губы. — Это оказалось сильней тебя, Устинья, — сказала она утвердительно.
— Это я все сгубила. Я должна была уйти, а не он. Но у меня не хватило духа.
Маша вскочила с дивана и, схватив Устинью за руку, воскликнула:
— Мы сами должны ее искать! Почему мы сидим сложа руки и надеемся на чужих людей? Им лучше, если она исчезнет без следа? Меньше хлопот. Ян, пошли же…
— Куда? Идти никуда не надо. — Павловский стоял в дверях и улыбался. — У нас есть неплохие новости. Думаю, она жива. Мы передали дело на Петровку, а там сидят очень башковитые ребята. Но и мы ни в коем случае не собираемся складывать лапки.
Калерия Кирилловна выменяла большую светлую комнату на Литейном в Ленинграде на полутемную — окнами в соседний дом — комнату на бывшем Новинском бульваре в Москве. Но она была довольна. Москва давно и бесповоротно стала ее вторым домом и, приезжая в Ленинград, где, к слову сказать, не осталось ни родных, ни подруг, Калерия Кирилловна чувствовала себя в гостях и неуютно. От ее нового жилья до квартиры Богдановых было рукой подать, но Калерия Кирилловна заходила туда очень редко.
Дело в том, что она каким-то образом догадалась о «нездоровых» наклонностях своего племянника Славика. Это открытие поразило ее до глубины души, и она лежала ночи напролет без сна, пытаясь себе представить, что за действия могут происходить между двумя лицами мужского пола и почему эти лица мужского пола не могут найти себе каждый по женщине. Измученная вконец этими мыслями, Калерия Кирилловна зашла как-то днем к Маше, которая, к счастью, оказалась одна дома, и бухнула прямо с порога:
— Ты видела, как у них все происходит? Я хотела пойти в медицинскую библиотеку, но мне в моем возрасте стыдно спрашивать такие книги. Так ты видела?
— Зачем мне видеть? Так же, как и у мужчины с женщиной.
— Но… — Калерия Кирилловна мялась, не в силах произнести вслух свой вопрос. Наконец выпалила, глядя в окно поверх Машиной головы: — В какое отверстие они засовывают… эту свою штуковину? Ну, свой член, черт бы его побрал.
Маша даже не улыбнулась.
— В анальное отверстие, — совсем не смутившись, сказала она.
— Батюшки! — всплеснула руками Калерия Кирилловна. — Да разве такое может быть?! — Она упала на диван в столовой и почувствовала, как лицо залила жгучая краска стыда. — Это же черт знает что такое… Это грех большой. Бог накажет, — лепетала она, в молодые годы бывшая активисткой атеистического кружка.
— У царя Соломона тоже были мальчики, — все таким же бесстрастным голосом возразила Маша.
— То был нерусский царь. Ах ты, Господи, позор-то какой, — бормотала Калерия Кирилловна, невольно представив себе, как это происходит. — Ну, а ведь в заднем проходе находится… кал, — выдавила наконец она.
— Ерунда. Ставится очистительная клизма — и никаких проблем.
Калерия Кирилловна почувствовала, что близка к обмороку. Нет, такое не может присниться даже в самом кошмарном сне. И надо же случиться этому несчастью с ее племянником!
— А они… по очереди это делают? Сперва один подставляет задницу, потом другой? — расспрашивала Калерия Кирилловна, терзаемая жгучим любопытством.
— Нет, задницу подставляет Славик. У них есть активные и пассивные. Так вот, ваш Славик — «армянская королева».
— Бедный мальчик! — вырвалось у Калерии Кирилловны. — Это же, наверное, очень больно.
— Вовсе нет. Это очень приятно. Славик постоянно озабочен поиском того, кому можно было бы подставить задницу.
— Какая мерзость!
— Ничего подобного. Они такие же люди, как и мы. Это в тебе говорят предрассудки.
Маша даже обиделась за своего кузена и ушла к себе в комнату, хлопнув дверью. Калерия Кирилловна осталась наедине со своими мыслями.
Они были очень тревожными. Калерии Кирилловне казалось, что за подобные мерзости Славика могут не просто посадить в тюрьму, а сделать с ним что-то ужасное. Может, даже расстрелять. Она жалела его. Знала наперед, что непременно будет носить в тюрьму передачи и писать письма. Конечно, если переживет позор его разоблачения.
С тех пор она видела племянника только мельком. Однажды встретила возле консерватории и даже не сразу признала: Славик был в фиолетовом пиджаке и лимонного цвета брюках, а волосы отрастил до плеч. В другой раз он открыл ей дверь, сказал: «Здравствуй, милая тетушка, ах, ах, как я тебе рад» — и удалился, оставив после себя запах каких-то приторных духов. Ей показалось, будто у него подведены синим глаза и накрашены губы, но в прихожей царил вечный полумрак, и она, конечно, могла ошибиться. И тем не менее она перестала ходить в эту странную квартиру — пускай живут себе, как хотят. Не дети уже. Изредка позванивала, беседуя главным образом с Машей. Однажды трубку снял какой-то мужчина, и Калерия Кирилловна в страхе бросила свою. Она сама не знала, чего так испугалась.
