испортилась фигура, а на лице проступили коричневые пятна. Она даже не пожелала кормить меня своей грудью! Если бы не ты, Тереза, я бы мог умереть. Нет, я не хочу ее видеть! Не хочу!
Он выскочил за дверь. Через минуту мы услышали, как щелкнула задвижка в его кабинете.
— Мадам Брошкевич по своему любит сына, но она страшная эгоистка, — сказала Тереза. — Я очень боюсь, как бы пан Тадеуш не натворил беды.
Я ушла в спальню и легла в кровать, не раздеваясь. Мне нездоровилось с утра. Еще я вспомнила, что завтра заканчивался мой отпуск в больнице вместе с моими отгулами. Что касается моей будущей жизни, перспективы казались безрадостными, особенно в свете скоро появления мадам Брошкевич. Мне было жаль Тадеуша, но себя я жалела больше. И я решила уехать тайком из Варшавы, не дожидаясь приезда мадам Брошкевич. Придя к такому решению, я почувствовала облегчение, прослезилась, вспомнив, что меня ждут отец Юлиан и кошки, а еще моя уютная девичья постель, где мне снилось столько безмятежных снов. Я погасила свет, повернулась на левый бок и заснула. И было мне во сне так сладко, так покойно, как давно не было. Никакие дурные предчувствия не омрачали моего сна.
Среди ночи я встала попить воды и столкнулась в коридоре с Терезой, которая, думаю, услышала мои шаги и нарочно вышла из своей комнаты.
Она прошлепала за мной на кухню и предложила сделать мне чаю. Я с благодарностью согласилась. Мы сидели напротив за кухонным столом, ожидая, пока закипит вода в чайнике, и почему-то старательно избегали смотреть друг на друга.
— Юстина, ты очень любишь Тадеуша? — неожиданно спросила Тереза.
— Я… мне его очень жаль, — пролепетала я. — Мне сложно разобраться в своих чувствах — все случилось так неожиданно. У меня никого до него не было. К тому же он был моим духовным наставником. Мне очень жаль, что так получилось. Наверное, я тоже во многом виновата. Мне льстило, что я нравлюсь ему, и я старалась понравиться еще больше. Думаю, я очень испорченная.
— Моя дорогая, не надо корить себя за то, что случилось. Ты ни в чем не виновата. Я так и знала, что рано или поздно это произойдет: его всегда тянуло к женщинам, и только в их обществе он чувствовал себя уверенно. В детстве он влюбился в подругу мадам Брошкевич, писал ей любовные стихи. Я слышала, что отец его матери, маркиз Франсуа Дюпен, страдал эпилепсией. Это может оказаться всего лишь сплетней, но я все равно не советую вам заводить детей, — решительно заключила Тереза.
Я усмехнулась, вспомнив, как мы занимались любовью всю прошедшую неделю, и сказала:
— Надеюсь, детей у нас не будет. Для того, чтобы иметь детей, нужно влюбиться очертя голову. Мне кажется, я не способна на подобное.
— Ты нравишься мне своей откровенностью, Юстина. Но ты не права насчет того, что не способна влюбиться очертя голову. Просто еще не настала твоя пора.
— Тадеуш очень хороший и добрый. Я не брошу его, что бы ни случилось. И обмануть не смогу.
— Я верю тебе. — Тереза разлила по чашкам крепкий чай. — Он будет любить тебя до самой смерти. — И она добавила, немного помолчав: — Но все равно я не завидую тебе. Думаю, ты догадываешься — почему.
— Нет, — откровенно призналась я.
— Тадеуш такой же эгоист, как и его маман, хоть я и люблю его как родного сына. И что-то странное есть в нем. Я не смогла бы тебе объяснить, что именно, но мне кажется, Тадеуш способен довести до безумия любимую им женщину и сойти с ума вместе с ней.
Я раздумывала над словами Терезы, когда услышала этот странный хлопок — словно где-то за стеной откупорили бутылку шампанского. Тереза вскочила, опрокинув мне в подол чашку с чаем.
Мы бросились в кабинет Тадеуша, чуть не сбив друг друга с ног. Дверь была распахнута настежь. Он сидел на диване с бокалом вина в руке и улыбался.
— На этот раз я остался жив. Ты очень испугалась? — спросил он, обращаясь ко мне.
Я заметила, что рядом с ним на диване лежит револьвер. Он проследил за направлением моего взгляда и истерично расхохотался.
— Я поговорил с судьбой, — сказал он, справившись с приступом смеха. — Она сообщила мне, что я должен жить. Пока. Как тебе известно, Юстина, у судьбы изменчивый характер. Но тебе не о чем волноваться — я обеспечу твое будущее.
— Побойтесь Господа, пан Тадеуш, — сказала Тереза. — Самоубийство — тяжкий грех, который перейдет на ваше потомство во всех коленах. И вашу жену пожалейте. Бедняжка ни в чем не виновата.
— С Господом у меня свои счеты. — Мне показалось, что глаза Тадеуша гневно блеснули. — Юстина, ты боишься остаться вдовой? Или ты будешь рада избавиться от меня?
И тут я поняла, что Тадеуш пьян. Последнее время мы с ним пили много вина, но он никогда не напивался. Сейчас же в его крови бродил сильный хмель.
