​

 все свое свободное время возле ее постели.

      — Вы еще совсем девочка, Юстина. Сколько вам лет?

      — Скоро исполнится двадцать, — ответила я и почему-то снова покраснела.

      Он вдруг поднес к своим губам мою руку, и меня всю точно пронзило током. У меня не осталось сил удивиться этому уж больно светскому жесту отца Антония — я старалась изо всех сил устоять на ногах.

      — Юстина, я хотел бы пригласить вас сегодня на прогулку. Взгляните, какой восхитительно тихий вечер подарил нам Господь. Грешно сидеть в четырех стенах, когда на улице такая благодать.

      Я с удовольствием согласилась. Быстро сняла фартук, надела шляпку с искусственными фиалками — я купила ее на первые заработанные мною деньги в модном магазине мадам Арто, — и мы с отцом Антонием вышли на улицу.

      Он ездил в большом черном автомобиле, который показался мне, путешествующей по городу в трамвае, верхом роскоши. Отец Антоний лихо вел его по узким, запруженным толпами гуляющих людей улицам, двигаясь на запад, в сторону моря.

      Когда мы выехали из города и взору открылся чудесный морской пейзаж, окрашенный в теплые тона позднего заката, мое сердце возликовало от восторга и признательности отцу Антонию, пригласившему меня на такую чудесную прогулку.

      Пляж был пустынен — в сентябре у нас уже никто не купается, ну, а любители морского воздуха, вероятно, надышались им всласть за целый день.

      Отец Антоний поставил автомобиль на въезде в рощу из молодых пушистых сосен, и нас окружил аромат свежей хвои и морской свежести. Он повернул голову и посмотрел на меня испытующе. Мне стало неловко от взгляда его умных, странно поблескивающих глаз. Я впервые в своей жизни оказалась наедине с молодым здоровым мужчиной, хоть и священником, от которого исходили волны чувственности, о чем я тогда, правда, еще не догадывалась.

      — Давайте пройдемся, дитя мое.

      Отец Антоний вышел из автомобиля, обошел его спереди и помог мне выйти.

    Мы брели по прозрачной, розоватой от последних лучей заката рощице. Я испытывала неловкость и старалась не смотреть на отца Антония. Между тем он взял меня под локоть и мягко, но властно заставил повернуться к нему лицом.

      — Если ты думаешь, Юстина, что я не замечаю твоей красоты, ты очень ошибаешься, — сказал он прерывающимся от волнения голосом. — Я не просто замечаю ее — она трогает меня до глубины души, пробуждая желания, не подобающие моему сану. Но что поделаешь, если я молод, полон сил, да и священником стал не по своей воле, а выполняя завещание горячо любимого мною отца. Юстина, а ты… ты ничего ко мне не испытываешь?

      Я сказала, глядя куда-то в сторону:

      — Мне  страшно, отец Антоний. Быть может, моей душой завладел дьявол, но… мне кажется, что я… что меня влечет к вам с какой-то силой. Я боюсь сопротивляться ей, ибо вы в своем лице представляете волю Божью. Наверное, я не достойна называться вашей прихожанкой.

      Он рассмеялся и привлек меня к себе, и я, ощутив сквозь сутану его сильное молодое тело, почувствовала, что у меня подкашиваются ноги.

      Наверное, я покачнулась, потому что он вдруг крепко обнял меня и немного приподнял в воздух.

    — Юстина, я такой же человек, как и ты, — сказал он, прерывисто дыша. — Я считаю, наша церковь нарушает волю Господнюю, налагая на священника обет безбрачия. Ты не представляешь, как бы мне хотелось иметь вот такую молодую, чистую душой и телом жену и детей, которых я мог бы научить многим наукам. А вместо этого я вынужден ежесекундно заглушать голос собственной плоти, налагать на себя епитимью, молиться, вести затворнический образ жизни, опасаясь доверить свои крамольные мысли даже бумаге. Почему я должен превратиться раньше времени в желчного раздражительного старика, презирающего то, что дòлжно любить и что, как мне кажется, является смыслом нашего земного существования?

     Разумеется, я не знала ответа на его вопрос, да и голова моя в ту минуту отказывалась что-либо соображать. Отец Антоний, как я потом поняла, не ждал от меня ответа. Он поднял меня на руки и понес к автомобилю. Наверное, со стороны мы представляли странное зрелище: католический священник в развевающейся от быстрой ходьбы черной сутане с девушкой в бирюзовом платьице на руках, сжавшейся в дрожащий комок. Подойдя к автомобилю, он бережно опустил меня на землю и сказал:

      — Дитя мое, ты должна сторониться меня, как самого дьявола. Быть может, я еще хуже дьявола, потому что Господь вверил мне твою душу, а я…

      Он отвернулся и пробормотал что-то на латыни. Я видела, как по его щеке скатилась слезинка, и мне стало жаль отца Антония. Я наклонилась и прильнула губами к его руке.

       — Что ты делаешь, дитя мое? — воскликнул он, но не вырвал свою руку.

      Я молча выпрямилась и смело посмотрела ему в глаза.

     — Отец Антоний, вы никакой не дьявол, — сказала я. — И вовсе я не собираюсь вас сторониться. Это я виновата, что пробудила в вас греховные помыслы. Простите меня, если можете. И благословите.

      Он прошептал что-то одними губами и поспешно перекрестил мой лоб. Мы сели в автомобиль и молчали до самого дома. Когда он остановил машину возле дома отца Юлиана, я сказала:

      — Прошу вас, зайдите к нам выпить чаю. Думаю, отец Юлиан уже проснулся. Он будет рад вам.

   Он повиновался. Я прошла в свою комнату, оставив их в обществе друг друга, и кинулась к зеркалу. И тут мною определенно овладел бес, хотя в ту пору я еще не понимала этого. Во мне вдруг пробудилось страстное желание нравиться отцу Антонию — телом, а не душой, — и я принялась расчесывать и взбивать свои волосы, достала из гардероба белую кружевную кофточку и черную атласную юбку, которые купила по настоянию отца Юлиана для выпускного бала в колледже.