Отныне от нечего делать Калерия Кирилловна ходила по библиотекам и изредка в кино. Дома было скучно и всегда холодно. За стеной целыми днями плакал маленький ребенок, которого соседка запирала в такой же мрачной и холодной, как у Калерии Кирилловны комнате, уходя утром на работу. Да и пенсия была мизерная: хватало только на питание и пару капроновых чулок в месяц, которых, в свою очередь, хватало не больше, чем на неделю. Поразмыслив немного, Калерия Кирилловна устроилась по объявлению в Первый медицинский. Иной раз приходилось убирать и в прозекторской, где расчленяли трупы беспризорников. Поначалу ей было тошно смывать сукровичные пятна и вдыхать резкий запах формалина и чего-то отвратительного своей потусторонностью. Потом она привыкла, иногда даже следила издалека за происходившим на мраморном столе под яркой лампой. Как-то подошла ближе. Оказалось, совсем не страшно, зато очень интересно. Ее стали посылать мыть полы в мертвецкой. За это платили лишних пятнадцать рублей в месяц. Калерия Кирилловна поняла, что совершила роковую ошибку, став учительницей, а не врачом. Как выяснилось, ее влекли к себе физиологические, а не психологические тайны человеческого существа.
Отныне она ходила на работу как на праздник.
В тот день она убирала в мертвецкой с утра. Институтский сторож Максимыч, прозванный студентами Нострадамусом за невероятные способности предсказывать настроения экзаменующих профессоров, сказал ей, что ночью привезли два свеженьких трупа, и галантно вызвался проводить «на экскурсию к жмурикам». Она отказалась. От Максимыча разило перегаром, к тому же он все время чмокал толстыми красными губами, нарушая гробовую тишину мертвецкой. Обиженно икнув, Максимыч удалился кормить свою любимую дворняжку Эскулапшу, родоначальницу чуть ли не всех бездомных собак в округе. Калерия Кирилловна набросила поверх пальто длинный серый халат и перешагнула через порог. И сразу опознала Славика. Он смотрел на нее удивленными голубыми глазами, которые, казалось, вот-вот вылезут из глазниц. Калерия Кирилловна охнула и опустилась на пол, больно ударившись копчиком.
Ее обнаружил тот же Максимыч и попытался оттащить от трупа Славика, который она вытирала мокрой половой тряпкой, приговаривая: «Ну, еще чуть-чуть потерпи. Совсем капельку. Умница. Хороший мальчик». Она плюнула Максимычу в лицо и выругалась трехэтажным матом. Мат Максимыча вовсе не испугал — его испугала пена в уголках губ Калерии Кирилловны и ее блуждающий взгляд. Он кликнул двух студентов. Вызвали неотложку из Кащенко. Всю дорогу Калерия Кирилловна твердила фамилию, имя и отчество Славика, год его рождения и адрес квартиры Богдановых. Один из санитаров позвонил в милицию. Так был опознан Славик. Тело Серафима отдали на растерзание студентам.
— Ее с ними не было. В машине, потерпевшей аварию около двенадцати ночи на улице Горького четыре дня назад, находились двое мужчин пассажиров и водитель. Скорее всего, он был не знаком с ними и просто подвозил за плату, — рассказывал Павловский. — Гражданин Барышников работал в том самом ресторане, где она пела вечерами. Директор и весь остальной персонал не видели ее вот уже четверо суток. Маша была там в последний раз, когда гуляла пьяная компания, что, разумеется, случается довольно часто, и ресторан закрыли на полчаса позже обычного. Последнее время она возвращалась домой одна, без Барышникова. Я сам прошел пешком ее предполагаемым маршрутом. — Павловский усмехнулся. — К слову, кратчайший путь пролегает под окнами нашего дома. Думаю, она ходила именно этим путем. Придется немного подождать. Кстати, проверили все психиатрические больницы и отделения интенсивной неврологии.
— Зачем? — изумился Иван.
— Как бы вам сказать, молодой человек… — Павловский недобро смотрел на Ивана, судорожно тискавшего в своих руках ладони его невестки. Этот новоиспеченный брат много себе позволяет. А Дима в больнице и не может проследить за своей юной и еще совсем неопытной женой. — Дело в том, что ваша… назовем ее подругой, страдала, да и будем надеяться, все еще страдает, шизофренией. Эта болезнь, как вам известно, неизлечима и непредсказуема в своем развитии и…
— Мерзавец! — Иван вскочил и стиснул кулаки. — Вы сами шизофреники в вашем кагебе. Нормальные люди не пойдут туда служить.
— Напрасно вы так думаете, молодой человек. — Павловский смотрел на Ивана взглядом удава, наметившего очередную жертву, и Иван под этим взглядом съежился и отступил. — К счастью для вас, я прихожусь вам родственником, к тому же очень уважаю вашу маму. В противном случае я бы представил вам возможность лично убедиться в том, что мозги у моих подчиненных работают блестяще.
— Успокойся, Ян. Мама на самом деле была больна. — Маша снова взяла брата за руки. — Но это не мешало ей быть умной. Господи, что я говорю? Она ведь жива, правда?
Ей никто не ответил. Иван отказывался верить в безумие этой удивительной женщины, которая спасла его от гибели. Если так, то он тоже сумасшедший. И пускай в мире будет побольше сумасшедших.
— Наверное, я знаю ее лучше вас всех вместе взятых, — подала голос Устинья. — Столько, сколько выпало пережить ей, вряд ли сумеет выдержать куда более мужественное и холодное сердце. Маша всегда была очень ранима. В ранней юности она потеряла почти одновременно обоих родителей, потом самого любимого человека. Тот, кому она доверила свою судьбу не по любви, а в силу сложившихся обстоятельств, изменил ей, когда она носила его ребенка. Мне кажется, ее так называемое сумасшествие лишь защитная реакция на горести и мерзости жизни. — Устинья взяла дрожащими пальцами сигарету и жадно затянулась. — Мы все бросили ее на произвол судьбы. В первую очередь я виню себя. Хотя, если признаться честно, не знаю, что можно было для нее сделать. К тому же я воспользовалась ее…
— Марья Сергеевна, это вовсе ни к чему знать посторонним.
