​

      — Здравствуй. — Филипп протянул обе руки. Он бросился ему навстречу. И разрыдался у него на плече. — Все в порядке. Будь мужчиной. Тебе очень идет быть мужчиной.

      — До чего меня довели мои эмоции. Я превратился в тряпку. Помоги мне, Фил.

      — Я за этим и пришел.

    — Пускай она уйдет. Она… делает меня слабым. Я люблю ее. Я никого не должен любить так, как люблю ее. Тогда пропала моя карьера.

      — Если ты прогонишь ее навсегда, тебе будет плохо. Очень плохо.

      — Ты думаешь? Но я слишком сильно люблю ее. Это мне мешает. Помоги мне, Фил.

      — Всегда готов, мой мальчик. Мой милый мальчик.

      — Когда-то нам было хорошо вместе.

      — Было. Но так уже не должно быть. Ты сам не любишь однообразия.

      — Вы несовместимы, понимаешь? Или ты, или она.

      — Кого ты выберешь?

      — Я бы хотел… — Он ходил по комнате летящими шагами. — Я бы не хотел выбирать. И ты, и она. Только чтобы вы никогда не встречались.

      — Ты хочешь продолжить наши отношения?

      — Ты сам сказал, что так не должно быть. Придумай, чтобы было по-другому.    Я больше не хочу быть геем.

      — Что-нибудь придумаем. Она поможет нам.

      — Она чистая… Ты не знаешь ее.

      — Ты нас познакомишь.

      — Это только мое. Ее дневник, эта юбка…  Зачем вы пытаетесь меня обмануть?

      — Кто?

      — Она… Она на самом деле она, но какая-то другая. Знаешь, теперь она мне нравится еще больше.

      — Я так и думал. Она чудесная девушка. Она твоя жена.

      Он нахмурил брови, словно что-то припоминая.

      — Я сделал это ради рекламы. Какая глупость. Жен обычно не любят.

      — Но ты же необычный. Не как все.

      — Я хочу уехать куда-нибудь. Чтобы вокруг был только океан. Ты. Она. И больше никого.

      — Это легко устроить.

      — Сегодня же. Сейчас.

 

 

 

      — Вы рискуете. — Доктор внушал доверие всем своим видом. — У него редкое психическое заболевание, еще не описанное ни в одном учебнике. Он знает, что бывает безумен. Он не может владеть собой, скажем, какую-то долю секунды. Потом он прекрасно собой владеет. Но мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах им одолевает это безумие. Для окружающих могут быть самые роковые последствия. Вплоть до кровопролития. Но вы правы в одном: он не может находиться здесь вечно.

      — Как нам вести себя?

   — Мадам, я не могу вам этого сказать. Потому что не знаю, какие отношения вас связывают. Могу только догадываться. — Он внимательно посмотрел на Филиппа. — Мне кажется, вам следует держаться друг друга. По крайней мере, так хочет мой пациент. Он сам сказал мне об этом. И играть свои роли в соответствии с обстановкой. Я не завидую вам.

      — А если это всего лишь маска?

     — Это ничего не меняет. Психиатрия представляется мне иногда полуторагодовалым малышом, который, попробовав мороженого, думает, что нет ничего вкусней на свете и удивляется, почему взрослые не едят все время мороженое. Но это мое мнение. У меня есть диск с записью сольного концерта синьора Варламова. Бетховен, Паганини, Венявский… Гениально и в то же время как-то непривычно для уха. По крайней мере, так кажется поначалу. Если вы любите его по настоящему… — Доктор подошел к бару в стене. — Выпьем по капле за вашу удачу. Звоните — и я примчусь по первому зову. Спасибо за вашу щедрость…

 

 

     

      — Почему вы не занимаетесь любовью?  Куда ушел Фил?

      — Он сейчас вернется. Наверное, захотел подышать воздухом.

      — Вы часто занимались  с ним любовью?

      — Я не помню…  Это получалось… само собой.

    — Да, он очень нежный. Когда захочет, разумеется. Он долго добивался тебя. Но я думаю, его все равно не хватит надолго. Что ты будешь делать, когда Фил бросит тебя?

      — Ты сам захотел, чтобы он был с нами. Нам было хорошо вдвоем, помнишь?