      Облачившись во все это, я поспешила на кухню, достала из буфета самый лучший сервиз, сладости, фрукты, заварила цейлонского чаю и, поставив все это на столик на колесиках, покатила его на веранду.

      Я видела, как блеснули глаза отца Антония и как он тут же прикрыл их ладонью, словно боясь ослепнуть. Во мне все возликовало. Я стала не спеша сервировать стол, потом разлила по чашкам чай и села за стол как раз напротив отца Антония. Впрочем, это было мое обычное место.

      — Дитя мое, ты сегодня очень хорошо выглядишь, — сказал ничего не подозревающий отец Юлиан и, обращаясь к отцу Антонию, добавил: — Я бы очень хотел, Тадеуш, чтобы эта девушка оказалась подле меня, когда придет мой смертный час. Уверяю вас, мой друг, у нее ангельская душа. Вы должны позаботиться о ней после моей смерти: Юстина круглая сирота.

      Мы пили чай. Отец Юлиан и отец Антоний перекидывались время от времени фразами на латыни, смысл которых я не всегда понимала, однако до меня дошло, что они ведут дискуссию о бремени первородного греха, довлеющем над каждым из смертных. Я молча пила чай с миндальными пирожными, то и дело ощущая на себе взгляды отца Антония. Я оказалась в тени, за чертой света, отбрасываемого настольной лампой с зеленым абажуром. Я наблюдала оттуда за отцом Антонием, надеясь, что мои взгляды останутся не замеченными. Как бы не так. Когда я смотрела на него, он либо ронял ложку, либо плескал чай на блюдце. А однажды он вздрогнул, напрягся и вдруг в бессилии откинулся на спинку стула.

      Чаепитие, наконец, завершилось. Отец Антоний встал, поцеловал руку отца Юлиана, пожелал нам обоим доброй ночи и направился к двери.

     — Юстина, проводи, пожалуйста, гостя, — попросил отец Юлиан, и я покорно направилась к двери. Мы шли друг за другом узким темным коридором — я от волнения забыла зажечь свет. Я шла впереди, чувствуя на своей шее обжигающее дыхание отца Антония. Наконец, мы очутились в прихожей, где над входной дверью горел тусклый фонарь с матовым стеклом. Я взялась за щеколду, чтобы открыть перед отцом Антонием дверь, как вдруг он стиснул мою талию и поцеловал меня в шею чуть ниже уха. Я негромко вскрикнула от неожиданности, а его ладони уже нащупали  сквозь тонкие кружева кофточки мои груди, сжали, сдавили их. Я чуть не лишилась чувств. Пальцы отца Антония быстро расстегивали пуговицы моей кофточки. Едва они коснулись моей полуобнаженной груди, я почувствовала, что вот-вот задохнусь от сладкой боли, разлившейся по всему телу.

      — Желанная, — прошептал отец Антоний. — Какая же ты вся желанная. Да я готов гореть в адском пламени… Только не отталкивай меня!

      Я бы и не смогла его оттолкнуть. Я тесней прижалась к нему всем телом. Он наклонился надо мной, жадно заглянул в глаза. Мои губы раскрылись сами собой. Поцелуй был долгим и таким сладким, что мы, наверное, не в силах были бы оторваться друг от друга, даже разверзнись под нами земля.

      — Юстина! — раздался из глубины дома голос отца Юлиана. — Пожалуйста, не забудь покормить кошек. И обязательно налей им молока.

      При звуке голоса отца Юлиана мы одновременно отшатнулись друг от друга. Я стала поспешно застегивать кофточку, отец Антоний пригладил ладонью волосы и поправил свой пилеолус[i].

      Я распахнула пред ним дверь, сказала громко и, как мне показалось, обыденным голосом:

      — Проходите, пожалуйста.

    Он протиснулся между мной и дверью на крыльцо, стараясь не коснуться меня. Быстро сбежал по ступенькам. Обернулся, бросив на меня растерянный взгляд, и уехал.

      Я еще долго кормила на кухне кошек — у отца Юлиана их было семь, не считая трех недавно родившихся котят. Потом задернула шторы в спальне отца Юлиана, поправила его постель, принесла большую кружку с питьем и поставила на ночной столик возле его кровати. У отца Юлиана был диабет, и он много пил по ночам.

      — Юстина, я бы очень хотел, чтобы ты подружилась с Тадеушем, — сказал отец Юлиан, когда  я вернулась на веранду убрать со стола чайную посуду. — Он очень достойный молодой человек. Надеюсь, его ждет блестящая духовная карьера.

    Я кивнула, что-то пробормотала в ответ и, толкая впереди себя столик с тихонько позвякивающим фарфором, отправилась все тем же темным коридором на кухню. Убрав посуду и пожелав отцу Юлиану доброй ночи, я прошла в ванную комнату, закрыла дверь на щеколду и медленно разделась перед зеркалом.

      До сегодняшнего дня я смущалась своей наготы и никогда не позволяла себе смотреться в зеркало, принимая ванну. Сегодня же я долго и внимательно рассматривала свое тело. Оно казалось мне очень красивым и чужим. Точно уже принадлежало не только мне, а кому-то еще. И я гордилась своим телом, зная, что оно желанно, что оно способно свести с ума даже человека, давшего Господу обет безбрачия. Странно, но мысль о грехе при этом ни разу не пришла мне в голову. Словно священный сан отца Антония был надежной от него защитой. Во мне проснулась женщина, оттеснив на задний план христианку. Лежа в теплой ароматной ванне, я думала о том, какое платье выбрать для завтрашней мессы. У меня их было всего несколько, зато все из магазина парижской моды мадам Арто. Добрый отец Юлиан платил мне жалование экономки и всегда настаивал, чтобы я покупала себе красивые платья.