— Меня зовут Юстина, а он не посторонний, а мой родной сын! — зло проговорила она, закашлялась и загасила в пепельнице недокуренную сигарету.
— Мама, не надо! Мне страшно. Пусть все останется, как есть.
Маша бросилась к Устинье и прижалась к ней всем телом.
— Как есть, уже не может быть, моя милая, моя единственная коречка, — задумчиво сказала Устинья. — Настоящее — это постоянное развязывание узелков, которые мы завязали в прошлом. Но их можно затянуть еще туже, и тогда они окончательно удавят тебя, — закончила она едва слышно.
Толя шел темной улицей, ориентируясь по фонарям вдалеке. Там, на шоссе, наверняка можно поймать машину. Да, но куда он поедет? Только сейчас до Толи дошло, что он не знает ни одного адреса в Москве, даже номера телефона. Он замедлил шаги, обернулся. Может, вернуться назад?.. Нет, это невозможно. С тех пор, как пропала Маша, больничная палата превратилась для него в камеру пыток.
Уже глубокая ночь, и на освещенном фонарями шоссе ни одной машины. В морозном воздухе разносится стук колес далекого поезда. Метро и прочий транспорт наверняка уже не работают. Да ему и ехать некуда. Что за глупая мысль вдруг взбрела ему в голову: взять и убежать из больницы. Этим самым он доставит лишние хлопоты и без того измученным и издерганным свалившейся на голову бедой отцу и Устинье.
Толя уже готов был повернуть назад, как вдруг из переулка сзади вынырнул старенький автобус и остановился прямо возле него. Водитель приветливо распахнул двери-гармошки.
— Садись, брат, подвезу, а то замерзнешь без шапки, — сказал водитель, когда Толя нерешительно ступил на подножку. — Да ты не подумай ничего дурного — я за так. Мне твои гроши не нужны. Тебе куда?
— Сам не знаю, — откровенно признался Толя. — У меня нет адреса дома, куда я непременно должен попасть. В том доме случилась большая беда. Я обязан им помочь.
Водитель молча смотрел на дорогу. Вот он вырулил на освещенное шоссе, которое совсем недавно служило Толе ориентиром, свернул влево, в противоположную от центра Москвы сторону.
— Беда? — глухим голосом переспросил водитель. — Ну да, живешь себе день за днем, горя не знаешь, как вдруг на твою голову обрушивается беда. Такая, что хочется выть и биться лбом о стену. Да только это не поможет. И приходится просто жить. Через силу. Жить, даже если уже не на что надеяться. А что у них случилось?
Водитель повернул голову и с любопытством взглянул на Толю.
— Пропала любимая дочка. Вышла ненадолго из дома и не вернулась, — не без труда проговорил Толя.
— А ты кем приходишься этой пропавшей девушке? Женихом?
— Я ее брат
— Куда же ты смотрел? Зачем отпустил гулять одну? — неожиданно горячо набросился на Толю водитель. — Молодым и красивым девушка нельзя ходить в одиночку по улицам. Потому что они очень глупые и доверчивые, наши несчастные дети.
Водитель тяжело вздохнул и резко затормозил: впереди горел красный свет.
Толя чуть не закричал от боли. Ему казалось, его позвоночник сломался пополам, и верхняя его часть вместе с головой и руками полетела навстречу злому красному глазу светофора, в то время как нижняя осталась сидеть на жесткой и холодной кожаной лавке.
— Что с тобой? — Водитель видел в зеркало искаженное мукой боли Толино лицо. — Ты обо что-то ударился?
— Нет. — Толя наконец догадался схватиться за металлический поручень, что помогло ему занять более-менее удобное положение. — Мне недавно оперировали позвоночник. Думал, на всю жизнь останусь инвалидом, но вот встал и даже сумел удрать из больницы. Хотя вижу теперь, что ни чем не смогу помочь Маше.
— Мою дочку тоже звали Машей, мы с матерью называли ее Маней и Марусей. Она сердилась на нас за это, выскакивала в одном платье во двор, хлопала дверью. Она еще маленькая была. Неполных шестнадцать лет. Хотела, чтобы мы называли ее Мариной. — Водитель опять вздохнул и теперь уже мягко затормозил у следующего светофора. — Едем, брат, ко мне. Здесь недалеко. А завтра в обед отвезу тебя в Москву — мне все равно нужно к следователю. Манечка пропала ровно полтора месяца назад. И никаких следов. Был человек — и нет человека. Мать слегла с горя, а я пока держусь. Пока… Тебя звать-то как?
— Анатолием.
— Ну, а я Никита Сергеевич. Как наш теперешний правитель. Но ты зови меня просто Никитой.
— Ваша дочь тоже в Москве пропала?