Я опустилась на колени перед диваном и сказала:
— Прошу тебя, Тадеуш, не разговаривай со мной так. Я…
Со мной случилась истерика. Тадеуш не на шутку испугался. Он отнес меня в спальню, раздел, как маленького ребенка, стал целовать. На этот раз наши ласки были, как никогда, страстными, и я испытала жгучий восторг. Мы оба заснули в полном изнеможении и проспали больше суток. Нас разбудил голос Терезы.
— Пан Тадеуш, — кричала она из-за двери, — через час появится мадам Брошкевич. Умоляю вас, вставайте.
Мы разом вскочили и молча привели себя в порядок.
— Юстина, ты… не бойся ее. Я сам с ней поговорю, — сказал Тадеуш.
Я обратила внимание, что у него дрожат руки.
Мадам Брошкевич привезла с собой терпкий аромат парижских духов, несколько больших баулов с нарядами и предчувствие беды, которое я ощутила, едва она переступила порог. Она была вежлива и предупредительна с нами обоими, но в каждом ее жесте, взгляде, повороте головы чувствовалось раздражение. Сняв перчатки и шляпу и велев Терезе сварить кофе, она сказала, обращаясь ко мне:
— Милая, я попрошу вас оставить меня наедине с моим сыном.
Тадеуш попытался было возразить, но мадам Брошкевич отрезала:
— Это ненадолго. Ваша жена, мсье, пока примет ванну.
Откуда ей стало известно, что я была женой Тадеуша? Ведь он представил меня просто «Юстина».
Я послушно поплелась в ванную, приняла душ, расчесала волосы. Они у меня были в ту пору до самого пояса. Я собралась уложить их в пучок, но пришла Тереза и сказала, что меня ждут в столовой.
Она обняла меня за плечи и шепнула:
— Не бросай пана Тадеуша. Он погибнет без тебя.
Я вошла в столовую.
Тадеуш устремился мне навстречу, но мадам Брошкевич сказала что-то по-французски, и он остановился на полпути.
— Садитесь, моя милая. — Она улыбнулась и кивнула на кресло возле окна. — Здесь вам не дует? — Она расхаживала по столовой, громко стуча каблуками. Оказывается, у этой довольно хрупкой женщины был тяжелый мужской шаг. — Знаю, вы ни в чем не виноваты. Напротив, вы — жертва необузданных похотей моего сына. Как жертва, вы достойны сочувствия и помощи. Я не оставлю вас в вашей беде, уж поверьте мне.
— Мама! — воскликнул Тадеуш.
Она не удостоила его даже взглядом.
— Мой сын помешан на сексуальной почве. Боюсь, эта болезнь досталась ему в наследство от отца. Приняв духовный сан, он на какое-то время угомонился, и я уже, можно сказать, успокоилась за его дальнейшую судьбу. Но, как вижу, я рано это сделала. В ранней юности у него вдруг обнаружились гомосексуальные наклонности, он лечился в известной парижской клинике, но, увы, подобные болезни неизлечимы. Он не способен совершить нормальный половой акт с женщиной. Милая моя, я очень сожалею, что вы по своей неопытности и невинности оказались замешаны в эту ужасную историю. Я помогу вам из нее выпутаться, поверьте мне. — Мадам Брошкевич наклонилась и потрепала меня по щеке. — Вы очень хороши. Надеюсь, нам удастся сохранить все случившееся в тайне. Тем более я думаю, вы все еще девственница. Я не ошиблась?
Я покраснела и выдавила из себя:
— Нет, мадам, вы не ошиблись.
— Ну и замечательно. — Она сказала что-то по-французски стоявшему возле окна Тадеушу, и он еще ниже опустил голову. — Завтра утром я отправлю вас домой. Что касается ущерба, нанесенного вам моим сыном, думаю, тысячи франков будет достаточно. Бедняжка, вот что значит быть круглой сиротой.
Оказывается, ей была известна даже моя биография. Но я к тому времени утратила способность чему-либо удивляться. Я на самом деле больше всего на свете хотела домой. Наверное, если бы Тадеуш вступил в спор с матерью или стал оправдываться передо мной, я бы не отказалась от него. Но он был покорен матери и не собирался бороться за меня. И я сдалась.
Потом мать с сыном говорили по-французски, а я сидела и смотрела в окно. Уныло сеял осенний дождик. Уличные фонари плавали в дымке тумана. Наискосок тускло светилась вывеска: «Модистка из Парижа мадам Бувье». Я вспомнила, что мы с Тадеушем собирались провести медовый месяц в Париже. Еще я подумала о том, что отныне никогда не смогу довериться мужчине.
Обо мне, кажется, забыли. Тадеуш ушел, даже не посмотрев в мою сторону, мадам Брошкевич о чем-то говорила с Терезой по-французски. Потом она тоже покинула столовую, правда, перед этим бегло глянув в мою сторону. Тереза замешкалась, убирая со стола, но вскоре тоже ушла и погасила свет.
В моей душе накипали горечь и обида. Бежать, скорей бежать отсюда, забраться в свою девичью постель, накрыться с головой одеялом… Но как я покажусь отцу Юлиану на глаза? Что скажу ему? Лучше умереть, чем сказать ему правду. Но как?
И тут я вспомнила про револьвер, который видела на диване в кабинете Тадеуша.