      Потом я лежала в постели, вдыхая острый аромат хризантем, которые росли в садике под моим окном. Вечер был по-летнему теплым, в открытое окно заглядывали звезды, лучась и переливаясь всеми цветами радуги в моих неплотно закрытых глазах. По дому  мягко бродили кошки — я слышала, как изредка поскрипывают половицы под их осторожными лапками. Я не думала об отце Антонии — я не знала,  как  мне о нем думать. Для меня он уже не был священником, но еще и не превратился в простого смертного. Промежуточное состояние, в  котором он пребывал в моем сознании, не позволяло мне представить его облик и даже отдельные черты. Поэтому я думала не о нем, а вновь и вновь переживала в воображении ощущения, которые испытала от прикосновений его пальцев к моей груди. Я хорошо знала анатомию человеческого тела, в том числе и тела мужчины, а потому прекрасно отдавала себе отчет в том, что хотел от меня отец Антоний. При мысли об этом у меня начинало ныть и слегка пощипывать в низу живота.  В ту ночь я, кажется, забыла помолиться. С раннего детства перед сном я всегда обращала молитву к Деве Марии, которую считала своей заступницей. Наверное, если бы я помолилась, не случилось бы ничего дурного, и моя жизнь продолжала бы течь ровно и спокойно под благословенной кровлей дома отца Юлиана.

      Внезапно мной овладело беспокойство, и я больше не могла лежать. Я вскочила, зажгла свечу, накинула поверх рубашки халат и отправилась на кухню попить воды. Потом вышла на опоясывающий веранду балкон и, облокотившись о перила, стала смотреть в сад. На какое-то мгновение мне показалось, будто среди кустов сирени мелькнула тень. Наверное, решила я, в сад забежали бродячие собаки — последнее время их развелось в городе очень много. Я вернулась на кухню, налила в миску вчерашнего супа, накрошила хлеба и вынесла на задний двор. Отец Юлиан, будучи истинным христианином, приучил меня жалеть и любить всех без исключения живых тварей. Потом я вернулась в спальню, зажгла свет и раскрыла шкаф: мне захотелось выбрать платье на завтра. Я остановилась на черном в белый горошек с широким муаровым поясом — я казалась в нем совсем девочкой. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось выглядеть моложе моих лет. Я разложила платье на спинке стула, выключила свет, подошла к окну. И сразу увидела стоявшего возле него человека. Я попятилась от неожиданности, но закричать не успела, потому что узнала в нем отца Антония. Он был теперь в белой рубашке с расстегнутым воротом и показался мне совсем юным.

       — Отец Антоний? Это вы? — прошептала я, не в силах поверить увиденному.

     — Меня зовут Тадеуш. — Он протянул ко мне обе руки, и я тут же очутилась в его объятьях. Он проворно и бесшумно вскочил в окно, кажется, не выпуская меня из своих объятий. — Я давно хожу по саду, но не знал, где твое окно, — шепнул он, обжигая меня своим дыханием. — Но что же я делаю?..

      Он прижимал меня к себе, хотя его руки уже не были столь дерзкими, как в прихожей. Я чувствовала, как они дрожат. Эта дрожь передалась мне.

      — Ты замерзла? Бедное дитя! На тебе ведь почти ничего нет.

    Он подвел меня к кровати, уложил и накрыл одеялом, как накрывают маленьких детей. Сам сел на краешек кровати, ссутулился и закрыл ладонями лицо.

    — Еще ни  одна женщина не оказывала на меня такого действия, как ты. Ничего не поможет… Я сам не помню, как очутился здесь… Господи, я совсем пропал, — бессвязно шептал он.

      Мне стало жаль его, я села в постели, дотронулась до его плеча.

      — Но мы ведь не сделали ничего дурного, — сказала я. — Успокойтесь, отец Антоний… Тадеуш.

      — Мы не сделали ничего дурного… Но я умру, если… Так или иначе я умру. И без тебя, и с тобой.

    Он сидел, ссутулившись и закрыв лицо ладонями, а меня словно парализовало: я боялась того, что могло произойти между нами, хотя всей душой жаждала этого.

      Он заговорил, не отнимая от  лица ладоней:

      — Но почему священник непременно должен давать обет безбрачия, тем самым подвергая себя постоянному искушнию? Какими молитвами и постами можно заглушить голос молодой и здоровой плоти? Даже если и можно заглушить плотский зов, зов душевный — любовь — заглушить невозможно. Да и к чему его заглушать? Ведь любовь — это то, что дается Господом. Иисусе, прости меня за подобные мысли.

     И тут до меня донесся звон колокольчика — это отец Юлиан просил меня прийти к нему. Он редко тревожил меня по ночам, жалея мой девичий сон. Значит, сейчас ему было совсем худо.

      — Разрешите мне встать, — сказала я Тадеушу. — Кажется, у отца Юлиана начинается приступ.

      Я села в кровати, ожидая, когда он встанет, чтобы я могла спустить на пол ноги. Наши губы оказались совсем рядом, и мои непроизвольно потянулись к его губам…

      Я слышала настойчивый звон колокольчика отца Юлиана, но не могла даже пальцем пошевелить. Мне казалось, вокруг нас плещутся теплые сияющие волны моря, и мы куда-то плывем по  ним.

     Я почувствовала, как рука Тадеуша скользнула за вырез моей ночной рубашки, как его горячие пальцы ласкали мою грудь.

      Как вдруг он отшатнулся от меня с глухим протяжным стоном и схватился за голову. Мне тоже стало стыдно того, что я делаю. Я схватила со стула халат и босиком побежала в комнату к отцу Юлиану.