— Кто его знает… Мать говорит, оделась, накрасилась — она последнее время стала подкрашивать губки и глаза подводить. На дворе еще тепло было, и она ушла в одной «болонье». Мать спросила — куда. Все-таки дело к вечеру шло, да и вообще родители знать должны, где и с кем проводят время их дети. Маня улыбнулась и сказала: «Не волнуйся, к десяти обязательно вернусь. Обещаю тебе, мамочка». Это были ее последние слова. Мы заявили в милицию утром. Но там долго чесались и все говорили, что девчонка наверняка загуляла и найдется сама. Я не выдержал и наорал на этих лодырей. Тогда они забегали, как мыши. Даже кто-то из Москвы приезжал. Да что толку? Никаких следов. Как в воду канула. Я весь поселок опросил, даже дачников. За Маней многие из наших парней приударяли, да и подруги у нее были. В тот день ее никто не видел. А твоя сестра в Москве пропала?
— Да. Три дня назад. Ей недавно исполнилось семнадцать, но она уже замужем. Живет в центре Москвы, где-то возле улицы Горького.
— Ты что, не знаешь адрес своей сестры? — удивился водитель.
— Я не был в ее новой квартире. Я…
— Понятно. Ревнуешь к мужу. Так часто случается, когда брат и сестра очень привязаны друг к другу. Эх, если бы Маня нашлась, я все деньги, какие на машину собрал, отдал бы в наш храм. Ты веришь в Бога?
— Да. Я провел пять лет в православном монастыре, но потом вдруг понял, что не все то свято, что принято называть святым. Понимаешь, я могу простить человеку многие грехи, если он в них раскаялся. Но те, кто грешит, не каясь, а, напротив, прикрываясь именем Господа, мне противны.
— Ты настоящий православный христианин. А мы с женой принадлежим к общине евангелических баптистов. Слышал про таких?
— Да. Моя мама была баптисткой.
— Видишь, как тесен наш мир. — Никита невесело усмехнулся. — Выходит, не зря я тебя подобрал. Мне словно кто-то на ухо шепнул: «Остановись, вон идет твой брат». А что же ты сам в другую веру подался? Я знаю, ваши попы любят морить паству постами и нравоучениями. У нас все проще и человечней. Или тебе тоже захотелось поизмываться над своей плотью?
— Выходит, да, — тихо ответил Толя.
Они молчали всю остальную часть пути. Остановив автобус возле своего дома, Никита сказал:
— Мне в голову пришла странная мысль. Помнишь притчу о милосердном самаритянине, который оказал помощь раздетому и израненному разбойниками человеку? Понимаешь, мне всегда казалось, что Господь не случайно послал этому самаритянину испытание в виде несчастной жертвы грабителей. Поверь, у меня не было никакой корыстной мысли, когда я подобрал тебя на улице. А вот сейчас я думаю о том, что ты, быть может, тот самый человек, который поможет мне найти мою девочку.
В багажнике воняло бензином. Возле самого уха звякали железки и булькала какая-то жидкость. Одеяло, в которое туго запеленал Машу Ван Гог, было колючим и очень теплым. Дышать становилось все трудней — вдобавок ко всему он затолкал ей в рот шелковую тряпку.
«Сейчас все кончится — и я окажусь в новой жизни, чистая душой и телом, — думала Маша. — Я много грешила в прежней, и меня отправили в так называемое чистилище. Нужно еще немного потерпеть. Он нарочно заставляет меня кричать, когда мне больно. Но я больше ни за что не крикну…»
Машина остановилась, щелкнул замок багажника. Ван Гог подхватил Машу на руки и понес в дом. Она больно ударялась ногами и головой обо что-то твердое. От одного особенно сильного удара помутилось сознание.
В помещении, где она очутилась, горело много свечей. Но это была не церковь: здесь пахло не ладаном и благовониями, а сыростью и плесенью. Ей в голову вдруг закралось страшное подозрение: А что если ее похитил дьявол? Но она тут же его прогнала и даже усмехнулась своей странной мысли. «Неужели ты веришь в эти бабушкины сказки? — спросила она себя. — Переход из одного измерения в другое — один из основных законов существования духа и материи. При чем тут дьявол?..»
Она лежала совсем нагая на узком холодном столе. Руки были больно и крепко связаны внизу, под столешницей на ногах висел груз, не позволявший даже пошевелить ими. Обнаженный торс человека в черной маске, закрывавшей все лицо, кроме рта, глянцево поблескивал в сиянии свечного света. В руке у мужчины была железная коробка, в которой позвякивало что-то металлическое.
Посмотрев направо, Маша увидела большой крест из темного дерева. На его вершине горела толстая высокая свеча, по краям перекладины стояли свечи поменьше.
Человек в маске ушел. Маша, наверное, на какое-то время опять потеряла сознание, очнувшись, увидела, как он привязывает к кресту женщину. Та была невероятно худа: обтянутый кожей скелет с длинными спутанными волосами. Голова безжизненно болталась из стороны в сторону, и мужчина в маске привязал женщину за шею к перекладине широкой алой лентой, перевил длинными концами предплечья. Это было красивое зрелище, и Маша не могла оторвать взгляда. «Она уже готова к переходу в другое измерение, — мелькнуло в голове. — А мне еще предстоит долгий и трудный путь».
Она лежала и думала о том, что ее переходы в другое измерение были сопряжены с душевными и физическими муками. Она сейчас помнит их все отчетливо и в мельчайших подробностях, хотя, очевидно, должна была давно забыть. Но что поделаешь, если у нее такая удивительная память…
После того, как забрали отца и потом умерла мать, к ней по ночам приходили какие-то тени. Они разрывали на части ее внутренности, дико хохотали и катались на люстре. Однажды она проснулась и поняла, что от нее прежней осталась одна оболочка: эти странные тени заменили все внутри. Она страдала от того, что стала совсем другой, но скоро Анджей послал к ней Ромео, а потом явился сам.
