​

      Наконец, он позвонил в больницу, сказал, что болел ветрянкой и сейчас еще весь в струпьях и заразный. Несмотря на все его уговоры не приходить, после дежурства я помчалась в мансарду, купив по пути горячих булочек, сыра, вина.

      На столе стоял кувшин с пурпурно красными георгинами, и меня почему-то больно уколола ревность. Я с трудом сдержала себя, накрыла на стол, налила в бокалы вина. Анджей похудел, его лицо на самом деле было в струпьях, правда, уже подсохших. Он все время кашлял, и мне показалось, что его глаза лихорадочно блестят. Он мне искренне обрадовался, но не сказал, что тосковал или хотя бы скучал обо мне. Он не позволял подойти к нему ближе, чем на метр, хоть я и уверяла его, что в детстве переболела ветрянкой.

     — Доктор говорит, она может повториться, — возразил на это Анджей.— Я вообще не должен был тебе звонить, пока не пройдет все окончательно, но вот, не выдержал…

    Он был очень голоден и жадно набросился на сыр и булочки. Ему быстро ударил в голову хмель, я же оставалась совершенно трезвой.

      — Юстина, если ты думаешь, что я сохранял в разлуке верность тебе, ты ошибаешься, — вдруг сказал он. — Я пережил там скоротечный роман. Издали девчонка казалась так хороша: прямо лесная нимфа. Я охотился за ней почти целую неделю и был в это время таким счастливым. Когда же я, наконец, поймал ее в свои сети, оказалось, что это самая обыкновенная гризетка, циничная и развратная. Уж лучше бы она навсегда осталась для меня лесной девой. Я искупался на рассвете в озере, смыв с себя весь этот обман, зато подхватил кашель. А тут еще эта ветрянка. Похоже, это мне наказание от твоего Бога. Эти георгины принесла мне к поезду моя лесная гризетка. Я хотел вышвырнуть их в окно, но потом решил, что они должны стоять на моем столе, напоминая о том, как глупы все без исключения романтики, живущие в этом прозаичнейшем из веков. Я не стану просить у тебя прощения, Юстина, потому что в той лесной нимфе мне почудилось какое-то сходство с тобой. Понимаешь, меня искушает даже воспоминание о тебе, и с этой гризеткой я искал чувственных удовольствий, облекая их в поэтическое таинство утреннего тумана. Она же, как и все на свете дурочки, оказалась настоящей ледышкой. Ну, а ее младший братик наградил меня этой ужасной детской болезнью.

     У меня внутри все сжалось в комок. Я не могла вымолвить ни слова. А Анджей улыбался, читал на память стихи Мицкевича и Словацкого, пил вино и уже протягивал ко мне руки. И я не смогла их оттолкнуть. Его тело стало тоньше, гибче и доставляло мне еще более острое наслаждение. Он заставил меня лечь сверху и все время целовал мне грудь.

      — Тебя нужно было назвать не Юстиной, а Евой, — сказал он между поцелуями. — Ты дом, покой, верность, забота. Только почему меня всегда тянет за порог, в стихии?  Не отпускай меня туда, ладно? Привяжи к своей ноге и никуда не отпускай.

      И он громко смеялся. Смех переходил в кашель, сотрясавший все его тело.

     В мансарде было холодно ночами, а камин дымил. Я рассказала отцу Юлиану о том, что Анджей серьезно заболел и что у него дома холодно. Добрый старик велел немедленно перевезти его к нам. Уверена, он очень обрадовался тому, что Анджей теперь будет жить у нас — во время обеда он вслух перебирал названия трав, которыми собирался его лечить, при этом нетерпеливо потирая свои сухонькие ладони. Он попросил, чтобы я прибрала в комнате для гостей и повесила там темную штору.

     — Это самая теплая комната. Она выходит всеми окнами на восток. Людям со слабыми легкими нужно жить в комнате окнами на восток и спать головой на юг. Юстина, тебе придется переставить там кровать. Я тебе помогу. Над кроватью нужно повесить распятие — то, деревянное, которое я привез три года назад из Ватикана.