     Старику было совсем худо — последнее время у него часто случались сердечные приступы. Он тяжело дышал и  пытался разорвать на груди рубашку. Я быстро набрала в шприц камфару и дрожавшими от чувства вины руками проколола иглой толстую дряблую кожу старика. Потом стала массировать ему грудь. Скоро отцу Юлиану полегчало, он раскрыл глаза, сказал: «Бедное дитя. Прости». У меня брызнули из глаз слезы. Я просидела с ним целый час, пока его дыхание не стало совсем ровным. Тогда я погасила свет и вышла на цыпочках в коридор.

      И тут меня охватил настоящий ужас. Я боялась идти к себе, потому что знала: если Тадеуш там, грех неминуем. Общение с отцом Юлианом сообщило мне заряд благочестия. Но по мере того, как я приближалась к своей комнате, он терял силу.

     «Иисусе, сделай так, чтобы я не совершила греха. Хотя бы сегодня, — попросила я мысленно. — Пускай его не будет в моей комнате».

      А сама надеялась втайне, что он ждет меня там.

      Я подошла к своей кровати и скользнула под одеяло. Прислушалась. Тихо.  В приоткрытое окно вливался густой терпкий запах хризантем. В нем было столько чувственности. Я с головой накрылась одеялом.

      Проснувшись на рассвете, я вдруг почувствовала необычайный прилив любви к Господу нашему Иисусу и произнесла вслух молитву. Я попросила у Него силы и стойкости духа и, полная решимости побороть в себе греховные помыслы, заснула крепким безмятежным сном.

      — Юстина, — слышала я сквозь сон, — проснись же, Юстина. Ты опоздаешь к утренней мессе. Вставай, дитя мое.

     Я открыла глаза. Передо мной стоял отец Юлиан в своем атласном стеганом халате черного цвета и ласково улыбался мне.

      — Спасибо тебе, Юстина. Сегодня ночью ты вырвала меня из когтей смерти. Мне так страшно умирать.

      — У меня болит голова, — сказала я неожиданно для самой себя. — И, кажется, жар. Наверное, я не смогу пойти на мессу.

     — Бедняжка. Сейчас я согрею тебе молока с медом. Не ходи ни в коем случае — на улице собирается дождик. Я сейчас закрою окно и включу отопление.

    Я провалялась в постели до полудня. Мысленным взором я видела отца Антония, напрасно отыскивающего меня взглядом в толпе прихожан. У него был очень растерянный вид, и несколько раз во время проповеди ему изменил голос. Наконец, я встала, расчесала перед зеркалом волосы и уложила их в высокую прическу, которую делала всего раз в жизни — на выпускном балу в колледже. Я знала, что отец Антоний непременно придет. И вообще мне казалось, что от меня к нему протянулись невидимые, но очень прочные нити, благодаря которым я могу руководить каждым его шагом.

    Я не спеша занялась обедом. Это было несложным и даже приятным занятием, тем более что два раза в неделю посыльный доставлял нам из лавки свежие продукты, которые я заказывала по телефону. Я запекла курицу, приготовила салат из свежих огурцов, намазала красной икрой половинки крутых яиц. По воскресеньям и другим праздничным дням мы с отцом Юлианом обедали в столовой, и я ставила сервиз мейсенского фарфора и клала серебряные приборы.

     — У нас не найдется бутылочки рейнского муската? — спросил отец Юлиан, зайдя на кухню. — Мне кажется, сегодня обязательно придет к обеду отец Антоний. Ты не помнишь, Юстина, я не забыл пригласить его вчера?

       — Кажется, не забыли, — сказала я и выронила нож. — Муската у нас нет, но есть две бутылки «Liebfraumilch» [ii].

      — Отлично. Ты, кажется, чувствуешь себя получше. Ничего, вино окончательно выгонит из тебя все хвори. Прошу тебя, надень к столу то платье в горошек. Ты в нем очень красивая.

   Отец Юлиан был настоящим эстетом и, несмотря на свой духовный сан, умел воспринимать жизнь во всем ее многообразии. Я думаю, он наверняка влюблялся в молодости, и не только платонически, но с возрастом стал благочестив и душой и телом.

      По настоянию отца Юлиана я накрыла стол на три персоны и  ушла переодеться к обеду. Едва успела закончить свой туалет, как раздался звонок в дверь. Отец Юлиан сам впустил гостя и провел в столовую.

      Вино моментально ударило мне в голову. Я совсем забыла про свое намерение держаться подальше от отца Антония. Наоборот, меня так и тянуло к нему поближе. Подавая блюда, я наклонялась через плечо отца Антония, и он каждый раз поворачивал голову и смотрел на меня.

     К чаю отец Юлиан попросил подать его любимый малиновый ликер. Он был крепкий, и я окончательно опьянела. Кажется, отец Антоний тоже.

      — Я не могу без тебя жить, — сказал он мне, когда отец Юлиан покинул на несколько минут столовую. — Давай куда-нибудь убежим. У меня есть родственники в Австралии. Ах да, конечно, мы должны сначала пожениться. Ты согласна стать моей женой?..

      Кажется, я кивнула — не помню. Тут в комнату вернулся отец Юлиан и сказал:

      — Я пойду прилягу, а ты, Юстина, развлекай гостя. Дорогой Тадеуш, я бы на вашем месте пригласил Юстину на прогулку или в кинематограф. Она такая домоседка, а это вредно в ее возрасте.

      Мы остались вдвоем.

     — Ах, Юстина, я больше не буду противиться своей страсти, ибо это бесполезно, — сказал отец Антоний. — Я знаю, у некоторых священников есть любовницы, кое у кого даже незаконнорожденные дети. Но они все равно не слагают с себя сан. Я так не могу. Мне противны обман и лицемерие. Невозможно служить Господу и женщине одновременно. Сегодня же поговорю с отцом Юлианом… Хотя нет — мне стыдно смотреть в глаза этому почтенному человеку. Мы с тобой обвенчаемся тайно и уедем отсюда. Я напишу письмо Папе с просьбой заступиться за меня перед Господом… Ах, Юстина, что мне делать? Ведь я обещал отцу, что до конца жизни сохраню верность Богу. Как я могу нарушить свое обещание?..