Следующий переход совершился в доме у реки. Анджей исчез куда-то, бросив ее в ставшем без него скучном и унылом измерении. Она пожила в нем непродолжительное время, повинуясь инерции. Потом ее почти силой заставил стать своей женой Николай Петрович Соломин. Этот человек, она теперь в этом уверена, был ее проводником в другое измерение. В том измерении, куда он ее доставил, ей было очень неуютно. Она никак не могла научиться жить так, как жили его обитатели. К счастью, ее жизнь в том измерении закончилась довольно быстро. И снова были физические муки и душевная боль. Потом она проснулась в один прекрасный момент от того, что ей легко и хорошо. И начала свою жизнь в новом измерении.
Это была удивительная жизнь. Особенно в самом начале. Плоть стала легка, чиста, невесома. Еще немного, и она, Маша, наверное бы научилась летать под музыку Шопена. Но тут это чудовище — Ната — пробудила в ней низменные инстинкты. Кажется, она натворила каких-то глупостей и мерзостей… Но она почти не помнит тот отрезок времени, когда все ее помыслы и желания диктовались этим странным местом между ног.
Она очень быстро поняла, что пора переходить в другое измерение. И ей помогла сделать это Ната. Когда ее тело стало холодным, как лед, Маша разрезала ей живот, вынула лежавшего там уродца и засунула в ванну с теплой водой. Он, кажется, даже зашевелился, но в комнате было очень холодно. Погасла печка, и Маша не смогла разжечь ее. Бедняжка замерз. А ведь он должен был стать ее проводником. Но Маша знала, что ей нужно делать. Она провела в той холодной страшной комнате три дня и три ночи, живя на одной воде и танцах. И чудо свершилось. Тот человек, которому она позволяла вытворять со своим телом все, что заблагорассудится, стал ей безразличен и даже противен. Она сбежала от него, хотя это было не просто. Она сказала, что вызовет его к себе, как только устроится на новом месте. К тому времени ее плоть стала быстро возвращать утраченную было легкость.
Ее жизнь в этом последнем измерении была такой, о какой она всегда мечтала: легкой, бездумной, веселой. Было в ней много музыки, смеха, вина. И никакого притворства. Потом появился Анджей, но только в другом обличье. Вероятно, он тоже совершил переход в другое измерение. Они поняли друг друга и снова полюбили. И это была самая настоящая любовь из всех, которые она до сих пор испытала. Маша вздохнула. К сожалению, за ней опять пришли. Наверное, потому, что она понадобилась там. Жаль, что нельзя взять туда Анджея. Интересно, как скоро они встретятся? На какую новую высоту поднимется тогда их любовь?..
Мужчина в маске подошел к ней, держа в руке ковш, в котором шевелился маленький оранжевый огонек. Он произнес какие-то странные на слух слова — в них были одни согласные звуки, — наклонил ковш. Из носика на грудь Маше полилась горячая струйка. Она не просто ожгла кожу: Маше показалось, жар проник до самых внутренностей. «Он очищает мою плоть, — подумала она. — Он знает, плоть должна быть очень чистой. Плоть очищают физические муки, а душу страдания. Я хочу, я очень хочу страдать…»
Она посмотрела вправо, на женщину на кресте. Ее тело показалось ей совершенным, ибо, как считала Маша, уже прошло через все возможные и невозможные страдания. Ей очень хотелось увидеть глаза этой женщины, но они были спрятаны под упавшими на лицо длинными темными волосами.
— Почему ты не кричишь? — спросил у Маши мужчина в маске. — Разве ты не чувствуешь боли? Ты должна кричать. Я заставлю тебя.
Маша усмехнулась и попыталась заглянуть в прорези черной маски, за которой поблескивали глаза. Мужчине это не понравилось, он занес ковш над ее головой, пытаясь капнуть расплавленным воском ей в глаза.
Она успела их закрыть, но все равно ощутила страшную боль. Брызнули слезы, щекам стало невыносимо щекотно. Маша с детства боялась щекотки. Больше, чем любой боли.
…Ее качало на муторных грязно серых волнах. И не было конца и края морю, по которому ее носило и швыряло из стороны в сторону. Вода в нем кишела скользкими горячими гадами, которые смотрели на нее голодными немигающими глазами. Одна гадина прошептала: «Ты сама во всем виновата. Ты не оправдала надежд. Он возлагал на тебя очень много надежд. «Un Sospiro» он посвятит другой».
Прошло много времени прежде чем Маша смогла поднять веки. Они были тяжелыми и непослушными. Сквозь пары, которыми было наполнено помещение, тускло и отчужденно мерцали свечи. Но вот откуда-то подул ветер, разорвав на мгновение пелену, и Маша увидела, что тело женщины на кресте стало красным от крови. Кровь стекала струйками по ее животу, ногам, капала на засыпанный песком пол. «Что с ней? — недоумевала Маша. — Откуда в ней столько крови? Бедняжка…»
Она почувствовала, что теперь ее руки свободны, и попыталась пошевелить ими, но они не слушались. Мужчина в маске сказал:
— В тебе жуть как много крови. Я бы давно умер, если бы потерял столько крови.
— Я не хочу умирать, — прошептала Маша, с большим трудом шевеля одеревеневшими губами. — Я еще должна побывать в том измерении, где мы с Анджеем будем счастливы. Он понял, что совершил ошибку, бросив меня. Он вернулся, но я не сразу его узнала. Передайте ему, что я очень, очень люблю…
Ее снова подхватили отвратительные грязные волны.