      — Ты говоришь о тех поцелуях в кустах? — Он посмотрел на нее сердито. — То был обман.

      — Вся любовь сплошной обман.

      —  Ваша с Филом тоже?

      — Ты все время толкал меня в его объятья. Я устала сопротивляться.

      — Ты расцвела, и мне тебя очень хочется. Я думаю, вы с Филом поможете мне стать мужчиной.

      — Ты на самом деле этого хочешь?

      — Если бы я знал, чего хочу, все было бы гораздо проще. И примитивней.  Ты сама сшила эту юбку?

      — Да.

      — Ты неправильно пришила вторую оборку. Она была чуть ниже и пошире.

      — Не хватило материала. Неужели ты помнишь?..

    — У меня было много времени, чтобы вспомнить. И твой дневник. То, чем вы сейчас занимаетесь с Филом, это… примитивно и бездарно. Это  делают все вокруг. Ты написала в дневнике, что секс оставляет на всех свое грязное и зловонное пятно.

      — Я тогда думала так.

      — Теперь уже не думаешь?

      —  Я смогу прожить без этого.

      — Уже не сможешь. Ты такая же похотливая, как все вокруг. Я считал твою плоть священной. Я гордился, что у моей жены священная плоть. Я боготворил твою плоть… — Он закрыл глаза и выругался по-итальянски. — Прости. Слышал  от санитара. Он научил меня еще кое-каким словам. У это мальчишки кожа белая и очень нежная. Как у тебя. Была. До того, как к тебе прикасался Фил.

      — Он больше не будет ко мне прикасаться. Если ты не хочешь.

      — Откуда ты взяла, что я этого не хочу? Я хочу посмотреть, как это у вас происходит. Он скоро придет? Может, он нашел себе мальчика? Боже мой, опять начинаются эти ужасные мученья.

      — Это он. — Она протянула трубку Антону. — Хочет, чтобы мы спустились в ресторан.

      — Я не хочу. Иди сама. Я буду третьим лишним.

      Он вернул ей трубку и всхлипнул.

      — Фил сейчас придет, и мы пообедаем здесь. А завтра утром уже будем в открытом море. Ты и Фил. Или ты и я. Как захочешь.

      Он вдруг схватил ее за шею и впился в губы. Разорвал на груди блузку и повалил на диван. Ей показалось на мгновение, что это не он, а какой-то чужой — страшный — человек, который хочет ее изнасиловать. Она с трудом подавила в себе вопль ужаса, заставив усилием воли вспомнить, что это — Антон. Он больно надавил ей на живот коленкой.

      — У вас это так было?

      — Нет. Он не делал мне больно.

      — А я буду. — Он стал тормошить ее за плечи. — От тебя пахнет им. Я хочу тебя,  хочу…  Что мне делать?

      Он упал ничком на диван и громко разрыдался.

     — Я едва сдержал себя. — Филипп взял Женю на руки и стал целовать ей лицо. — Бедная девочка. Куда ты попала. Зачем, спрашивается?

      Она тихо плакала у него на плече.

 

 

 

      Они ужинали при свечах на террасе. Внизу плескалось море и кто-то фальшиво напевал «Вернись в Сорренто». 

      — Потанцуйте. Мне нравится смотреть, когда танцуют влюбленные, — сказал Антон, не спуская глаз с Филиппа.

      — Может, сначала потанцуете вы?

      — Ты, наверное, прав. — Он встал и красиво поцеловал ей руку. — Ты просто ослепительна. Но я плохой танцор.

     Он танцевал очень легко и изящно. На них смотрели. Маленький оркестр из одних струнных играл попурри на темы неаполитанских песен. Антон прижимался к ней все тесней, то и дело целовал  шею, плечи. Она видела краем глаза лицо Филиппа. Оно казалось ей бесстрастным.

      — Ты моя женщина. Ты отдаешься мне в танце. Но не совсем. Ему бы ты отдавалась совсем.

      Он больно стиснул ее талию.

      — Я никогда не танцевала с Филиппом.

      — Как ты думаешь,  если мы с ним будем танцевать, это будет красиво смотреться?

      — Только не здесь.