      Я подошла и встала перед ним на колени. Будь я трезвая, я бы ни за что это не сделала. Вино подействовало на меня самым неожиданным образом.

      — Я тоже не могу без тебя, — сказала я, чувствуя себя актрисой, которой нужно правдиво разыграть сцену из любимой пьесы. — Господь обязательно нас простит. Ведь мы не делаем ничего дурного. Я согласна выйти за тебя замуж, согласна уехать с тобой хоть в Австралию, хоть на край света. Я твоя на всю жизнь.

      Он поднял меня с колен, прижал к себе. В этом объятии не было ничего плотского — он был слишком восхищен моими словами и тем, как я их произнесла, чтобы испытывать желание.

      — Мы завтра же уедем в Варшаву и там поженимся, — сказал отец Антоний — А сейчас я поеду на вокзал за билетами и соберу чемодан. Юстина, дорогая, я… я очень счастлив.

      Он произнес это трагическим голосом, и я обратила внимание, что у него дрожат руки.

     Мне не хотелось отпускать Тадеуша: мне хотелось высказаться еще в том же духе — напыщенно, красивыми пустыми словами, превращающими жизнь в игру с непредсказуемым концом.

      — Возвращайся скорей, — попросила я. — Буду ждать тебя в своей комнате. Как вчера.

    Он что-то пробормотал и быстро вышел из столовой. Я допила свой ликер, убрала посуду и поставила на патефон пластинку с модной в ту пору песенкой о легкомысленной Ясе, танцующей каждый вечер с новым кавалером.

    Завершив привычный вечерний ритуал с кормлением кошек, приготовлением питья для отца Юлиана и так далее, я приняла ароматическую ванну, легла в кровать, для чего-то насильно выпив на кухне еще рюмку ликера. И сразу же заснула. Проснувшись, увидела отца Антония. Я не успела даже рта раскрыть, как он разделся и скользнул ко мне под одеяло.

    Мое тело было расслаблено сном и ликером, а в голове еще не успело появиться ни одной мысли. Даже чувство самосохранения, присущее каждой нормальной девушке, покинуло меня в данный момент. Я прижалась к Тадеушу всем телом.

   Он ласкал меня, целовал каждую впадинку, бугорок, и я изнемогала от желания. Но он почему-то не спешил его удовлетворить. Его пальцы были бесстыдны, губы тоже. Так продолжалось часа два, если не больше. И я вдруг почувствовала себя совершенно обессиленной, словно из моего тела по капле выпустили всю кровь, и оно превратилось в безжизненную тряпку. Мне хотелось плакать от разочарования. Тадеуш почувствовал мое состояние и сказал:

      — Я не имею права лишать тебя невинности. Мы с тобой еще не муж и жена.

      — Это глупости, — возразила я. — Мы все равно что муж и жена.

      — Нет, ты слишком дорога мне. В акте любви между мужчиной и женщиной есть что-то постыдное, даже скотское. Мне бы хотелось сохранить твою невинность. Ты себе не представляешь, как ты прекрасна в своей невинности. Кто я такой, чтобы нарушать эту гармонию красоты?

    — Но Господь устроил тела мужчины и женщины таким образом, что они должны взаимодействовать друг с другом. Недаром же меня тянет к тебе, а тебя ко мне, — возразила я.

     — Но я боюсь, стоит мне лишить тебя невинности, и ты станешь такой же, как все, — упорствовал Тадеуш. — Обрати внимание: у всех женщин без исключения на лице лежит печать порока.

      — Зачем же ты тогда хочешь на мне жениться? Или, женившись, тоже будешь оберегать и лелеять мою невинность? — спросила я с обидой.

       — Не знаю… — Тадеуш вздохнул и прижал меня к себе. — У тебя такая чудесная кожа, грудь. Я буду тебя целовать — всю-всю. Ты напоминаешь мне женщину эпохи Ренессанса.

      И все повторилось снова. Он целовал и ласкал меня до изнеможения. Не знаю, сдерживал  он свое желание или же испытывал его довольно своеобразным образом. В силу своей невинности и неискушенности в делах любви я так и не осмелилась прикоснуться к его члену. Да я в ту пору еще и не знала, каким должен быть на ощупь и вид член мужчины, желающего обладать женщиной.

     Когда небо стало сереть, а я почувствовала, что вот-вот потеряю сознание, он, наконец, утомился и задремал, уткнувшись носом в мою грудь. Несмотря на то, что я была измучена физически и духовно, я не могла заснуть. Лежала, глядя в потолок, и думала о том, что, Слава Богу, сегодня у меня ночное дежурство, и я успею за день хоть немного прийти в себя.

      Потихоньку разгорался рассвет, обнажая очертания нагого мужчины, лежавшего в моей постели. Я никогда не видела нагих мужчин — трупы и муляжи были не в счет. Я испытывала сейчас странное чувство отчужденности от этого человека, который вот-вот должен был стать моим мужем. Любила ли я его?.. В ту пору я не могла ответить на этот вопрос. Да, Тадеуш был мне приятен, симпатичен. Он ворвался в мою спокойную, размеренную жизнь, перевернул в ней все вверх дном. В том, что он любит меня искренне, я не сомневалась. Но мне было мало одних ласк. Хоть я и не знала, какое ощущение бывает в результате так называемого полового сношения, о котором имела информацию из учебников. Однако все или почти все женщины, выходя замуж, делят с мужьями постель, в которой занимаются любовью… Я же, проведя ночь в одной постели с мужчиной, осталась так же невинна. Невинна ли?.. Ведь все мое тело покрыто его поцелуями и, пожалуй, не найдется сантиметра кожи, к которому бы не прикоснулись его пальцы. Но Тадеуш почему-то остался мне чужим. Быть может, когда я выйду за него замуж…

      Я не успела додумать свою мысль, как он шевельнулся и открыл глаза. Он проспал не больше получаса.