Выпив пустого чаю, Никита сказал гостю:
— Ложись на диване. Я пройдусь по поселку. Все равно не смогу заснуть.
Он сорвал с вешалки куртку и вышел. Толя слышал, как протопали под окнами шаги. Наступила тишина. Потом кто-то простонал и всхлипнул за стеной. Вероятно, жена Никиты. Возле распятия в углу на тумбочке горела свеча, и Толя, глянув туда, невольно перекрестился, сказал: «Спаси, Господи. Помоги нам, грешным». Он не хотел сейчас молиться. Молитва расслабляла и отгораживала стеной от окружающего мира, превращая в созерцателя жизни. Сейчас он хотел в ней участвовать. Жизнь представлялась ему злым и насмешливым хаосом, и он жаждал навести в нем порядок.
Ветер за окном тоже был частью этого хаоса. Толя помнил рассказ бабушки о том, что ветры и ураганы поднимаются, когда боги тьмы одолевают богов света. Вот тогда, говорила бабушка, устанавливается ненастная погода. Разумеется, от этих рассуждений попахивает язычеством. Бог был, есть и будет один. Но сейчас Толя был готов поверить бабушкиным рассуждениям — ветер все сильней бился в окна голыми ветками деревьев, и душу охватывали тоска и жгучая тревога.
Прошло несколько минут. За стеной стало тихо. Лишь мерно стучали настенные часы-ходики да где-то скреблась мышь.
Толя вытянулся на узком диване и попытался расслабиться. Как ни странно, боль в спине была тупой и какой-то далекой. Скорее это была не боль, а воспоминание о ней, больнице, пережитых за последние месяцы страданиях. Его сейчас мучили дурные предчувствия, но почему-то они, ему казалось, не были связаны с Машей. Толя был уверен: случится что-то ужасное. Но только не с Машей.
Маша… В его представлении она была хрупким загорелым подростком из «Солнечной долины», чье тело казалось ему волшебно чистым и прекрасным. Потом он вспомнил Машу теперешнюю: она танцевала в его палате рок-н-ролл, этот ужасный танец, выражающий собой полное торжество материи над духом. И все равно ее тело оставалось таким же таинственным, прекрасным, влекущим к себе с невероятной силой. «Грех думать об этом, — пытался убедить себя Толя. — Маша теперь чужая жена. Но я все равно не могу престать любить ее. Это стало смыслом моей жизни. А Бог?.. Разумеется, служение Тебе, Господи, всегда будет у меня на первом месте. Помоги же, помоги ей…»
Он задремал под тревожный шум ветра под окном. Его сон был зыбким и беспокойным. Ему снился плоский и желтый лунный лик, который все время закрывали широкие перепончатые крылья больших летучих мышей. Эти мыши напали на него, когда он стал приближаться со стороны суши к пещере, куда звала его когда-то Маша и где ему так и не довелось побывать наяву. Она кричала ему: «Сюда можно попасть только морем! Только морем!..» Он не видел ее, но знал, что она где-то рядом. Мыши теснили его к обрыву, и он уже видел далеко внизу тяжелые свинцовые волны неспокойного моря. Он крикнул: «Я забыл, как плавать!» и, сорвавшись с обрыва, полетел вниз. Но его подхватили сильные руки и крепко встряхнули.
Толя открыл глаза. Над ним склонился Никита.
— Брат, вставай! Скорей! — возбужденно говорил он, продолжая трясти Толю за плечи. — Я видел там свет… Перелез через забор и обошел вокруг. Там кто-то стонет или плачет и горит много свечей. Скорей…
Он потянул Толю за руку и помог подняться с дивана. Сорвав с вешалки куртку, накинул ему на плечи. На улице шел дождь. Никита хорошо ориентировался в промозглой беззвездной тьме, и спустя минуту они уже вышли на шоссе, помеченное редкими тусклыми фонарями.
— Это там, на самом краю поселка, — говорил Никита, задыхаясь от быстрой ходьбы. — У этого типа большой деревянный дом. Он вроде бы художник или скульптор, собирает всякую старину. Манечка знала его. Я сам видел, как она с ним разговаривала. Такой здоровый рыжий детина. Ездит на заграничной машине. Летом часто устраивает пирушки, и потом пьяные гости до утра бродят по поселку и дразнят собак. Вот сюда. — Никита свернул в темный узкий проулок между высокими заборами. — Я сумел оторвать доску. Сюда.
Они очутились возле дома, окруженного молодыми, но уже достаточно высокими елками. Никита уверенно поднялся на открытую веранду, свернул за угол. Туда выходило два больших окна, занавешенных плотными шторами. Полотнище одной из них всего на какой-то сантиметр не доходило до притолоки.
— Взгляни сюда! Зачем он запалил столько свечей? — недоумевал Никита. — У него же есть электричество.
Толя увидел в щелку множество язычков желтого пламени. Свечи стояли в подсвечниках и железных плошках на голой поверхности закапанного воском стола. Ему показалось, будто кто-то простонал и пробормотал что-то невнятное. Никита схватил его за руку.
— Там происходит нехорошее. Это тип знал мою Манечку. Нам нужно попасть в дом. Как бы это сделать без шума?
— На веранде есть дверь. Кажется, она до половины стеклянная, — вспомнил Толя. — Можно разбить стекло и зайти. Но это… это преступление.
— Ну и черт с ним. А вдруг там на самом деле она? Может, этот тип похитил мою Манечку и заставляет ее силой жить с ним?..