В коридоре было темно и тихо. Свет горел только на кухне, где было царство Терезы. Я завернула за угол. В будуаре мадам Брошкевич горела настольная лампа под розовым абажуром и тихо играла музыка из радиоприемника. Вот и дверь в кабинет. Там тоже темно и тихо. Мне не хотелось больше видеться с Тадеушем — кажется, нас больше ничего с ним не связывало, да и я испытывала смертельную усталость. Я открыла дверь и зашла в кабинет. Вроде бы никого. Сквозь незашторенное окно проникал свет с улицы, и я видела очертания письменного стола, кресел, дивана. Я подошла к дивану. Кто-то схватил меня за руку. Это был Тадеуш. Он крепко прижал меня к себе и сказал:
— Не сопротивляйся. Иначе я убью нас обоих.
Я увидела перед собой темную сталь револьвера.
Он лег на диван и велел мне лечь рядом. Он обнимал меня левой рукой за плечи, в правой держал револьвер, холодное дуло которого он приставил к моему виску.
— В барабане всего один настоящий патрон. Все остальные холостые. А потому с этой минуты нашими с тобой жизнями будет распоряжаться судьба. Это называется русская рулетка. Ты когда-нибудь играла в русскую рулетку?
Я молчала — от страха я лишилась дара речи. Тадеуш был явно не в себе, и от него можно было ожидать что угодно.
— Сейчас я позову маман. Она тоже любит играть в русскую рулетку. Но учти: ей всегда везет. Я был еще совсем маленький, когда отец стрелял в нее из этого самого револьвера, но патроны оказались холостыми. А вот попугаю не повезло — сходу откинул лапки. Посмотрим, кого судьба выберет в свои заложники на этот раз. Я буду стрелять на поражение.
Он дернул за свисавшую со стены бахрому, и где-то в глубине квартиры раздался мелодичный звон. Послышался стук каблуков, скрипнула дверь, и я увидела на пороге темный силуэт мадам Брошкевич. По улице проехал автомобиль. Свет его фар на какое-то мгновение придал силуэту объемность.
Прицелившись, Тадеуш нажал на курок. Послышался громкий хлопок, запахло гарью. Вспыхнул свет на потолке. Мадам Брошкевич была бледна, но невредима.
— Ей опять повезло, — сказал Тадеуш. — Ну-ка посмотрим, что уготовила судьба тебе, моя милая Юстина. Не бойся, если она уготовила тебе смерть, я тут же последую за тобой.
Я закрыла глаза и вся сжалась в комок. Всего несколько минут назад я шла в эту комнату за тем, чтобы умереть. Сейчас же я почему-то очень боялась смерти.
От хлопка у меня, казалось, раскололась голова. Но я видела свет и мне не было больно. Значит, я была жива.
— Тадеуш, не вздумай…, — начала было мадам Брошкевич, но в это время прогремел выстрел. Я почувствовала, как по телу Тадеуша прокатилась судорога, потом оно напряглось и словно застыло. Я боялась повернуть голову. По моей щеке лилось что-то горячее, и я осознала каким-то еще не угасшим уголком сознания, что это кровь Тадеуша. Что произошло дальше, я помню плохо. Помню только, что в ту страшную ночь от меня ни на шаг не отходила Тереза. Наверное, я не лишилась рассудка благодаря ей.
Меня долго держали в больнице в отдельной палате. Мадам Брошкевич присылала мне цветы. Когда мне стало лучше и впереди забрезжила свобода, которой я очень боялась, ко мне пришла Тереза.
Она сказала, что я, как вдова Тадеуша, имею полное права на часть наследства — Брошкевичи, как выяснилось, были очень богаты. Она посоветовала мне начать процесс против мадам Брошкевич и даже назвала фамилию адвоката, который был готов взяться за это дело. Я отказалась наотрез. Мое недавнее прошлое камнем давило мне на сердце, и я больше всего на свете жаждала как можно скорей избавиться от него. Целыми днями я продумывала план моего возвращения к отцу Юлиану. Как я упаду перед ним на колени, буду вымаливать у него прощение, а потом искупать свою вину смиренной и праведной жизнью.
В день моей выписки из больницы мне передали в конверте тысячу франков от мадам Брошкевич, билет на вечерний поезд и коробку шоколада. В короткой записке она желала мне здоровья и выражала надежду, что я еще сумею устроить свою судьбу.
Я изорвала записку в мелкие клочки, деньги и билет положила в сумку. Шоколад пригодился мне в дороге. Я была очень слаба и страдала полным отсутствием аппетита, шоколад слегка подкреплял мои силы.
До дома отца Юлиана я добиралась на трамвае. Постояла возле ворот, любуясь все так же пышно цветущими хризантемами в палисаднике и думая о том, что отныне и их, и все остальное я буду видеть иными глазами — глазами грешной женщины. Входная дверь была не заперта, и я прошла в столовую, где отец Юлиан в полном одиночестве пил чай. Он сидел на своем обычном месте спиной к двери, и я с трудом сдерживала слезы, глядя на его беззащитный затылок, покрытый редкими седыми волосами. Он услышал мои шаги, сказал, не оборачиваясь:
— Вот ты и вернулась, дитя мое. Слава Богу. — Я упала перед ним на колени, разрыдалась. Он гладил меня по волосам, приговаривая: — Все дурное позади, Юстина. Не будем о нем вспоминать. Мне было без тебя очень плохо. Не надо мне ничего рассказывать. Если захочешь, сделаешь это потом. Я заранее отпускаю тебе все грехи.