      — Но, мне кажется, Анджей не верит в Бога, отец Юлиан, — сказала я.

      — Не может быть. Обычная юношеская бравада. Хорошо, в таком случае положи распятие в ящик комода, что будет у него в изголовье. Да, сейчас я дам тебе подушечку с хмелем. Положишь ее сбоку…

      Отец Юлиан давал мне еще какие-то указания, то и дело заходя на кухню. В последний свой приход туда он сказал:

      — Пускай сегодня же переезжает. Наймешь такси. Я дам денег.

      В тот же вечер я передала Анджею приглашение отца Юлиана.

    Он согласился, но без особого энтузиазма, а покорно, как бы сдавая себя в руки судьбы. У него был небольшой чемоданчик с вещами и две тяжелые связки книг и нот. К вечернему чаю мы уже были дома, у Анджея подскочила температура, и отец Юлиан закрылся с ним в комнате для гостей, ставшей отныне комнатой Анджея.

    Ту ночь я провела относительно спокойно, и дежурство прошло довольно гладко. Освободившись в больнице, я поспешила домой, купив по дороге пирожных и кагора. Я застала Анджея и отца Юлиана в гостиной. Ярко горел камин, крышка старого рояля была высоко поднята.

    — Юстина, а ты знаешь, что отец Юлиан хорошо знал мою маму? — спросил Анджей, едва я вошла в комнату. — Как выяснилось, он еще и крестил меня в детстве. Мы сейчас говорили о маме, и отец Юлиан считает, что она не могла покончить жизнь самоубийством. Просто приняла по ошибке большую дозу снотворного и не проснулась. И все равно в этом виноват мой отец. Боже мой, Юстина, как же я ненавижу его! Он изменял матери с каждой смазливой бабенкой, хотя моя мать любила его до безумия и сама была настоящей красавицей.  Вот кого должен покарать Господь, если он есть!

    — Мальчик мой, не спешите осуждать ближнего, тем более своего родителя, — осторожно начал отец Юлиан. — Совершенно согласен с вами: прелюбодеяние достойной всяческого осуждения, однако ваш отец, если мне не изменяет память, души в вас не чаял, а вашу матушку почитал как Мадонну.

     Анджей истерично расхохотался, откинувшись на спинку дивана.

     — Он спал да и, наверное, продолжает спать с уличными шлюхами. Правда, после смерти мамы он как-то сразу постарел и даже поседел. Думаю, он быстро придет в себя. В нем, сколько я помню, плоть всегда преобладала над духом. К тому же, как он выражается, у него артистическая натура, а женщина, по его словам, истинное произведение искусства.

    — Разве вы не согласны с этим, сын мой? — поинтересовался отец Юлиан и, как мне показалось, с любопытством посмотрел на меня.

      — Согласен, падре, только вы, наверное, забыли, что на свете существует еще и такое понятие, как верность. Ее я считаю основой мирозданья.  Если из нашей жизни исчезнет верность, мир рухнет, превратившись в хаос неуправляемых обломков цивилизации. Моя мама была верна отцу каждым своим вздохом, он же…

    — Мальчик мой, представьте себя на минуту вашим отцом, — перебил Анджея отец Юлиан. — Это, думаю, нетрудно сделать, потому что у вас тоже в высшей степени артистическая натура. Представьте далее, что вы женились на очаровательной  невинной девушке, любящей вас душой, телом и всем существом. Вы прожили вместе какое-то время в счастии и согласии, а потом вдруг встретили другую, к которой потянулись всем сердцем…

     — Но ведь отец перед алтарем дал клятву верности моей матери, — перебил отца Юлиана Анджей. — Он нарушил эту клятву. Насколько мне известно, Бог считает прелюбодеяние тем же предательством.