    — Почему ты так считаешь? Хочешь сказать, есть специальные заведения для голубых? Как глупо. Но ведь Фил не голубой. Я сейчас предложу ему…

      Оркестр внезапно перестал играть, и Женя увидела официанта с большой корзиной белых роз, которую он поставил возле ее ног.

      — Это вам, синьора. От вашего друга, который пожелал остаться неизвестным.

      — Это проделки Фила. Я точно знаю. — Его лицо покраснело от гнева. — Мог бы преподнести цветы нам обоим.

      — Я думаю, это не он. Тебя кто-то узнал и…

    — Тогда бы цветы отдали мне. Вообще-то я ненавижу розы. Особенно белые. У меня на самом деле много друзей в Италии. Помнишь, как мы с тобой хорошо провели время в Неаполе?

      — Помню.

      — Потанцуем еще? — Он улыбнулся кому-то невидимому. — Тебе нравится танцевать со мной?

      — Да.

      — Раньше бы ты сказала «очень».

      — Очень…

      — Я сам во многом виноват, я знаю. Бросил тебя одну в вонючем чужом городе. А он тебя подобрал…  Почему я такой? Почему?..

      — Ты замечательный.

      — У нас с тобой не получится, как у тебя с Филом. Ты любишь его плоть и боготворишь мой талант. Если бы я мог сочетать в себе и то, и другое.

      — Наверное, это не сочетаемо. Я полюбила тебя таким, какой ты есть. Я бы не смогла полюбить плоть.

      — Но ты любишь Фила.

      — Потому что ты его любишь. Я бы не обратила на него внимание. Если бы у вас с ним не было… этого.

      — Давай сбежим? — Он остановился и прижал ее к себе. — Ты так мне дорога. Я никогда не думал, что мне может быть так дорога женщина.

      — Я с тобой.

      — Но куда?

      — На Дон. Там… очень здорово.

      Она опустила голову.

      — В чем дело?

      — Тебе вряд ли понравится бегать до ветра на улицу.

    — Это не имеет  значения.  Главное, суметь убежать от Фила. — Он вздохнул. — Я буду думать о том, что меня встретит там девчонка в розовой юбке с оборками. Как ты думаешь, она на самом деле  меня встретит?..

     

     

 

      Он спал, положив голову ей на плечо. Женя думала о тех неудобствах, которые ждут их. И о том, что будет теперь смотреть его глазами на дом, окружающий пейзаж и так далее.

      — О чем ты думаешь? — спросил он и положил голову ей на грудь. — Нет. Не говори — я догадался. Ты боишься, что мне будет неудобно.

      — Да.

      — Я устал от всяких удобств. И вообще цивилизация осточертела. Научусь ходить босиком и растапливать печку. Ты научишь меня растапливать печку?

      — Но в дом проведен газ.

    — Черт с ним. Мы будем варить еду на печке. Во дворе. Я помню, у вас раньше была во дворе печка. Ты написала в дневнике, что любишь сидеть возле нее вечером, когда она отдает свое тепло ночи и звездам, а они в благодарность светят тебе особенно ярко и приветливо. Еще ты написала, что Брамс сочинил свой концерт под звездами и для звезд. Я много думал об этом. Знаешь, ты кажется, права. Я теперь буду играть его иначе. Твой дневник много изменил во мне. Почему я не прочитал его раньше? Почему?..

      Он смотрел на не так, что она почувствовала себя виноватой.

     — Я думала, тебе будут неинтересны мои глупости. Я думала, ты живешь в каком-то особенном — возвышенном и прекрасном — мире.

      — Но теперь ты так не думаешь. Смотри мне в глаза. Я хочу знать: ты теперь так не думаешь?

      — Нет, но…

     — Никаких «но». Богемный мир отвратителен. У нас здоровый юмор заменен цинизмом, любовь похотью и так далее. Мы никогда не говорим об искусстве — это считается, как ты должна была заметить, дурным тоном. Отвратительная изнанка самого роскошного на свете мира. Ты не знала ее. Не хотела знать. Но теперь и ты вывалялась в этой грязи. — Она слышала злорадство в его голосе. — Ты теперь тоже одна из нас. Ты уже не сможешь смотреть на звезды теми глазами, какими смотрела раньше. Ты…

      — Замолчи, — прошептала она и стиснула зубы. — Во мне ничего не изменилось. Я осталась такой, какой была. Это… это мне приснилось.

