выхватив из темноты стволы прибрежных тополей.
Он остановился возле того обрыва, где впервые прижал к себе Лизу. Судьба случайно сблизила их. И она же их разделила. Все словно бы стало на свои места. Словно бы…
На рассвете он искупался в реке. Вода была теплая и отдавала горчинкой ила. В небе еще дрожали звезды, но их одна за другой гасили лучи торжественно выплывавшего из-за горизонта солнца. И только над островом еще долго мерцала зеленоватая звезда.
Когда он поднимался по проулку к гостинице, в темных окнах дома Боголюбских уже отражались солнечные лучи.
* * *
Он опять слышал сквозь сон мерное потюкивание железа о землю, опять испытывал блаженное предвкушение длинного летнего дня с его запахами нагретого на солнце укропа, медовой горчинки цветущей полыни. В детстве он спал летом на железной койке в саду под яблоней. Вот так же, сквозь сон, вслушивался в монотонный разговор тяпки с твердой от зноя и засухи землей. Прежде чем уйти на ферму, мать работала в огороде.
Сейчас он заново переживал ощущения детства, блуждая тропинками сладкого утреннего сна. Вчерашнее прошлое растворилось в неведомом мраке, уступив место прошлому давнему, пахнущему невозвратным станичным детством.
— Доброго утречка, — услышал он приглушенный стенкой визгливый голос Раисы. — Как спалось на новом месте?
— Изумительно! — отозвался свежий и бодрый голос Ариадны. — Здесь воздух густой и крепкий, как только что заваренный чай. И пахнет целебными степными травами. У вас, я думаю, сплошные долгожители.
— Ага, долгожители. Вот только их на тот свет жадность отправляет раньше времени. — Раиса доверительно понизила голос. — Мне Федор наказал никому про это дело не говорить, да все равно к обеду вся станица будет знать… Вы в тенек зайдите, под сливу. Солнце у нас злое — вмиг волдырями покроетесь, — посоветовала Раиса Ариадне. — Ага, значит, Федор мой с утра в станицу пошел, в амбулаторию. Всю ночь с зубом промаялся и мне спать не дал. Вот я и погнала его чуть свет в райцентр. Сама еще травы кролам не успела накосить, а уже, гляжу, он назад бежит. Белый весь, как простыня. «Ну, знаешь, бабка, и зуб болеть враз перестал. Я, значит, в амбулаторию захожу, а ее навстречу мне на носилках к санитарной машине несут…»
Под окном забил крыльями и загорланил во всю мочь петух, и Плетнев приподнялся на локтях, чтобы лучше слышать Раису.
— Тетка Нюся, санитарка в больнице, рассказала Федору, что на рассвете к дебаркадеру самоходка пристала, и капитан начальника милиции прямо с кровати поднял. На них возле Лебяжьего хутора моторка ночью налетела. Это, считай, пятьдесят километров вверх по реке будет. Рулевой, когда стукнулись, не понял, что случилось, а потом слышит, будто крикнул кто-то. Не то «прости», не то «спаси» — не разобрал он толком. Они спустили лодку с фонарем, а она за край моторки уцепилась, насилу руки разжали. И все лицо кровью залитое.
— Да кто — она? — не выдержала Ариадна.
В это время петух, раздосадованный нестройным ответом своих собратьев, громче и старательней повторил свою замысловатую ариетту, и Плетнев не расслышал ответа Раисы. Но он его знал. Еще в самом начале ее рассказа.
— Она еще живая была, когда ее на самоходку подняли. Сказала, откуда и как зовут. Видно, в горячке сказала, а после в беспамятство впала и все мать звала. Ихний фельдшер перевязку ей сделал и укол, хотя сказал, что все равно ей крышка. При ней сумка с деньгами была — ровно восемьсот тридцать два рубля. Как раз столько она позавчера в автолавке наторговала. Копеечка в копеечку. А моторка вроде бы Нонны Фоминичны.
— Не жалко мне таких. Совсем не жалко, — сказала Ариадна.
— А Федор мой жалеет, хоть и говорит, оно все к лучшему случилось.
— Для родных, наверное, легче, — продолжала рассуждать Ариадна. — Меньше позора. Все-таки смерть, как бы там ни было, смывает часть позора.