      — Мне пора. Очень много дел. Ты не забыла, что вечером мы уезжаем в Варшаву?

      Тадеуш назвал номер поезда, вагон и время, когда мы с ним должны встретиться.

    — Возьми только самое необходимое. Все остальное купим в Париже. Как ты смотришь на то, чтобы провести там медовый месяц?

      В больнице я сказала, что тяжело заболела моя старая тетушка, и попросила дать мне срочный отпуск. Мне почему-то было стыдно говорить, что я выхожу замуж. Главный врач нашего отделения разрешил мне отсутствовать неделю, к тому же у меня остались три отгула за ночные дежурства. Отцу Юлиану я сказала то же самое, правда, старательно пряча от него глаза.

      Мне кажется, он понял, что я лгу, но не подал виду. Не знаю, что он подумал. Не исключено, старик догадался о наших отношениях с отцом Антонием.

     — Поезжай, дитя мое. И поскорей возвращайся домой. Я буду тебя ждать. Попроси Марту, чтобы она помогла мне по хозяйству.

      Марта была сердобольной пожилой женщиной, которая не чаяла души в отце Юлиане. Она жила в доме напротив.

      Я быстро собрала чемодан, надела дорожный костюм. Почему-то я не испытывала ни радости, ни, тем более, восторга по случаю того, что выхожу замуж за Тадеуша. Возможно, всему виной была эта странная ночь, притупившая мои чувства. Я действовала как автомат: сварила грибной суп, запекла рыбу, сделала мусс из брусники. Отец Юлиан зашел на кухню, когда я ставила в духовку противень с печеньем.

      — Ты не возражаешь, если я позвоню отцу Антонию и попрошу его отвезти тебя на вокзал? — спросил он. — Думаю, он будет счастлив оказать нам с тобой услугу.

      — Не стоит беспокоить его, отец Юлиан. — Я постаралась сказать это равнодушным голосом. — Доберусь на трамвае. Меня обещала проводить… подруга.

      — Но у Тадеуша есть автомобиль, — не унимался отец Юлиан. — И по понедельникам он обычно свободен. Думаю, ему будет приятно проводить тебя.

• Нет, отец Юлиан, не надо. Я буду чувствовать себя неловко. Я… стесняюсь его.

      И  чтобы скрыть неловкость, я стала переставлять с места на место сковородки и кастрюли.

      — Зря. — Отец Юлиан улыбнулся. — Ничего, ты скоро привыкнешь к нему. Он очень добр душой, только, как мне кажется, у него немного неуравновешенный характер. С возрастом это должно пройти.

      Не помню, как мы пообедали с отцом Юлианом. Кажется, он заставил меня съесть и первое, и второе, и даже третье. Спросил, достаточно ли у меня денег, взяла ли я зонтик и так далее. Наконец, наступил час расставанья. Я поцеловала ему руку, обняла за сухонькие плечи и прижалась щекой к его щеке.

      — Как мне жаль покидать вас, отец Юлиан!  — вырвалось у меня. — Благословите меня в дорогу.

      Думаю, если бы не благословение доброго старика, со мной могло случиться что-то еще более страшное…

      Мы встретились с Тадеушем возле вагона, где он уже поджидал меня. Я не сразу узнала его в светском костюме элегантного покроя и с изящной дорожной сумкой в руке. У нас было отдельное купе в литерном вагоне скорого поезда прямого назначения. Меня поразил роскошный плюш диванов и букет свежих роз на столике. Поезд тронулся, Тадеуш заказал в купе ужин с шампанским. Мы выпили за наше будущее по полному бокалу легкого колючего вина, и все мои страхи куда-то улетучились. Я с удовольствием села к Тадеушу на колени, и мы теперь пили из одного бокала. Потом он закурил сигарету, дал затянуться мне, и у меня поплыло перед глазами. Тадеуш погасил большой свет, оставив лишь маленькую лампочку над дверью. Его пальцы быстро расстегнули пуговицы и крючки на моем костюме, который вдруг очутился в кресле напротив. Я осталась в чулках с резинками, трусиках и короткой батистовой рубашке по тогдашней моде. Бюстгальтер я в ту пору редко носила — моя грудь была еще высока и упруга.

      И снова он стал ласкать и целовать меня — нежно, едва касаясь, словно боясь что-то во мне испортить. А мне так хотелось, чтобы он сорвал с меня остатки одежды, повалил на диван, овладел моим телом. Я теперь была уверена, что это будет настоящее блаженство. Я готова была пожертвовать всем на свете, чтобы испытать его. Даже своей врожденной стыдливостью.

      Мои руки сами потянулись к его члену, хоть я и не знала тогда, что мужчина испытывает наслаждение, когда женщина ласкает его пенис. Он вздрогнул, закрыл глаза. Я залюбовалась его изящным одухотворенным профилем. Казалось, испытываемое им наслаждение граничит с болью — он иногда морщился и кусал губу. Потом мои ладони вдруг сделались липкими, и я догадалась, что он извергнул семя. (Спасибо все тем же учебникам — у меня в делах подобного рода никакой практики не было).

      И опять мы пили шампанское из одного бокала, ели персики и виноград, только теперь голова Тадеуша лежала на моей обнаженной груди, и он время от времени жадно припадал к моим соскам.

      — Ты непорочна, как Дева Мария, — повторял он. — Как же я люблю тебя за эту твою непорочность! Я готов целовать следы твоих ног. Юстина, если бы ты знала, какое удивительное чувство ты возбуждаешь во мне. Мне иногда так хочется овладеть тобой, что я почти лишаюсь рассудка, но голос разума каждый раз подсказывает, что этого делать нельзя, иначе я потеряю тебя навсегда. Юстина, ты — небесное создание. Я буду поклоняться тебе, как святой.