Дверь, о которой говорил Толя, оказалась незапертой. Они очутились в большой темной комнате, а поскольку их глаза давно привыкли к мраку, без труда разглядели ее странное убранство.
Стена напротив двери была вся в стеллажах, на которой стояли гипсовые головы одинакового размера. Приглядевшись внимательней, можно было понять, что они изображают одного человека, но скульптору удалось запечатлеть различные выражения лица.
Голова гневалась и пронзала смотрящего на нее взглядом-кинжалом выпуклых белых глаз. Или же саркастически усмехалась, кривя рот в презрительной гримасе. Либо, оттопырив нижнюю губу, выражала ни чем не прикрытое презрение.
— Это он сам себя изобразил, — пояснил шепотом Никита. — Похож. Даже очень. Тсс, слышишь?
Они замерли. Из глубины дома донесся отчетливый стон. Мужской голос сказал:
— Ты давно должна была умереть. Какая ты живучая. Из тебя вышло несколько литров крови. Ритуал преображения закончен. Эй, Магдалина, подними голову и посмотри на меня. Вот так. Ты теперь настоящая языческая святая. Я уготовил тебе бессмертие, и ты должна возблагодарить меня за это.
— Отпусти меня домой, — донесся слабый голос. — Ты обещал отпустить меня домой.
Никита вскрикнул и бросился на этот голос. Толя бежал за ним. Узкий коридор упирался в двустворчатую дверь, которая была слегка приоткрыта. Никита распахнул сразу обе створки. Толя увидел из-за его спины лицо в маске и обнаженный мускулистый торс. Он видел, как Никита схватил со стола подсвечник с тремя свечами и швырнул им в человека в маске. Тот издал громкий вопль и закрылся обеими руками. По его потной груди бежали быстрые струйки темной крови. Никита поднял высоко над головой другой подсвечник и, прицелившись, кинул им в мужчину. Тот рухнул на бок, перевернулся на спину и затих, широко раскинув руки.
Толя огляделся. Комната представляла собой жуткое зрелище. Повсюду, даже на стенах, была кровь. Обнаженная женщина, привязанная к большому кресту, была вымазана кровью с ног до головы. Но эта кровь, судя по всему, принадлежала не ей. В двух шагах на узком столе лежала другая женщина, тело которой было багрово синим. С кончиков пальцев свисавших до самого пола рук капала кровь. Толя склонился над женщиной. Она еще дышала. Он как будто уже где-то видел ее, хотя был уверен, что никогда раньше не встречал. Она открыла глаза.
— Я ухожу туда, — очень тихо и медленно сказала женщина. — Скажи… Устинье, она не виновата. Алеко… — Женщина слабо улыбнулась. — Я не обманула его. Я не смогла взять его…
По телу женщины пробежала дрожь. Все было кончено.
Он долго не мог оторвать взгляда от ее навечно застывших больших зеленых глаз. В них была радость, а не боль. Такую же радость он видел в глазах великомучеников, изображенных на иконах и картинах на библейские сюжеты. Он осенил усопшую широким православным крестом, сложил ей на груди руки и закрыл глаза. У нее были обожженные, опухшие веки. В ресницах застыли капельки воска.
Между тем Никита успел развязать и размотать веревки, и женщина — это была его Манечка — упала к нему на руки. Он сорвал с окна штору, бережно укутал в нее дочку. Она продолжала дрожать. Толя слышал, как стучат ее зубы.
— Успокойся, родная. Все в порядке. Я с тобой. Ты здорова? Что он с тобой сделал? Как я не догадался раньше, что ты рядом! Прости меня, доченька, прости, родная…
Толя увидел, как зашевелился лежавший на полу мужчина в маске.
— Его нужно связать и сдать в милицию. Но я не могу наклониться из-за спины. Давай подержу твою дочку.
Никита передал Толе завернутую в штору Маню. Она была как перышко. Прижимая к себе костлявое, судорожно вздрагивавшее тело, он снова подошел к столу, на котором лежала только что умершая женщина. Ему вдруг стало жаль это некогда прекрасное и еще молодое тело, которое, как он был уверен, подвергнут в милиции унизительной процедуре вскрытия. Он слышал от кого-то, что они делают так всегда, даже если причина смерти не вызывает сомнений.
— В милицию не будем заявлять. Я не хочу, чтобы мою дочь мучили всякими допросами, — сказал Никита, срывая со связанного им человека маску. — Да, это он, так называемый скульптор. Негодяй. Оказывается, я выбил ему подсвечником передние зубы. Черт, он их вставит. И в тюрьме надолго не задержится. Я сейчас убью его сам, и Господь простит меня за это.
— Папа, папочка, не надо. Они тебя засудят. Знал бы ты, что я пережила. Я умру, если тебя посадят в тюрьму. — Она заплакала. — Отпусти его, папочка. Пусть лучше его накажет Господь. Он обязательно накажет его за все, что он с нами сделал.
— Этот негодяй заставлял тебя с ним спать? — спросил Никита дочку.