     — Нет. Это было с тобой наяву. Приедет Фил — и ты изменишь своим звездам, мне, музыке, всему тому, чем жила семнадцать лет. Ты будешь смеяться над всем этим. Стыдиться твоего прошлого. Как только приедет Фил…

      — Я убью его, если он приедет сюда. — Она поняла, что в данный момент смогла бы убить его на самом деле. — Но он не приедет. Он хочет нам добра. Он нас любит. Тебя в особенности. Я всего лишь бесплатное приложение.

 

 

 

      Он захотел спать на веранде, хоть там было довольно холодно. Она включила камин и завесила старой шторой окно на восток.

      — Ты ляжешь со мной. Ты будешь рассказывать мне, что ты чувствовала, когда спала здесь. Ты пишешь в дневнике, что тебе казалось иногда, будто я появляюсь здесь и наполняю любовью атмосферу. И что я вижу твой каждый шаг, слышу каждое слово. Может, это на самом деле так и было? Все эти семнадцать лет я чувствовал необычайный подъем. У меня было столько энергии… Сейчас  мне кажется, будто из меня высосали пылесосом все, что там было. Это сделал Фил. Господи, как же я его ненавижу за это.

     …Она лежала на спине и смотрела на ту самую звезду, которая сопровождала ее всю жизнь. Она до сих пор не знала точно ее название. Кто-то говорил, что это  Марс, бог войны. Она купила карту звездного неба, но так и не смогла найти на ней свою звезду. «Какая разница, —  думала она сейчас. — У меня на груди голова того, кто стал смыслом моей жизни. Нет, не смыслом, а всем, что есть в этой жизни. Зачем мне искать в ней смысл? Скорей всего, его нет  вообще. Ну и что? Я буду любить Антона, буду исполнять все его прихоти, капризы… Филипп — это то, что быстро пройдет, даже не оставив никакого следа. Я не хочу его больше видеть. Я хочу, чтобы его не было…  Вообще. Может, его на самом деле не было? Зачем я это сделала? Зачем?…»

      Она долго смотрела на спящего Антона. Она вспомнила вдруг, как Филипп вот так же заснул на ее груди. А потом вдруг поднял голову и сказал: «Прости, что я заснул. Каждая минута с тобой драгоценна. Я не должен спать. Прости…»

    Она вспыхнула, вспомнив свои ощущения  в ту ночь. «Но это все ерунда в сравнении с… музыкой и тем, что я испытывала все эти семнадцать лет. Как я ненавижу свою плоть… Но ее же создал Господь. Вылепил из глины или праха. Господи, ну почему Ты посылаешь нам такие испытания? Подскажи, что мне делать?..»

      — Мне снилась ты…  Плескалась в воде, а вокруг была радуга. Или это была не ты? Знаешь, я подумал о том, что смог бы стать монахом. Ты бы не стала возражать, если бы я принял малый постриг?

      — Нет.

    — Ну да, от меня все равно никакого толку в постели. Я хотел тебя во сне. Очень. Скажи: зачем существуют эти отношения? Неужели только для того, чтобы продолжать на Земле жалкий род людишек?

      — Он не жалкий. Нет.

   — Ну, отдельные особи достигали каких-то там вершин. Но они все были с изъянами физиологического порядка. Вспомни глухого Бетховена, чахоточного Шопена, Чайковского с его неудержимой тягой к мальчикам.

      — В этом мире столько счастья. Чистого и возвышенного.

  — Это все треп наших родителей, выросших под пурпурными знаменами марксизма. Моя мать была заядлой коммунисткой и верила в какое-то светлое будущее. Она сама не знала, что это, но пыталась и меня заставить в него верить. А еще говорят евреи — практичный народ. Отец ни во что подобное не верил, зато любил женщин. Почему я не унаследовал от моего отца любовь к женщинам?

      — У дяди Володи  абсолютный слух. Помнишь, как он пел казачьи песни?