— Я тоже так сказала, так Сашка мой волком на меня глянул. Оно и понятно — она ему когда-то женкой была. И дите у них было непутевое — в мать. Отчаянная голова. Тоже на моторке себя загубил. А так славный был парнишка. Понятливый.
— Мне почему-то больше всех Лизу жаль, — сказала Ариадна. — Она такая хрупкая, болезненная. Люди ее склада, как правило, излишне впечатлительны. И с нервами у них далеко не все в порядке.
— Насчет нервов это вы точно угадали, — подхватила Раиса. — Хотя Лизавета сроду на детей голоса не подымает. Они за ней как цыплята за квочкой ходят. Она их и по горам водит на экскурсии разные, и в цирк возит каждое лето, и в театры. А с матерью другой раз как заведутся… Чаще всего из-за Надежды — Сусанна Фоминична с детства недолюбливала племянницу, это и со стороны было заметно. Недовольная была, если Лиза к ней в гости заезжала. А Лизочка крепко сестру жалела…
Ариадна тихонько приоткрыла дверь и заглянула к нему в комнату.
— Не спишь?
— Я все слышал.
— Мы обязаны помочь Боголюбским. Да, и материально тоже. Я обратила вчера внимание, что у них не густо с деньгами. Ни обстановки, ни ковров. На Лизе платьице пятирублевое. Правда, многие учителя не следят за собой и одеваются, как придется, но…
— Поможем.
— Знаешь, мне сегодня Светка маленькая снилась. — Ариадна присела на край его кровати, распространяя вокруг себя изысканно нежный запах какой-то туалетной воды. — Не захворала бы она. Ты ведь знаешь, мать, как зацепится языком с какой-нибудь подружкой своей комсомольской юности — так все ей трын-трава. А ребенок будет в море сидеть до посинения. Прибалтика все-таки не Крым.
— Не Крым.
— Да что с тобой? Тебе жаль Боголюбскую?
— Она на самом деле Фролова.
— Какая разница? Ты стал каким-то расслабленно добреньким. А я считаю, между добром и злом должны быть четкие границы.
— Чаще всего мы создаем их искусственно. Добро под стеклянный колпак помещаем, а зло загоняем в гетто.
Ариадна улыбнулась, кокетливо наморщив носик.
— Думаю, теперь, когда наш Вася чист как стеклышко, ты можешь… — Она не докончила фразу, вздохнула, поправила разбросанные по плечам волосы. — Ты очень переживал за брата?
— Очень. Казнил себя, что не смог его уберечь. Его нужно было лечить, насильно лечить, а я…
Он закрыл глаза и тяжело вздохнул.
— Не нужно идеализировать ситуацию. Говорят, Шидловский снова запил, хоть его лечил какой-то супермодный доктор-гипнотизер. Ты рассказывал, Вася давно этим делом увлекался, а хронические заболевания, как ты понимаешь, никакому лечению не поддаются… Ладно, не будем об этом. Давай сохраним о Васе чистую и светлую память.
— Последние годы я даже забыл, что у меня есть брат.
— Ну, это ты зря. Зря. — Ариадна нежно коснулась ладонью его лба, словно пробуя, нет ли у него температуры. — Я, признаться, одно время даже ревновала тебя к Васе. Тайно, разумеется. Помнишь, мы с тобой отдыхали на Солнечном берегу, и ты зачастил в бар? Говорил, что бармен тебе напоминает Васю. Такой самобытный детина со смоляным чубом набекрень. Я таким и представляю себе нашего Васю.
Плетнев потянулся за сигаретой.
— Вредно натощак. — Ариадна шутливо погрозила ему пальцем. — Сам знаешь, после сорока потворство вредным привычкам и эмоциям подтачивает организм. И морально, и физически. А если верить мудрецам, настоящий расцвет таланта как раз и наступает после сорока. Учти это, будущий обладатель «Оскара»…
* * *
Выезжать решили сразу после похорон.
С рассвета начал накрапывать мелкий, почти осенний, дождик, серое обложное небо не сулило скорых перемен, да и Чебаков сказал по телефону, что долгосрочный прогноз обещает дождливую погоду.