Я всю ночь мыла и скребла запущенный дом, кормила кошек, стирала белье. А отец Юлиан сидел в столовой и читал свой любимый роман — «Мадам Бовари» Густава Флобера. Когда я заходила в комнату, он поднимал от книги глаза и ласково улыбался мне. Утром я ушла на дежурство в больницу, где меня тоже встретили очень ласково. Я погрузилась с головой в спасительные для меня своей незыблемостью привычные будни, стараясь каждую минуту занять себя каким-то делом. Ночами я молилась — меня еще долго мучила бессонница. Деньги, которые мне дала мадам Брошкевич, я пожертвовала на нужды храма. Разумеется, возврата к прежней безмятежной жизни уже быть не могло, но я, по крайней мере, постепенно обретала некоторое равновесие души.
Так продолжалось до весны. В тот вечер, отправляясь на ночное дежурство в больницу, я чуть дольше обычного гляделась в зеркало, изучая лицо почти незнакомой женщины с заострившимися чертами и лихорадочно блестевшими глазами. Я заметно похудела за эту зиму и уже несколько раз ушивала свои старые юбки и платья. Конечно же, и подурнела тоже, но это обстоятельство вызывало во мне лишь злорадное удовлетворение. Я ненавидела свою плоть, сотворившую со мной такую злую шутку, и радовалась ее увяданию.
Ночью в больницу привезли мальчика с крупозным воспалением легких. Его поместили в палату смертников. Действительно, из пятой палаты редко кто выходил живым.
За ночь я несколько раз подходила к его кровати, делала уколы сульфидина, клала на пылающий лоб пузырь со льдом, поправляла сбившуюся постель. Мальчик бредил. Он все время звал маму. Однажды он схватил меня за руку, открыл глаза и сказал:
— Ты пришла. Теперь я буду спать. Спасибо, что ты пришла. А они мне сказали, будто ты умерла. Но ты все равно пришла ко мне.
И он погрузился в сон.
Я ознакомилась с историей его болезни и выяснила, что не такой уж он и мальчик — в ту пору Анджею уже исполнилось восемнадцать лет. Правда, он был очень худ и еще узок в кости. Медсестра приемного покоя сказала, что его привезли из Старого парка — лежал ничком на скамейке и не проявлял никаких признаков жизни. В кармане его брюк нашли водительские права и пропуск в университет.
Мое дежурство заканчивалось в восемь, но главный врач попросил меня остаться на день. Фельдшер, который должен был меня сменить, сломал ногу. Разумеется, я согласилась.
Анджей проснулся около полудня. У него была высокая температура, но он больше не бредил, — думаю, у него просто не оставалось сил. Врач констатировал еще и сердечную недостаточность. Отойдя от постели Анджея, он покачал головой и спросил:
— Родственники не объявились?
— Пока нет. Из регистратуры звонили в университет, но там сказали, что Ковальски числится у них вольнослушателем, и они о нем ничего толком не знают. Вроде бы месяц назад он ушел из дома и жил у кого-то из друзей. Кажется, у него недавно умерла мать.
— Как бы он не последовал за ней.
Доктор дал наставления относительно курса лечения, еще раз подошел к кровати Анджея, пощупал пульс и быстро вышел из палаты.
Я осталась возле Анджея. Села на табуретку в изголовье его кровати и стала вглядываться в лицо больного. Оно казалось мне очень красивым, хотя его черты нельзя было назвать правильными. Меня поразило выражение хрупкости и какой-то нездешней чистоты. Казалось, юноша совсем недавно явился на этот свет и еще не успел узнать, что здесь процветают мерзость и порок.
Я взяла его за руку, крепко стиснула ее и вдруг поднесла к губам. Я обратилась к Господу со страстной мольбой спасти Анджея. Я закрыла глаза и долго шептала молитву. Когда я их открыла, увидела, что Анджей смотрит на меня удивленно и слегка насмешливо.
— Ну, и что Он ответил тебе, сестричка? — едва слышно поинтересовался он. — Я попаду к нему в Рай или Он уступит мою душу Люциферу?
— Вы будете жить, — сказала я с уверенностью.
Анджей усмехнулся.
— Ну да, Рай перенаселен, а в Аду произошла революция, и им хватает хлопот со своими инакомыслящими. Правда, еще осталось Чистилище. Вы, католики, кажется, изобрели и Чистилище. Что ж, выходит, для меня не все потеряно.
— Вам нельзя разговаривать, — сказала я. — У вас была очень высокая температура.
— Я бредил? Да, наверное, потому что ко мне приходила она. У нее были мягкие и теплые руки… Если существует ваш Рай, она наверняка попала туда. Она была святая…
Я заметила, как из-под его густых ресниц скатились два тоненьких ручейка.
Он опять поднял глаза и внимательно посмотрел на меня. Опять уголки его рта скривила едва заметная усмешка. Или же это была гримаса боли?..
— А ты здесь и ночью сидела? — спросил он.
— Да. У меня было ночное дежурство. Утром меня должны были подменить, но сменщик заболел. Я останусь здесь до вечера.
— Значит, это была ты. Она не могла прийти, потому что ее больше не существует. Она превратилась в прах, в ничто, в атомы и молекулы космической материи, из которых когда-нибудь возникнет новая, скорее всего, совершенно чуждая жизнь.
— Но ее душа не умерла, — возразила я. — Она пока еще здесь, с вами. Кажется, ваша мама умерла совсем недавно?
— Ровно тридцать два дня назад. В полдень. Так сказал медицинский эксперт. Она приняла сильную дозу люминала.
Меня срочно вызвали ассистировать в операционной, и я поручила заботу об Анджее молоденькой медсестре, практикантке медицинского колледжа. Я вернулась через полтора часа. Анджей снова бредил и звал мать. Врач хотел позвать за священником, но я сказала, что Ковальски неверующий. На самом деле я не могла допустить, чтобы Анджей подвергся мрачному обряду перехода в иной мир.