      — Я хочу быть обыкновенной земной женщиной, — возразила я, чувствуя себя вполне раскованно от выпитого вина. — Я не гожусь на роль Девы Марии. Прошу тебя, Тадеуш, не надо мне поклоняться. Я хочу быть твоей настоящей женой.

      — Дорогая Юстина, ты — избранница Господа нашего Иисуса Христа, а он велит мне сохранить тебя такой, какая ты есть от рождения.

      И Тадеуш пустился рассказывать мне свой сон, из которого я поняла только одно: Господь простит Тадеушу грех нарушения священного обета безбрачия, если его жена, то есть я, останется девственницей.

      — Но ты не печалься, — сказал Тадеуш, нежно лаская мою грудь, — я изобрету такие изощренные ласки, что ты будешь получать гораздо большее наслаждение, чем от обыкновенного соития. Кстати говоря, именно оно, как ни что другое, превращает человека в животное, заботящееся лишь о том, как бы насытить свою плоть. Даже животное совокупляется исключительно ради  того, чтобы иметь потомство. Человек же, напротив, совокупляясь, чаще всего обеспокоен, как бы не зачать. Мерзость! Но ничего, милая Юстина, мы с тобой возвысимся над большинством homo sapiens, доказав всему миру, что любовь может быть чистой и непорочной.

      Мне ничего не хотелось доказывать миру. Я расплакалась, и Тадеуш взял мое лицо в ладони и внимательно посмотрел мне в глаза.

      — Да, Юстина, я бы очень хотел овладеть твоим телом. Я каждую минуту себя сдерживаю, подавляю это желание, — признался он. — Поверь мне, это нас искушает дьявол. Но мы не попадемся в расставленные им сети, обещаю тебе.

      И снова он стал терзать мое тело своими страстными, не ведущими ни к какому завершению ласками, а мне казалось,  будто в низу моего живота клокочет расплавленный свинец. Я видела в зеркале отражение своего обнаженного тела, и мне еще больше хотелось, чтобы этим телом овладели, подчинили своей воле, заставили испытать все муки и восторги бренной человеческой плоти.

 

 

 

      Мы поселились в самом центре Варшавы в большой роскошной квартире, принадлежавшей матери Тадеуша. Большую часть своей жизни она проводила в Париже, и за порядком в квартире присматривала старая горничная Тереза. Она искренне любила Тадеуша — это я поняла сразу, — ко мне отнеслась по доброму, но настороженно. Тадеуш представил меня как свою жену, хоть мы должны были обвенчаться на следующий день. Тереза всплеснула руками, всхлипнула, перекрестилась, спросила:

      — Пани Брошкевич знает, что вы женились?

      — Нет, Тереза, — ответил Тадеуш. — Это случилось внезапно. Юстина — воспитанница моего духовного наставника отца Юлиана. Я рассказывал тебе о нем. Это очень достойный и мудрый человек. Он относится к Юстине как к родной дочери.

    Пани Тереза улыбнулась мне, и я поняла, что буду иметь в ее лице союзницу. Мне почему-то показалось, что она недолюбливает свою хозяйку. И я не ошиблась.

    На следующий день мы с Тадеушом обвенчались. Обряд совершил его друг, отец Кристиан, в присутствии весьма немногочисленных свидетелей. Потом, прихватив с собой отца Кристиана и двух друзей Тадеуша, мы поехали в ресторан отпраздновать это событие.

    Тадеуш был очень возбужден, пил много вина и неестественно громко смеялся. Когда мы вернулись домой, Тереза сообщила, что звонила из Парижа мать.

      — Ты ей сказала? — как мне показалось, испуганно спросил Тадеуш.

      — Нет, пан. Я даже не сказала, что вы в Варшаве.

      — Милая, добрая Тереза…

      В глазах Тадеуша блеснули слезы.

    Вечером мы снова пили вино, сидя у ярко пылающего камина. У меня слипались глаза — я, можно сказать, не спала последние две ночи. Я задремала, откинувшись на мягкую спинку дивана. Когда проснулась, камин давно погас, и в комнате было темно. Тадеуш куда-то исчез.

     Я решила принять ванну. В коридоре горел свет, и я благополучно добралась до ванной комнаты, напустила воды, быстро разделась и блаженно вытянулась в ванне. Я надеялась, что Тадеуш уже уснул, и я смогу выспаться в эту ночь.

      В спальне было темно. Мне не нравилась эта большая, обставленная громоздкой мебелью комната с широкой кроватью посередине, некогда служившая спальней родителям Тадеуша, но сейчас она показалась мне самым вожделенным местом на земле. Я скользнула под одеяло, моля Бога, чтобы не проснулся Тадеуш, но его в постели не оказалось. Я не успела удивиться этому открытию, потому что тут же провалилась в глубокий крепкий сон. Мне снились толстые змеи. Они опутали мое тело, но их прикосновение мне было приятно. И снова я ощущала тяжесть и жар в низу живота. И чем крепче меня опутывали своими кольцами змеи, тем горячей становился этот жар.

      Вдруг меня пронзила острая боль. Я вскрикнула, — не знаю, во сне или наяву, — и проснулась.

    Я почувствовала, что мое тело больше не принадлежит мне. Им словно управляла какая-то сила, наставлявшая меня наперекор собственной воле испытывать удивительное — смешанное с болью — наслаждение. Оно нарастало, заполняя все мое существо. Я не сразу осознала, что со мной происходит — наслаждение было так велико, что мозг отказывался его воспринимать. Наконец, оно достигло точки почти нестерпимого блаженства, по телу волной прокатилась дрожь, и оно стало пустым и невесомым. Какое-то время я лежала с закрытыми глазами, не в силах пошевелить пальцем.

    Я лежала на левом боку, Тадеуш прижимался к моей спине, обхватив меня руками. Я слышала, как часто бьется его сердце, как учащенно он дышит. Постепенно ко мне пришло и осознание того, что мы совершили не обычный — общепринятый между мужчиной и женщиной — акт любви, а содомический. Я знала, что это порицается и обществом, и законом. Я зарыдала.