      — Но Господь наш Иисус Христос прощает всех раскаявшихся. Я уверен, ваш отец глубоко раскаялся и горько скорбит о смерти вашей матушки.

      Они еще долго беседовали в гостиной, а я между тем накрывала на стол в столовой, кормила кошек, сервировала закуски. Последние дни я старалась ни о чем не думать, пустив все на самотек. Искренность Анджея взволновала меня до глубины души, но еще больше потрясла его измена. Я так и не смогла ее простить, и он это чувствовал.

      И, тем не менее, жизнь в нашем доме текла своим чередом и даже, можно сказать, весело. По вечерам Анджей играл на рояле. Правда, я больше никогда не слышала ту  пьесу Листа — «Un Sospiro», — которую он сыграл в мансарде своей таинственной незнакомке, еще не узнав в ней меня. Потом, если мне не нужно было уходить на ночное дежурство, мы втроем пили чай и расходились по своим комнатам. Примерно через час Анджей приходил ко мне и обычно оставался до утра.

    Наши ласки стали более спокойными, и в этом был виноват Анджей. Мне было стыдно навязываться ему со своими нежностями, даже если мне этого очень хотелось. Как-то, еще в самом начале нашего знакомства, он бросил, правда, не без восхищения: «Ты страстна, как Кармен, и похотлива, как Мессалина. Это сочетание кажется мне очень странным, но в тебе нравится». Он уходил на рассвете, тихо ступая босыми ногами по ледяному полу. Уходил молча, без прощального поцелуя. Я потом лежала с открытыми глазами и думала. О том, что Анджей — моя судьба, и я не переживу, если он бросит меня и уйдет к другой. Я дала себе слово бороться за него. Тогда-то я и стала тайком поить его приворотным корнем, о котором прочитала в средневековом фолианте отца Юлиана.

    Старик догадывался о наших отношениях. Когда Анджей окончательно поправился и стал посещать лекции в университете, мы с отцом Юлианом часто обедали и даже ужинали вдвоем. Как-то вечером он зашел на кухню, обнял меня за плечи и сказал:

      — Он еще совсем мальчик, Юстина. Сколько ему?

      — Восемнадцать с половиной.

      — Ну вот, а тебе почти двадцать два.  Ты женщина, а вы мудреете значительно раньше, хоть Господь, согласно Библии, и создал вас из нашего ребра. Но тут есть одна тонкость: Всевышний создал свою Еву из ребра уже взрослого мужчины. Ты у меня умница, Юстина, и, думаю, не станешь обращать внимание на некоторые мелочи нашей бренной жизни и превращать их в роковые. У Анджея поэтическая душа, а поэты и романтики, как ты знаешь, до самой смерти остаются наивными младенцами. К ним на самом деле не прилипает никакая грязь, не то что к нам, простым смертным. Помни одно, Юстина: он каждый вечер возвращается к тебе.

      — Это потому, что ему негде жить.

     — Нет, ты не права. Если поэту становится невмоготу жизнь в его доме, он будет спать на траве или на скамейке в парке, но ни за что не станет мириться с обстоятельствами и идти у них на поводу. Ты сама рассказывала, что его привезли к вам в больницу из парка, потому что он ушел из дома. Юстина, помни: наш дом должен навсегда остаться его домом. Иначе ты превратишь свою жизнь в кромешный Ад.

   И я терпела. Поздние возвращения Анджея со студенческих пирушек, его невнимательность ко мне, иногда даже раздражение. Он больше не целовал меня в губы, когда мы занимались любовью, хотя сам этот процесс доставлял ему удовольствие, и он часто говорил, что уже не смог бы жить без моих ласк.

      — Ты изнуряешь меня, Юстина, — как-то признался он. — Я не возражаю против того, чтобы ты изнуряла мою плоть. Но вот душу… А ты случайно не вампир, Юстина?