    — Мать из-за этого и полюбила его. Дурочка. Он сказал, у вас в роду все были нормальные и что я пошел в свою еврейскую родню. Мой дядька Илья на самом деле был голубым. Он закончил киевскую консерваторию по классу скрипки и умер после своего первого сольного концерта. Прямо за кулисами. У нас в доме был культ дяди Ильи, и отец часто потешался над матерью из-за этого. Как странно: я никогда еще не думал обо всем этом. А здесь меня вдруг обступили воспоминания и… сожаления. Знаешь, о чем я сожалею? О том, что почти не знал отца. Мать словно ревновала меня к нему. Она старалась не позволить нам узнать друг друга поближе. Я помню, отец в детстве играл со мной в солдатики, научил играть в шахматы. Мать каждый раз вмешивалась в наши забавы и заставляла меня заниматься или идти спать. Она на самом деле ревновала меня к отцу. Но почему, спрашивается? Я думаю, у тебя в семье были более здоровые отношения.

      — Отец запил, когда я еще училась в школе. Но я любила его. Мать тоже его любила, хоть он иногда поднимал на нее руку. Мать говорила, что влюбилась в  моего отца еще в первом классе. Он был ее первой и единственной любовью.

      — Как я у тебя. Нет, теперь еще и Фил. Господи, зачем я забрал тебя отсюда? Если бы я сделал это через десять лет, Фил бы уже не обратил на тебя  внимания. Почему вся моя жизнь должна проходить под знаком Фила?..

 

 

 

      Он занимался часами напролет. Ей иногда казалось, будто ее выхватили из какой-то другой жизни и насильно заставили жить той, о которой она так долго грезила. Заставили? Разве ее кто-то заставлял?..

      Музыка теперь сопровождала ее повсюду. Она была слышна даже на Дону, куда Женя ходила купаться. Она валялась на песке и слушала Каприсы Паганини, сонаты Бетховена и… тосковала по тем дням, когда мечтала о чем-то подобном. О той болезненной радости, с которой ее душа воспринимала каждый звук исполняемой им музыки. Она куда-то исчезла. Вместо нее появилось…  Да, это было желание испытать вместе с этим еще что-то. Такое, от чего бы затрепетала и ее плоть тоже.

      Она ругала себя за это. Ненавидела.

      Она не испытывала желания заняться любовью. Хотя, наверное, это было бы приятно. Ее тело иногда казалось ей волшебным сосудом, который хранил в себе все, когда-то услышанные ею звуки музыки. А то вдруг начинало казаться вместилищем нечистых помыслов и желаний, которые затаились в  укромном уголке и ждут подходящего часа.

      — Я не хочу туда возвращаться, — сказал он как-то вечером, когда они пили чай на маленькой веранде, и у нее кружилась голова от запаха только распустившейся сирени. — Не вижу в этом никакого смысла, понимаешь?

      — Можно не возвращаться.

      — Почему он не звонит, как ты думаешь?

      Она вздрогнула от неожиданности — последнее время они не говорили совсем на эту тему.

      — Я не знаю, — честно призналась она.

      — Тебе хочется, чтобы он позвонил?

      — Да. Но скорее нет.

      — Как странно. Я ощущаю примерно так же. — Он нашел в темноте ее руку. — У вас это было чисто?

      — Я не знаю. Мне не с чем сравнить.

      — Знаешь. Это знает каждая женщина. Чуть ли не с пленок.

      — Мне показалось, что… грязи не было.

    — Показалось… Он считает тебя богиней. Я  видел, как он на тебя смотрел. — Антон вздохнул. — Меня он тоже поначалу щадил. Но ты, наверное, думаешь, что у голубых  э т о   всегда не чисто.

      — Я не знаю, как у вас. Если это настоящая любовь…

      — Ее на свете не бывает. Разве только в грезах наивных девчонок.

      — И в музыке.

      — Искусство — это большой обман. Очень опасный, кстати.

      — Обман наша жизнь.

      Он еще крепче стиснул ее руку.

      — Ты права. Но нам все равно придется уехать отсюда. Или ты хочешь остаться и дождаться его?

      — Я не останусь. Ни за что.

      — Я буду верен тебе. Вот увидишь. Мне надоело жить как в бардаке. У меня ведь очень чистая душа, правда? Господи, ну почему ты наградил меня такой порочной плотью? За что?

      — Она у тебя не порочная. Она… непокорная.

      — Как здорово ты выразилась. — Он радостно блеснул в темноте глазами. — А у тебя она покорная?

      — Нет. Прости меня за… Филиппа.