За ужином я рассказала об Анджее отцу Юлиану.
— Ковальски? — переспросил он. — Я, кажется, знаю их семью. Его отец торгует недвижимостью и земельными участками. Пани Ковальска была моей прихожанкой. У меня сложилось впечатление, что это очень несчастная женщина. Разумеется, в нашем городе есть и другие Ковальски, но, судя по твоему рассказу, мы говорим об одних и тех же людях. Так, значит, бедняжка, покончила жизнь самоубийством? Очень прискорбно. Я непременно попрошу Господа смягчить ее участь. Несчастная была достойной женщиной.
Убрав со стола, я ушла к себе, прилегла, не раздеваясь, и задремала. Ровно через час проснулась, словно меня кто-то ударил по щеке, быстро оделась и вышла в коридор. В комнате отца Юлиана горел свет. Я слышала, что старик молится.
Я не стала тревожить его. Оставила на столе короткую записку: «Я в больнице» — и выскочила на улицу. Успела на последний трамвай и через полчаса уже была в больнице.
Возле Анджея суетились дежурный врач и медсестра. Он был без памяти. Я стиснула в своих ладонях его горячую безжизненную руку и прошептала:
— Возьми мои силы, мое здоровье. Я не позволю тебе умереть, слышишь?
Мои коллеги мне что-то говорили, но я не слышала их. Я закрыла глаза и попыталась мысленно направить свои силы в это угасающее тело. Я читала в какой-то старой книге о том, что в солнечном сплетении человека скапливаются заряды энергии, способные оживить даже мертвого. Я расстегнула блузку, приложила ладонь Анджея к своему солнечному сплетению, сделала глубокий вдох и впала в оцепенение. По моему телу прокатывались волны дрожи. Мне казалось, от меня к Анджею устремились потоки энергии. Его рука поначалу была безжизненна, потом в ней потихоньку стали твердеть мускулы. Меня же охватила жуткая слабость, и я с трудом удерживалась на табурете.
Прошло часа два. Анджей шевельнулся и попросил пить. Потом открыл глаза и сказал:
— Я видел ее во сне. Она на самом деле бессмертна. Только это… совсем иная субстанция материи. Она вся состоит из светящихся точек. Сестра, вы верите в существование иной материи?
Он говорил что-то еще, а я время от времени куда-то проваливалась. Потом он заснул. Заглянувший в палату врач изумился происшедшей в Анджее перемене — он наверняка успел зачислить его в покойники. Врач велел санитарам принести для меня кресло. Я забралась в него с ногами и заснула сладко и безмятежно.
В восемь я заступила на очередное дежурство. У Анджея была нормальная температура, и в обед он попросил есть.
В четыре двадцать в так называемую палату смертников привезли еще одного доходягу, и мне пришлось с ним изрядно повозиться. Это был уже немолодой мужчина, хорист оперы, с которым во время репетиции случился сердечный приступ. Анджей спал сном младенца. Когда я уходила домой, он все еще спал. Я попросила сменившую меня фельдшерицу чаще наведываться к нему.
Отец Юлиан, с нетерпением ждавший моего возвращения, потребовал от меня самого подробного отчета о состоянии здоровья Анджея Ковальски. Я рассказала ему все без утайки. Удалившись на покой, отец Юлиан увлекся аллопатией и нетрадиционными методами лечения. Теперь у нас по всему дому были развешены пучки лечебных трав, которые отец Юлиан выращивал в собственном саду. Он очень обрадовался известию о том, что Анджею стало лучше и сказал:
— Это ты воскресила его из мертвых, Юстина. Думаю, за одно это Господь простит тебе все твои прежние грехи.
Через неделю Анджея выписали из больницы. Он наотрез отказался вернуться в родительский дом, хотя отец приезжал к нему каждый день и, как я случайно услышала, просил у сына прощения. К тому времени мы с Анджеем стали настоящими друзьями, и я все свободное время проводила в пятой палате, которую перекрестили в «палату воскрешенных» — хориста тоже удалось вернуть к жизни. Правда, это уже была не моя заслуга.
Анджей записал номер телефона отца Юлиана. Он обещал мне позвонить.
Прошло две недели. Отец Юлиан занимался исключительно своими травами. За трапезой он обычно рассказывал мне о лечебных свойствах тысячелистника, тимьяна, бодяги и прочих растений. Все эти знания он почерпнул из средневековых фолиантов, которые ему приносили из богатой университетской библиотеки. Я слушала, многое запоминала. В ту пору я интересовалась всем, так или иначе имеющим отношение к медицине. Отец Юлиан отказался от всех лекарств, пил только отвары трав и пользовался всевозможными мазями и растирками собственного приготовления. То ли благодаря этому, то ли теплу, прочно воцарившемуся в нашем городе, его здоровье заметно улучшилось. Чего нельзя было сказать обо мне. Я страдала бессонницей, стала очень вспыльчивой и нервной и снова похудела. Отец Юлиан заставлял меня дышать сосновой смолой. Мне ничего не помогало. Я-то знала, в чем дело — я скучала по Анджею. Свои чувства к нему я даже в мыслях не называла никаким словом, уж тем более словом «любовь». Честно говоря, я не знала, что такое любовь. Если это было то самое чувство, которое связывало нас с Тадеушем, то я любовь презирала, ибо она ограничивалась сугубо плотскими наслаждениями. К Анджею я испытывала нечто иное. Мне хотелось быть рядом с ним, слушать его рассуждения о литературе, искусстве, философии. Анджей признался мне, что хорошо играет на фортепьяно и одно время даже подумывал о карьере музыканта. Мне, к сожалению, не пришлось получить гуманитарного образования, и я почти ничего не понимала в искусстве, музыке, но мир Анджея притягивал меня к себе словно магнит.