      Я обиделась. Он звонко хлопнул меня по ягодице и сказал:

      — Не сердись. Я пошутил. Просто твое тело кажется мне средоточием всех изобретенных человечеством любовных утех. Ты напоминаешь мне богиню любви Венеру. Но Тангейзер[i] все-таки сумел уйти из ее грота, возжелав призрачных духовных ласк девицы по имени Елизавета. В одной женщине не может сочетаться и то, и другое. Но как бы я хотел встретить такую женщину… Прости, Юстина, и запомни: ты — моя женщина. Я никому тебя не отдам.

      Он теперь все чаще называл меня своей женщиной, и я поняла, что средневековые книги по медицине писали отнюдь не шарлатаны. Весной у Анджея внезапно умер отец,  и он стал наследником немалого состояния. По совету отца Юлиана он продал дом, в котором родился и вырос, и пригласил меня, как он выразился, в «так называемое свадебное путешествие». В Европе уже назревала война, и мы отправились в Америку. К тому времени Анджей перестал посещать университет. Он сказал: «Гитлеру нужны не дипломы, а солдаты для войны с коммунистами. Но мне не нужен ни Гитлер, ни коммунисты. Я хочу жить так, как я хочу. Я любил и буду любить Гёте и Вагнера, хоть они и были немцами. Здесь, в Европе, все помешаны на политике. Быть может, в Америке еще остались нормальные люди».

      Мы пробыли за океаном  месяц, когда нацисты вторглись в Польшу.

      В тот день Анджей напился в баре отеля, и я никак не могла увести его в свой номер. Мы жили с ним в соседних номерах, назвавшись братом и сестрой — американцы большие ханжи в вопросах отношений между мужчинами и женщинами. Анджей приставал к дамам, просил, чтобы они его пожалели, потому что у него больше нет родины. «Русские предали своих братьев-славян! — кричал он на ломаном английском. — Но Польша еще не погибла».

    Он оттолкнул от рояля пианиста-негра, негромко наигрывавшего блюзы, и сыграл и спел польский гимн времен Костюшко[ii] «Jeszcze Polska ne sginela»[iii]. Ему подтянули нестройные голоса — в нашем отеле проживали еще несколько поляков. Пустили по кругу бутылки с водкой. Анджей сыграл Ля мажорный полонез Шопена и вдруг заснул, упав головой на клавиатуру. Мне помогли довести его до номера двое пожилых соотечественников.

      — Нам всем, пани, пора возвращаться домой, — сказал один из них, старик с длинными седыми усами. — Каникулы закончились. Если Гитлера оставить один на один с коммунистами, они весь мир перекроят на манер кафтана того самого пана, у которого рукава оказались пришиты к бокам, и он остался голодным на свадьбе собственного сына. Ваш брат, или кто он вам, еще очень молодой человек. От молодежи сейчас зависит будущее Польши. Мы, старики, конечно, тоже не останемся в стороне. Эх, если бы сейчас вся Европа, в том числе и Красная Россия, взяла и объявила Гитлеру войну. Этот удав еще только выползает из своей норы, и его можно успеть разрубить на куски. Ах, пани, чует мое сердце, много страданий ждет нас с вами впереди.

      Уже на пароходе мы узнали, что Франция и Великобритания тоже объявили Гитлеру войну. Анджей ругал на чем свет стоит русских и каждый день пил водку. Для меня же война казалась далекой и никак не затрагивающей мои интересы. Я с удовольствием предвкушала то мгновение, когда войду в дом отца Юлиана, который давно стал мне родным.