      — Ты стала мне дороже после этого.

      — Неправда. Я перестала быть надежной. Ты сам это сказал.

      — В этом мире все ненадежно. Я бы даже сказал, хрупко.  Все прекрасное ненадежно.

      — Я думаю иначе.

      Она высвободила свою руку и встала.

      — Ты хочешь сказать, что сумеешь отказать Филиппу?

      — Да.

      — От этого вряд ли что-то изменится в наших с тобой отношениях. — Он печально вздохнул. — Потом будет кто-то другой.

      — Если ты…

     — Если я смогу сохранить тебе верность. Вряд ли я смогу. — Он тоже встал и прижал ее к себе. — Запомни этот вечер. Нам с тобой уже никогда не будет так хорошо.

 

 

 

      — Меня бесит, что он не звонит. Ни тебе, ни мне. Может, с ним что-то случилось?

      — Вряд ли.

      — Он  посещал все мои концерты во Франции.

      — Может, он был на них, но не захотел себя обнаружить?

      — Ты видела его?

      В голосе Антона чувствовалась ревность.

      — Нет, но…

      — Что? — нетерпеливо переспросил он.

      — Мне кажется, те белые розы были от него.

      — Ты говоришь про корзину, которую принесли в наш номер в Марселе?

      — Да.

      — Возможно. — Он весь как-то сник. — Но там не было никакой записки. Почему?

      — Он не хочет нам мешать.

    — Он напоминает мне охотника, выслеживающего дичь. Стоит ей обнаружить себя тем либо иным образом и… Я чувствую себя скованным по рукам и ногам.

      — Ты должен чувствовать себя свободным.

   — Но стоит мне оставить тебя хотя бы на несколько часов, как он…  Это невыносимо. Какой-то мистический треугольник. Как могло такое случиться?

      — Мы с тобой — и это главное. Постепенно все забудется. Как говорила моя бабушка, порастет быльем.

   — Моя мать говорила, что старые раны саднят до самой смерти. Он не появляется уже почти полгода. Нужно позвонить ему. Обязательно. Ты позвони.

      — Нет.

      — Но я… я не могу. Он подумает, будто я ему навязываюсь.  Я не хочу снова попасть в зависимость от него.

      — Я тоже.

      — Ты сильная. Должна быть сильной.

      Они молчали до самого дома. Он затворился в своем кабинете. Она сидела в гостиной, поджав под себя ноги и смотрела в никуда. На душе было тревожно.

      — Я люблю тебя, — сказал голос. — Я теперь свободен. Мы можем быть вместе каждую минуту. Ты хочешь этого.

      Она открыла глаза. Кажется, задремала. Но голос звучал так явственно.

      Она прошлась по комнате, вышла в холл, прислушалась. В кабинете было тихо. Очевидно, Антон лег спать на диване.

      — Мне хорошо, и я не собираюсь ничего менять в своей жизни, — сказал она вслух. — Я живу так, как мечтала жить с самой юности. Мне очень хорошо…

      На какое-то время тревога в душе улеглась. Она долго стояла под душем, потом втирала в тело миндальное молочко, придирчиво рассматривала его перед большим зеркалом в ванной.

      — Это все скоро завянет и умрет. А душа будет жить вечно. Мы с Антоном будем жить вечно. Там. — Она завернулась в махровый халат и вернулась в гостиную. — Всегда вместе… Интересно, как  там?…

     — Не лучше, чем здесь. — Он обнял ее сзади и прижал к себе. — Не могу без тебя. Бросай этого мальчишку. Прямо сейчас.

      Она стремительно вырвалась, повернулась к нему лицом. На мгновение показалось, что не выдержит сердце. Он снова обнял ее и прижал к своей груди. Она тихо всхлипнула.

      —  Тебе нужно выплакаться. Мне тоже.  Но это потом. Одевайся. И никаких объяснений. Иначе может всякое случиться.

      Она быстро надела джинсы и свитер, которые валялись на полу возле дивана. «Я надеваю все грязное, — мелькнуло в голове. — И начинаю грязную жизнь». Она надевала стоя носки, когда на пороге появился Антон. Он держал в руке револьвер и целился попеременно в нее и в Филиппа.