Я несколько раз подолгу бродила возле университета в надежде увидеть Анджея. Но занятия подходили к концу, и многие студенты разъехались по домам. Зайти и узнать адрес Ковальски я не осмелилась. Меня охватывала самая настоящая робость, если я вдруг встречала человека, чем-то похожего на Анджея.
Как-то я зашла в кафе в центре выпить кофе и увидела за столиком в углу Анджея, оживленно болтавшего с молоденькой светловолосой девушкой. Он наклонялся к ней очень низко, шептал что-то на ухо и вообще был так увлечен беседой, что не замечал никого и ничего вокруг. Меня вдруг обуяла ревность. Каких только проклятий не призывала я на эту светловолосую головку.
Словно почувствовав неладное, парочка быстро встала, побросав недопитый кофе и нетронутые пирожные. Я дождалась, когда они свернут за угол, и последовала за ними, прячась за толстыми стволами дубов и лип. Они прошли с полквартала, вошли в подъезд какого-то дома. Через несколько минут вспыхнул свет в мансарде, и я увидела, как Анджей задергивает желтые шторы.
Я не могла уйти, несмотря на то, что начал накрапывать дождик. Наискосок от дома под старой раскидистой липой оказалась скамейка. Оттуда были видны окно мансарды и подъезд.
Я знала, точно знала, чем они там занимаются. Я видела мысленным взором, как Анджей целует светловолосую, расстегивает ее блузку, юбку, подводит к дивану. Я не завидовала девушке, вспомнив непроизвольно, что происходило в постели между мной и Тадеушем, хотя вопреки разуму моя плоть трепетала и жаждала ласк. Но когда меня вдруг осенило, что между той девушкой и Анджеем все происходит совсем не так, что их ласки естественны, а потому чисты и прекрасны, мое сердце пронзила боль, глаза застлал туман. Я едва удерживалась от желания подняться в мансарду и нарушить их идиллию.
Я провела на лавочке часа полтора-два. Мой разум помутился, и я призывала темные силы обрушить кару на головы любовников. Мне казалось, будто вокруг меня носятся какие-то тени, что-то шуршит и посвистывает. Временами слышался тихий злорадный хохот.
Вдруг я словно очнулась. В ту же секунду в мансарде погас свет, а минуты через две я увидела, как из подъезда выскочила светловолосая. За ней бежал Анджей. Девушка устремилась к трамвайной остановке. Анджей крикнул ей вслед:
— Вильма, увидимся завтра?
Девушка не обернулась.
Анджей пошел было за ней, потом махнул рукой и направился к скамейке, на которой сидела я. Он сел на другой ее конец, достал сигарету, спички. Я затаилась, обрадованная и в то же время напуганная его близостью.
Он затянулся несколько раз, закашлялся и только тогда обратил на меня внимание. Под липой было совсем темно, и он, разумеется, не узнал меня.
— Вам не страшно одной в темноте? — спросил он тоном, предполагающим возможность флирта. — Кого-то ждете? Не меня ли?
Я промолчала. У меня бешено колотилось сердце и перехватило дух.
— А вы, оказывается, с характером, таинственная незнакомка. Что ж, молчите, если вам так нравится. — Он вдруг вздохнул. — Тем более что я… что от меня на самом деле никакого проку. — Он прикурил новую сигарету и выпустил струю дыма, казавшегося серебряным в свете луны. — Я сейчас доверю вам то, чего не доверил бы даже своей матери, которую безумно любил, — говорил Анджей, часто затягиваясь сигаретой. — Такое легче сказать незнакомому человеку. Так вот, слушайте: два часа назад я привел к себе в мансарду очаровательное юное создание, за которым безнадежно волочился почти две недели. Сегодня она, наконец, согласилась стать моей, чего я так страстно желал. Увы, раздев ее, я вдруг понял, что ни на что не способен как мужчина, хоть она и восхитительно хороша. Я отнюдь не девственник, но и мой донжуанский список не слишком богат. Как говорится, все впереди. Но сегодня меня точно парализовало. Может, это результат моей недавней болезни, как вы думаете? Мне сказали, я чуть не отдал Богу душу.
Тучи рассеялись, луна засияла во всем своем блеске, и край скамейки, на котором сидел Анджей, оказался залитым ее бледно молочным светом. Мой оставался в глубокой тени.
— Интересно, а вы молоды и хороши собой или же ваше тело напоминает сухой осенний лист? Если вы молоды и хотя бы чуть-чуть смазливы, я приглашаю вас к себе в мансарду, где осталось полбутылки отличного красного вина, несколько крекеров и, кажется, целый апельсин. Айда?
Он придвинулся, схватил меня за руку и рывком заставил подняться со скамейки. Мое лицо прикрывала небольшая белая вуаль, которая сейчас отбрасывала тень. Так что он меня не узнал.
— О, да ты стройна и дивно сложена, — сказал Анджей и отшвырнул сигарету. — Будем надеяться, что и лицо у тебя не рябое, да и нос не картошкой. Рискнем?