— Да. Но поначалу… я сама этого хотела. — Девушка закрыла от стыда глаза. —— Потом, когда поняла, какой он… злой и гадкий, я… В общем, он стал привязывать меня к кресту и насиловать. Это было так ужасно. Я молила Господа, чтобы он послал мне смерть. Папочка, отпусти его и не заявляй в милицию. Я умру, если придется рассказывать кому-то в подробностях, что он со мной делал. Господи, прошу тебя…
— Успокойся, моя девочка. Я знаю, как мы поступим. Я скажу соседям и в милиции, что ты сбежала с парнем из Москвы, а потом сама вернулась домой. Но как поступить с ним?.. — Никита задумчиво смотрел на крепко связанного веревками мужчину на полу. — Если мы сдадим его в милицию, он наверняка назовет им твое имя. Еще та мертвая женщина…
И тут Толя вспомнил про слова, которые произнесла перед смертью эта несчастная. Ему в голову пришла невероятная мысль. Она была настолько невероятна, что он не сразу сумел выразить ее словами.
— Мне кажется, я знаю, кто она, — сказал он едва слышно. — Да, да, точно знаю. Может, конечно, я ошибаюсь… Нет, нет… Эта женщина — мать Маши. — Он нащупал в кармане куртки листок бумаги, достал его и увидел крупно написанный карандашом номер телефона. Это был телефон Устиньи. — Мне нужно позвонить. Я тут где-то видел телефон… Ага, вот он.
Толя снял трубку и набрал написанные на листке цифры.
Маша поднялась с кресла и подошла к окну. Начинался рассвет. Серый унылый свет брызгал в оконное стекло слезинками дождя. Еще вчера был мороз, сегодня наступила оттепель. И все вдруг резко изменилось. Нет уже никакой надежды на ее возвращение.
Ян крепко спал на диване, заботливо укрытый пледом. Маша помнит, как Устинья, прежде чем уйти в спальню, долго стояла и смотрела на спящего сына, потом сходила за пледом и, осторожно положив его Яну на ноги, опустилась на колени и зашептала молитву на польском языке. Маша закрыла глаза. Ей казалось, у нее нет права быть свидетельницей проявления любви матери к словно воскресшему из мертвых сыну — слишком это было интимно. Ей стало больно и тяжело от этого зрелища. Ее родная мать никогда не любила ее так, как любит Устинья. Но мать ни в чем не виновата. Только бы она была жива…
Минуту назад Маша вдруг поняла внезапно, что матери уже нет среди живых. Понимание пришло к ней не от разума и вовсе не от того, что ее нервы были напряжены до предела, а сама она настроена на самое худшее: она почувствовала где-то глубоко внутри завихрение и леденящий холод. Потом тело стало легким и пустым, во рту появился отвратительный привкус крови. Хотелось выкрикнуть: «Этого не может быть!», но язык не ворочался и не слушались голосовые связки. Она направилась к дивану, чтобы поделиться своей мыслью с Яном, как вдруг потеряла равновесие и упала на журнальный столик. «Это обморок, — успела подумать она. — Только бы ненадолго. Я должна сказать им…»
Столик рухнул. Маша ударилась затылком об пол. Стало совсем темно.
Она помнит, как ее поднял на руки вскочивший с дивана Ян. И ей было так хорошо у него на руках, что не хотелось открывать глаза. На какое-то мгновение Маша забыла о страшной правде, открывшейся ей совсем недавно. Ян подошел к дивану и собрался было положить ее туда, но она тихо прошептала:
— Не надо. Мне так хорошо. Я люблю тебя…брат. — И простонала, вспомнив все. — Она умерла. Она умерла…
Ян сильно встряхнул Машу, и ей показалось, что ее голова развалилась на две части.
— Прости. — Он понял по выражению ее лица, что сделал ей больно. Он стал ходить из угла в угол, и каждый его шаг отдавался в голове Маши острой болью, но она бы ни за что не согласилась очутиться на диване и в покое. — Умерла? Но она не может умереть… Она обещала взять меня с собой… Знаю, это безумие, но я в это верил. С ней рядом я верил в любые чудеса. Что делать? Что мне теперь делать?..
Ян посмотрел на Машу глазами, полными мольбы и боли.
Она прижалась к нему всем телом и сказала:
— Не знаю. Только давай не будем бросать друг друга ни на минуту, ладно? Я сейчас не смогу разговаривать ни с кем, кроме тебя. Ты был последним, кто любил ее. И ты был верен ей.
Ян сел в кресло. Он чувствовал, как его тело сотрясает дрожь, а из груди рвутся похожие на кашель хрипы.
— Не надо. Слышишь, Ян? Быть может, впереди нас ждет самое страшное. Но мы ни на минуту не отойдем друг от друга.
Зазвонил телефон. Маша не помнит, как схватила трубку, в которой услышала испуганный и до неузнаваемости возбужденный голос.
— Кто это? — спросил голос.
— Маша. Что случилось?
— Эта женщина… Понимаешь, она была жива, когда мы вошли в дом. Она… она сказала «Устинья». Я подумал, что это очень редкое имя и, быть может… это… Еще она сказала «Алеко» и улыбнулась. Она умерла. Господи, как… Нет, ты не должна это знать. Я теперь точно понял: это твоя мать. Маша, как хорошо, что ты дома, любимая… сестра.
После разговора с ней он принял решение, о котором сказал Никите.
— Моя сестра не должна видеть свою мать — она не переживет этого. Я спалю этот дом. Вместе с ним. Думаю, это чудовище заслужило такое наказание.
— Не бери грех на душу, брат. Я сам поначалу хотел его убить, но понял, что этого делать нельзя. Только Господь наш имеет право вершить над нами суд, — с уверенностью в голосе сказал Никита. — Нам, грешным, это право не дано.
— Отпусти его, папочка, — прошептала девушка. — Ради меня. Я, кажется, беременна. Ты… вы не должны убивать отца моего будущего ребенка.