      В нашем городе ничего не изменилось со дня нашего отъезда, разве что пышно расцвели хризантемы и прочие осенние цветы. Отец Юлиан расплакался за обедом и сказал, что Гитлеру ни за что не одолеть славян. Я не любила разговоры о войне, да и во мне, выросшей в сиротском приюте среди русских, белорусов, украинцев и даже немцев чувство патриотизма пребывало в спячке. Да, моя мать была полькой из Силезии, а отец наполовину украинцем, наполовину русским, и жила я на далекой польской окраине. В Варшаве была один раз за всю жизнь, да и то видела ее из окон пульмановского вагона, квартиры мадам Брошкевич и больницы, где лечилась от депрессии. Еще мне казалось, что все эти разговоры о войне и патриотизме воздвигают стену между мной и Анджеем и заслоняют от него все прекрасное, что существует в этом мире. Прежде всего, мою любовь. Я ненавидела этого Гитлера из-за того, что у нас за столом только о нем и говорили. Мало того, Анджей словно потерял интерес ко всему остальному: ко мне в комнату он заходил все реже и реже, его ласки стали равнодушными и даже вялыми. Однажды ночью, присев на край моей кровати, он вдруг спросил:

      — Что ты будешь делать, когда немцы придут к нам в город?

      — А почему они должны сюда прийти? — удивилась я.

     — Они наступают по всем фронтам, наш город они возьмут без боя. Кое-кто, я думаю, даже встретит их хлебом-солью: у нас всегда были сильны протевтонские настроения.

      — Немцы нас не тронут, если мы не будем трогать их, — сказала я.

      — Но ведь они оккупанты. Неужели ты будешь вот так же работать в больнице и лечить немецких солдат?

      — Моя работа — лечить, и я не спрашиваю у больных, какой они национальности.

    — Ты наивная женщина, Юстина. Даже скорее глупая. А если немцам понравится дом отца Юлиана и они захотят здесь поселиться?

      — Они не посмеют этого сделать, — возразила я. — Это только коммунисты грабят дома священников и разрушают храмы. Гитлер, кажется, не коммунист, верно?

      Анджей невесело усмехнулся.

      — Нет, он не коммунист, но и не испытывает особого почтения к религии. Как все без исключения диктаторы, он считает Богом самого себя. Скоро они начнут выяснять отношения со Сталиным, и тогда нам всем несдобровать.

       — Зачем тогда мы уехали из Америки? — наивно поинтересовалась я. — Гитлер туда вряд ли сунется.

      Анджей молчал. Я знала, ему понравилась Америка, он даже назвал ее как-то «второй родиной». Да и наследство, которое ему досталось от отца, насколько мне было известно, позволило бы ему какое-то время жить и учиться в Америке.

    — Зачем? Я сам не знаю, что мне делать дальше. Я слышал, на оккупированных территориях действуют партизаны и доставляют фашистам много неприятностей. Но как, с чего все начать?.. Проникнуть на оккупированную территорию? И что дальше? Понимаешь, я хочу быть полезным родине, но я не хочу умереть по глупости от пули какого-нибудь Вальтера или Иоганна или дубины своего ослепленного лютой ненавистью соотечественника. Отец Юлиан считает, что всем полякам следует объединиться. Он прав. Юстина, мы с тобой должны пожениться. В войну люди обычно теряют друг друга и потом не находят. Я бы не хотел тебя потерять. Если мы станем мужем и женой, мы будем обязаны найти друг друга во что бы то ни стало…

      На следующий день мы сходили в мэрию. Я пыталась уговорить Анджея обвенчаться в церкви, но он сказал, что с детства не любит всякие пышные обряды. Как ни странно, отец Юлиан взял сторону Анджея. Мне пришлось смириться. Правда, я долго молила прощения у Девы Марии, которую всегда считала своей заступницей.

      Мы как-то незаметно стали гражданами другого государства.

     Анджей устроился репортером в газету, съездил по заданию редакции в Красную Россию. Привез оттуда пачку газет на русском языке, пуховый платок ручной вязки для меня и открытки с достопримечательностями Москвы и Ленинграда.

     В ту зиму я забеременела и в начале сентября родила мальчика. В Европе уже шла война. Пал Париж. А в палисаднике, куда я вывозила в коляске маленького Яна, цвели астры, жужжали пчелы, в саду дозревали поздние яблоки.