Он властно потащил меня за руку к подъезду.
Здесь было совсем темно, и только на последнем этаже мерцала тусклая, загаженная мухами лампочка. Анджей распахнул ногой дверь, и я очутилась в освещенной призрачным лунным светом мансарде.
— Ты не возражаешь, если я не стану включать свет? Я, признаться, очень боюсь разочароваться в тебе. Сейчас же воображение рисует мне образ волшебной девы, сошедшей со страниц Мицкевича.
Он достал бутылку и бокалы, налил вина. Протянул мне.
— Пей, загадочная свитезянка[i]. Если ты мне снишься, не говори об этом. И не позволяй проснуться. О, я так ненавижу просыпаться по утрам и видеть все в беспощадном свете дня!
Он залпом выпил вино, подошел к пианино возле стены и заиграл удивительную мелодию. Мне показалось, что в ней говорится об этой лунной мансарде, о юноше с густыми темно русыми волосами, мечтающим встретить свою единственную возлюбленную, свой идеал. Потом он играл и «Грезы любви», и «Обручение», и «Балладу» все того же Листа (в ту пору я еще, разумеется, не знала, что это такое), и каждый звук старенького дребезжащего пианино говорил о возвышенной, почти святой, любви. Я боялась шелохнуться, боялась поверить в то, что это не сон. Как вдруг он захлопнул крышку, вылил в свой бокал остатки вина из бутылки и залпом его выпил. Потом подошел и опустился на колени перед креслом, в котором я сидела, поцеловал обе мои руки и сказал:
— А теперь уходи. Немедленно. Я знаю, ты не такая — ни одной женщине не дано возвыситься до мечты артиста. Уходи и никогда не возвращайся.
Он крепко схватил меня за плечи, заставил встать и сильно встряхнул.
Моя шляпка оказалась на полу, волосы рассыпались по плечам и упали на лицо. Анджей вскрикнул и закрылся обеими ладонями. Потом резким движением откинул с лица мои волосы и впился мне в губы. Я вся отдалась его поцелую. Руки Анджея лежали на моих плечах, но он не прижимался ко мне. Я во всем повиновалась ему, хоть моя плоть и жаждала его плоти.
На луну набежало облако, в мансарде стало темно. Отстранившись от меня, Анджей прошептал:
— Это уже чересчур. Ты вся словно пропиталась музыкой Листа. Тебя пора спустить с лестницы, иначе, чего доброго, на самом деле превратишься в мечту артиста. А мне еще так хочется пофантазировать, попробовать разного вина, разных девушек. Слышишь — уходи. Ага, вот теперь я нарочно зажгу свет и увижу на твоем лице следы оспы и прыщей.
Он громко щелкнул выключателем. Я непроизвольно закрылась ладонями. Он отнял их, и я увидела прямо перед собой его широко раскрытые изумленные глаза.
— Юстина! Боже мой, Юстина! Вот уж никогда не мог подумать… — Он осекся и стал внимательно вглядываться в мое лицо. — Как же я не заметил раньше, что ты прекрасна? Господи, ты на самом деле прекрасна, Юстина. Ты похожа на Марию Магдалину, эту грешницу, почему-то обратившуюся в святую.
Он держал меня за обе руки и, не отрываясь, смотрел мне в глаза. И я смотрела на него как зачарованная.
— А я как раз собирался тебе сегодня позвонить, но потом встретил эту незнакомку на скамейке. Боже, сколько всего я тебе наговорил! — Он вдруг смущенно опустил глаза. — Извини за… Ты ведь не сердишься на меня за то, что я тебя поцеловал?
— Нет.
Я стала подбирать волосы и закалывать их шпильками. Анджей поднял с пола шляпку и растерянно протянул ее мне. Кажется, он был разочарован.
Мне сделалось горько и больно до слез. Неужели я совсем не интересую его как женщина? Разве я безобразна? Стара?..
— Сегодня ты мне очень нравишься, — вдруг сказал Анджей. — Только во всем этом мне чудится что-то вроде кровосмешения. Ведь я люблю тебя как сестру. Я даже рассказывал своим друзьям, как в больнице меня отыскала сестра и вытащила из лап смерти. Представляешь, они мне поверили. Юстина, это грех — желать собственную сестру?
Он посмотрел на меня так, словно от моего ответа зависела его будущая жизнь.
— Я тоже думала, что ты мне всего лишь брат. Но когда мы расстались, я не находила себе места. И поняла что…
Он очутился возле моих ног.
— Молчи. Я все понял. Я думал только о себе, а потому был слеп. Юстина, выходит, это ты виновата в том, что я не смог с Вильмой? Ах ты, проказница. — Он весело улыбался мне. — Но я тебя ни капли не боюсь. Ну-ка, поди сюда.
Он усадил меня на тахту, которая служила ему кроватью, вынул из моих волос шпильки и залюбовался мной.
— Но ты… Прости, Юстина, но ты еще не та, которую я жду, хоть ты мне очень нравишься. Ты очень сильная, ты будешь защищать меня от всех напастей, а я буду прятаться за твою спину. Я ищу хрупкую, трепетно беззащитную девушку, для которой сам смогу быть защитником. Я должен чувствовать себя мужчиной, а не младшим братом или сыном. Но сегодня меня так тянет к тебе…
Он погасил свет. Мы разделись и легли рядом. У Анджея были холодные руки и ноги, и был он весь невесомый и почти бестелесный. Я вскрикнула, лишившись невинности, и он очень удивился, что я еще девушка. Он оказался темпераментным, и я стонала от восторга. То, что я испытывала с Анджеем, очень отличалось от наших с Тадеушем извращенных, изматывающих душу и тело ласк. Сейчас в мое тело вливались живительная влага и тепло, и я, разомлев, минут через двадцать снова ощутила сильное желание. За ночь мы несколько раз занимались любовью, когда стало рассветать, заснули как убитые.