— А мы еще уборку зерновых не закончили, — сокрушался он. — Мы, земледельцы, даже в наш космический век находимся в полной зависимости от прихотей небесной канцелярии.
Плетнев не без опаски поглядывал на небо. Теперь, когда он настроился на отъезд, всякое промедление казалось ему личной трагедией. Похоронный ритуал тянулся бесконечно долго. Среди серой кладбищенской толпы было всего одно светлое пятно — перламутрово-голубой пластиковый плащ Ариадны, которая стояла по правую руку от Лизы. Он не видел ее лица, скрытого капюшоном, зато лицо Лизы было подставлено и дождю, и его взглядам. Мелкие бисеринки влаги в ее волосах отливали холодной голубизной плаща Ариадны.
— Гляди, как Нонна к Лизавете припала, — услышал Плетнев шепот Даниловны. — Сказывают, кричала поначалу: «Не подходи — убью! Не пожалею! Как ты Надюшу не пожалела. Никто мою бедную Надюшу не пожалел». Даже палкой на нее замахивалась. А нынче, я сама слышала, доченькой назвала. Оно и понятно: Лиза с Надей как родные сестры выросли.
Когда гроб опустили в могилу, пошел самый настоящий ливень. Плетнев видел, как подъехавший к воротам кладбища на своем «газике» Чебаков подхватил под руки Ариадну с Лизой, за локоть которой уцепилась сгорбленная и заплаканная Нонна, и повел к своей машине. Остановился, поджидая Плетнева, и сказал, указывая пальцем на его «волгу»:
— Давайте мигом, не то дорогу так развезет, что только трактором можно будет вытащить. А они у меня все на уборке.
Плетнев коротко попрощался с Сашкой Саранцевым, поблагодарил за заботы Даниловну и с места рванул машину. Чебаков с женщинами ехал сзади. Плетнев видел в зеркало его сосредоточенное лицо, а рядом с ним нахохлившуюся не выспавшуюся Ариадну. В глубине «газика» было темно, и лица Лизы он не видел.
На асфальт он выскочил в самый раз. Затормозил на обочине, поджидая, пока неуклюжий «газик» одолеет насыпь. Едва его колеса коснулись асфальта, как Ариадна легко спрыгнула с подножки и бросилась бегом к «волге».
— Ну вот, назад дороги нет. — Она весело улыбнулась, стаскивая свой перламутровый плащ. — «Благословляю я свободу и дождевые небеса», — пропела она на мотив известного романса Чайковского. — Накройся моим плащом и удостой их своим последним «прости-прощай».
* * *
К вечеру они миновали Воронеж.
До самолета оставалось больше суток, но Плетнев решил не делать остановку — он любил ночную езду.
Сначала Ариадна дремала на заднем сиденье, потом пересела вперед и включила радио. Сквозь треск электрических помех пробились звуки ми-мажорного этюда Шопена. Они заполнили все пространство в машине, встав невидимой стеной между ним и притихшей Ариадной. Теперь, под прикрытием этой стены, он мог спокойно думать о Лизе. О коротком прощальном пожатии ее крепкой горячей ладони, о ее воспаленно поблескивающих глазах, об этом слегка виноватом: «Я напишу тебе, ладно? Один раз…»
Еще он вспоминал притаившийся среди старых густых деревьев дом, в котором пахнет степью и приближающейся осенью.
* * *
Письмо от Лизы пришло в ноябре. Она сообщала, что, как только Нонна Фоминична вышла из больницы, они уехали втроем в Пятигорск навестить бабушкину сестру, которая живет одна в небольшом домике на окраине города, да так и остались там.
«Нонна вышла на пенсию по возрасту, мама работает на продленке в школе, ну, а я преподаю русский язык и литературу в старших классах», — сообщала Лиза.
Обратного адреса она не указала. В конце письма была приписка. Другим цветом и крупными буквами. Казалось, она была сделана второпях.
«За домом приглядывает Даниловна. Она и могилки пообещала убирать. Я раздумала его продавать, хотя поначалу у меня чесались руки поджечь его… Если будет желание, можешь приехать и жить в нем в любое время. Наверное, я никогда туда не приеду».