      — Что с тобой? Тебе было плохо со мной? Я сделал тебе очень больно? — допытывался Тадеуш.

      — Нет. Мне было очень хорошо, и от того… страшно. Мы с тобой преступники. Это… это запрещается законом.

      — Но ведь мы с тобой муж и жена и можем делать все, что захотим, — возразил Тадеуш. Никто не вправе указывать нам,  как ласкать друг друга.

     — Но мы сделали плохо, очень плохо. Господь обязательно накажет нас за это. Ты должен был разбудить меня. Почему ты меня не разбудил?

     — Ты была удивительно прекрасна во сне и отвечала на каждое мое движение так, как я хотел. Я и сам был словно во сне. Ты — настоящая Дева Мария, сошедшая с небес в мои объятья. Я не смею, не смею лишать тебя того, что дано тебе Небом…

      И он снова стал говорить о том, что обожает и даже боготворит меня именно за мою девственность и не посмеет лишить меня ее.

     Тут у меня впервые закралось подозрение, что Тадеуш не в своем уме. Но он снова начал ласкать и целовать мое тело, заставляя его трепетать от желания.

      Это продолжалось очень долго. Потом мы оба провалились в кромешный мрак тяжелого сна. Проснулись около полудня. Я увидела, что лежу поперек кровати совершенно нагая с широко раздвинутыми ногами, между которых лежит Тадеуш. Мне сделалось безумно стыдно, я приподнялась, пытаясь натянуть на себя покрывало, и Тадеуш проснулся.

    Он показался мне очень красивым. «Похож на античного бога», — промелькнуло в голове, и по телу снова разлилась истома. Я чувствовала, что моя плоть снова хочет его ласк. Я была не в силах противиться этому желанию.

    Мы обедали и ужинали в постели. Добрая Тереза ставила возле нашей двери столик-каталку с едой и вином и, тихо кашлянув, удалялась. В перерывах между едой ласкали друг друга до полного изнеможения. Я сделала для себя открытие, что тоже получаю наслаждение, когда целую Тадеуша в его самые интимные места.  Мои пальцы осмелели, он стонал от восторга, закрывал глаза, хмурил свой высокий чистый лоб, и вид этого одухотворенного страстью лица вызывал во мне новый прилив желания. Мы совершили еще несколько содомических актов. Я уже не думала ни о каком грехе, целиком подчинившись зову своей разбуженной плоти. Единственное, что смущало меня, так это его постоянное упоминание святого имени Девы Марии. Я сказала ему, что это неуместно.

     Тадеуш громко рассмеялся, откинув голову на подушку, и мне показалось, что он окончательно лишился рассудка. Вдруг он вскочил, откупорил бутылку токайского вина, подал мне в постель налитый до краев большой хрустальный бокал. Я сделала  несколько глотков и забыла про все свои страхи и опасения.

     Так продолжалось несколько дней и ночей. Глянув как-то на себя в зеркало, я обнаружила, что очень похудела и стала похожа на девочку-подростка. И Тадеуш заметно сбросил вес, стал поджар, как гончая. Но, кажется, нам обоим это было к лицу. Мы изобретали различные способы содомического соития, доставлявшие наслаждение и ему, и мне.  Я испытывала неслыханное удовольствие от долгих и нежных ласк и поцелуев Тадеуша, обычно засыпавшего, по его выражению, «возле самого священного места». Я все еще оставалась девственницей. Когда я думала об этом, мои губы невольно кривились в саркастической усмешке, и я вспоминала, чем мы занимались на широком семейном ложе Брошкевичей и на пушистом персидском ковре подле него.

     Однажды, когда мы ужинали в столовой, раздался телефонный звонок. Тадеуш побледнел, выронил вилку, и та расколола на две половинки тарелку из дорогого лиможского сервиза.

      — Тереза, подойди к аппарату, — велел он.

   Она говорила по-французски, и я не поняла ни слова, однако догадалась, что звонит из Парижа ее хозяйка, мадам Брошкевич.

      — Не говори, что я в Варшаве, — прошептал Тадеуш.

      Тереза согласно закивала головой.

      Разговор был короткий, минуты три. Тереза медленно положила трубку на рычаг и сказала:

      — Мадам приедет послезавтра. Дневным поездом. Она чем-то расстроена.

      Тереза нарочно говорила по-польски, чтобы я могла понять, в чем дело. Я была благодарна ей за это.

      Тадеуш сказал что-то по-французски. По его тону я догадалась, что он взвинчен до предела. И снова Тереза ответила ему по-польски:

      — Нет, вам не стоит уезжать. Ваша маман найдет вас повсюду.

      — Но что нам делать, Тереза? — спросил Тадеуш уже по-польски.

      — Просить у нее прощения. Вы оба должны на коленях просить у нее прощения. Она не ожидает такого поворота событий и наверняка будет застигнута врасплох.

     — Не стану я это делать! — Тадеуш вскочил из-за стола, опрокинув тяжелый дубовый стул. — Я ни в чем не виноват перед ней. Это ее вина, что отец вынудил меня принять духовный сан. Ты же знаешь, Тереза, почему он это сделал.

     Тереза молчала. Тадеуш распалялся все больше. Он ходил по столовой огромными шагами и выкрикивал отрывисто,  разговаривая с самим собой:

     — Она обманывала отца с самых первых дней их семейной жизни! Она… Нет, я не вправе произносить  это слово в отношении к родной матери, но… Словом, отец не верил, что я его сын, хоть я и похож на него как две капли воды. Отец считал, что я обязан замаливать перед Господом грехи моей матери. А мать… Да она даже не вступилась за меня! Она никогда не любила меня! Она все твердила, что, когда была беременна мною, рыдала днями напролет из-за того, что у нее 

 

[i] Шапочка католического священника, прикрывающая его тонзуру.

[ii] Молока любимой женщины (немецкий).