Я проснулась от того, что в мансарде было очень жарко. Солнце уже стояло в зените. Я оделась и склонилась над Анджеем. Он открыл глаза, потянулся ко мне всем телом.
— Иди сюда. Я тебя хочу, — шептали его губы. — Ты — роскошная девушка. Ты — само…
Его сморил сон.
Я вышла на улицу. Я неслась словно на крыльях. Мне казалось, на меня все смотрят, завидуют, восхищаются мной. Еще мне казалось, что моя плоть, которую я последнее время презирала, стала легкой, чистой, чуть ли не божественной.
Отцу Юлиану я сказала, что меня попросили заменить заболевшего врача, а после ночного дежурства, которое оказалось на редкость беспокойным, я несколько часов проспала в комнате отдыха для медперсонала. Ложь, как ни странно, далась мне легко. И отец Юлиан определенно поверил мне.
Через два часа позвонил Анджей и подошедший к телефону отец Юлиан стал настойчиво приглашать его к обеду. Я накрыла стол на веранде, которую заставила букетами роз, гладиолусов, дельфиниума. Анджей пришел в белой батистовой рубашке а ля испанский гранд. Он рассказывал смешные истории из студенческой жизни, болтал с отцом Юлианом на латыни, убеждал его, что самая правильная вера — православная, хоть сам и не верил в Бога. Потом он читал по-русски стихи, делал мне комплименты по поводу того либо иного блюда и уплетал все подряд. Я видела, что отец Юлиан очарован этим юным безбожником и готов раскрыть ему объятья своей души. После чая он по обыкновению задремал в своем кресле, и мы с Анджеем спустились в сад.
— Я тебя очень сильно хотел, оттого и нес за столом всякую чушь, — сказал Анджей, едва мы оказались под густой сенью яблонь. — Сейчас я повалю тебя на траву. Ну же, убегай от меня.
Я с удовольствием поддержала игру, и мы стали как угорелые носиться по саду. Анджей догнал меня возле беседки, заставил войти в нее и прижал к хлипкой дощатой стенке.
— Немедленно отдавайся или я изнасилую тебя. — В его глазах были искорки мальчишеского задора. — Ты настоящая искусительница. Я хочу тебя даже во сне, сестричка Юстина.
Потом мы как ни в чем не бывало вернулись на веранду. Отец Юлиан уже проснулся и теперь изучал толстый средневековый фолиант о свойствах трав. Мне почему-то не было ни капли стыдно перед отцом Юлианом за то, чем мы только что занимались с Анджеем в беседке. Напротив, даже хотелось похвалиться этим. Мы снова пили чай и болтали, теперь уже втроем. Когда отец Юлиан вышел на короткое время, Анджей сказал:
— Я сейчас вежливо откланяюсь, а в двенадцать буду ждать тебя в беседке. Идет? И не забудь захватить вина. Мне, к сожалению, не на что купить.
Я кивнула, безоговорочно принимая все условия.
Так продолжалось дней десять. Иногда мы встречались в его мансарде, но он почему-то больше никогда не играл на пианино, хоть я и просила его.
— Нет вдохновения, — обычно говорил он. — Оно превратилось в одно желание — обладать тобой. Я иногда ненавижу себя за это желание, но оно бывает таким сильным, что я не могу ему противостоять. Представляешь, я читаю Гёте или Мицкевича, а сам думаю о твоем теле, о том, какие у тебя сильные бедра и упругие груди. Я совсем забросил свои книги, благо сейчас каникулы. Смотрю в книгу, а сам вспоминаю, как ты мне отдаешься.
Однажды Анджей сказал, что собирается съездить на недельку к другу на хутор — попить парного молока, поудить рыбу, поваляться на сеновале.
— К тому же мне следует кое над чем поразмыслить. Это касается наших с тобой отношений. Когда ты рядом, я ни о чем не могу думать. Я превращаюсь в существо с одной-единственной клеткой, которая жаждет тебя.
В тот последний вечер мы устроили в мансарде небольшой пир: я принесла бутылку вина, корзинку со всевозможной снедью и фруктами. Я опоздала на последний трамвай, мы брели на запад через весь уснувший город, а за нашими спинами уже зеленело предутреннее небо…
...Миновала неделя, еще одна. От Анджея не было никаких вестей. Я несколько раз наведывалась к его дому, но в мансарде всегда было темно.
Я не могла найти себе места. И в больнице, и дома я все роняла, била, огрызалась врачам, однажды даже надерзила отцу Юлиану, чего прежде со мной никогда не случалось. Он, конечно же, все понял и совсем не обиделся на меня. Он регулярно делал отвар из своих трав, желая успокоить мои взвинченные до предела нервы. Мне ничего не помогало. В голове день и ночь вертелось одно слово: «бросил». Я не знала, куда уехал Анджей, иначе бы обязательно туда поехала. Теперь я уже была готова усомниться в том, что это был друг, мучила себя страшной ревностью, превращая свою жизнь в кромешный ад.
[i] Героиня одноименной поэмы польского поэта Адама Мицкевича.
