый. — Я за вас, девочки, можно сказать, головой отвечаю. Узнаю — домой отправлю. Будете в колхозе быкам хвосты крутить и курам банки ставить.

      — Что вы, дядя Саша, мы ни за что не станем связываться с этими вонючими колхозниками, — заверила Первого Алла. — От Вовки так несет навозом, что хоть нос прищепкой зажимай, Витька весь в мазуте, а дед Гаврила вечно штаны 

​