      — Не надо. Я сейчас уйду. — Филипп сделал шаг в его сторону. — Хотел повидать вас обоих. Уйду навсегда.

      — Врешь. Ты хотел забрать ее с собой. Она согласилась?

      — Мы должны поговорить.

      — О чем? Говори.

      — Твой тур прошел великолепно. Я был на всех…

      — Мог подойти после концерта.

      У Антона слегка дрогнул голос.

      — Не мог. Хотел несколько раз. Я сейчас уйду. Опусти револьвер.

      — Я не хочу, чтобы ты уходил. Она тоже не хочет. Ты не хочешь, правда? — спросил он у Жени и навел дуло револьвера ей в лицо.

      — Не хочу, — прошептала она.

      — Она всегда говорит правду, а ты врешь. Всегда.

      — Это не выход, Тони. Тебя упекут на всю жизнь в психушку.

      — Она заступится за меня. Она скажет, что ты проник в наш дом и угрожал нам обоим.

      — У меня нет с собой оружия.

      — Можно угрожать и без оружия. Она будет за меня горой.

      — Ты в этом так уверен?

      Филипп сделал еще шаг в его сторону.

      — Не подходи! — револьвер в его руке дрогнул. — Я могу выстрелить случайно. Я не умею обращаться с оружием.

      — Брось его. Это кончится бедой.

      — Ну и пусть. Я сам за все отвечу. Это я во всем виноват.

      — Сейчас не время для исповедей.

      — Нет, сейчас самая подходящая минута. Ты испортил мне всю жизнь. Я проклинаю день, когда познакомился с тобой.

      — Тони, прошу тебя, брось оружие. Давайте выпьем и просто посидим. Мы отвыкли друг от друга.

      — Я не собираюсь к тебе привыкать.

      — Тогда я ухожу. Но ты должен отдать мне револьвер. Это не игрушка.

      — Вся наша жизнь игрушка. Ты сам так говорил.

      — Теперь я думаю иначе.

     — Мне наплевать, как ты теперь думаешь.  Садись на диван. И ты тоже. Рядышком. Обнимите друг друга. Вот так. Замечательная пара.

      — Тони, я…

      — Ты любишь ее, а не меня. Я был игрушкой в твоих руках. Думаешь, я не понимал это? Я тоже ее люблю. Больше, чем любил родную мать. Я понял это совсем недавно. Мы часто ссорились с матерью. С ней мы никогда не ссорились. — Он вдруг громко всхлипнул. — Милая кузиночка, как ты будешь жить без меня?

      — Я не буду жить без тебя!

      Она рванулась в его сторону. Прогремел выстрел.

      — Я убил его? Ты думаешь, я его убил? — Он бросился к Филиппу, который медленно заваливался на бок. — Звони в «скорую». Он весь в крови. Господи, я ведь не хотел…

      Она попыталась вырвать у него револьвер, но опоздала. Выстрел пришелся в грудь. Он широко открыл рот и смотрел на нее до тех пор, пока его глаза не погасли окончательно.

 

 

     

      — Твои коты меня замучили. Жрут одну рыбу и плодятся, как кролики. Правда, я сумела раздать почти всех котят. Спасибо за подарки. — Надежда широко улыбалась и попеременно брала со стола то одну, то другую вещь. — Все заграничное. Счастливая. Объездила весь мир. Ты стала совсем худышка. Но тебе идет. Небось, сидишь на диете. Надолго?

      — Как получится.

       Женя села в старое плетеное кресло и обхватила руками голову.

      — Болит? У меня тоже стала часто болеть после того, как открыли атомную станцию. И в огороде все горит, хоть и дожди идут. А Колька мой недавно поймал рыбину с выпученными глазами и таким большим…

      «Я, наверное, не выдержу, — думала Женя. — Господи, помоги мне».

      — У меня готов обед. Принесу кастрюльки сюда, ладно? А то мать лезет и слова не дает сказать. Ты мне все-все расскажешь. Ой, у меня есть такое вкусное вино…

      «Мою звезду сегодня не видно. Куда она могла деться? С вечера были тучи… — Она накрылась с головой. — Пускай всегда будут тучи… Игрушка…  Это я игрушка… Мне придется жить… Они там вместе. Господи, прости его. Это я, я виновата… Глупая старая дева».