      — Если Гитлер сунется в Россию, мы снова окажемся под пятой москалей, только теперь коммунистов, — как-то за обедом сказал Анджей. — Я не верю, что немцы сумеют одолеть Россию: они завязнут в ней, как когда-то Бонапарт. Зато потом Сталин отхватит себе пол Европы. Уж Польшу точно. А, может, и часть Германии. Один наш сотрудник три года прожил в Москве. Он говорит, русские очень выносливые и неприхотливые люди. И все как один страстно привержены своей утопической идее. Любой намек на вольнодумство пресекается в зачаточном состоянии. Этот человек говорит, что русские тюрьмы переполнены, и людей забирают прямо на глазах у их детей и родственников, сразу же приклеивая им ярлык «враг народа». Однако люди считают Сталина отцом родным и готовы за него сложить голову. Вообще русские, судя по их литературе, очень наивны и доверчивы. Более того,  они безоглядны в своих поступках, и Сталин наверняка сыграет на этих струнах русской души. Что касается Гитлера, то ему, мне кажется, повезло меньше: немцы такие прагматики. Сейчас он разыгрывает национальную карту, но, похоже, ставки непомерно велики, и те же немцы не захотят жертвовать своим настоящим во имя какого-то призрачного светлого будущего. Да и на евреев он зря замахнулся: ведь эта нация держит в своих руках основной запас мирового золота. Исход молниеносной войны решает выучка и воля полководца, в затяжных войнах победителями оказываются самые терпеливые и многострадальные народы.  Если Гитлер объявит войну России, я буду на стороне русских, хоть и презираю коммунизм. Может, еще больше, чем фашизм. Но, мне кажется, все эти так называемые  измы не вечны.

      Зимой Анджей снова хотел съездить в Россию, но ему отказали во въездной визе. Я целыми днями сидела дома — из-за Яна пришлось бросить работу — и в свободное время помогала отцу Юлиану сортировать и размельчать травы, изготовлять мази, настойки и вытяжки, а также слушала его рассказы о методах лечения травами.

      Маленький Ян рос очень спокойным мальчиком и не доставлял мне почти никаких хлопот. Часто я ставила его коляску в кабинет отца Юлиана, а сама занималась хозяйством — старый и малый прекрасно ладили друг с другом. Отец Юлиан называл Яна не иначе, как  «наш младенец» и каждый вечер перед тем, как уйти к себе, заходил в мою комнату и долго стоял возле его колыбельки.

      Мы с Анджеем все так же спали в разных комнатах. Он утверждал, что работает по ночам, а утром должен выспаться, как следует. Узнав о том, что я беременна, Анджей больше не прикасался ко мне. После того, как родился Ян, тоже. Поначалу он обидно подсмеивался над моей буквально на глазах расползавшейся фигурой и говорил, что я рожу двойню. Я молча глотала слезы и уходила к себе. Когда меня забрали в больницу, он очень испугался, дежурил в приемном покое всю ночь, пока я не разрешилась благополучно мальчиком. На следующий день моя палата утопала в красных гвоздиках, осунувшийся Анджей стоял на коленях перед кроватью и целовал мне руки. Он навещал меня каждый день, интересуясь сыном вскользь и несерьезно. Шепнул как-то: «Бедная, он такой большой. Представляю, что он сделал с тобой, этот маленький садист». В его интонации мне почудилась некоторая брезгливость ко мне, но я постаралась не придавать этому значения.

     Скоро Анджей выдвинулся в ведущие репортеры газеты, издававшейся на польском языке. Попутно он сотрудничал в каком-то русском издании. Он теперь читал много русских книг и газет и говорил по-русски бегло и почти без акцента. Я не видела мужа целыми днями, другой раз он приходил под утро.

      Не думаю, чтобы у него были женщины, — я слишком хорошо знала своего Анджея и видела, что сейчас все его помыслы были заняты политикой.

   Однажды, это случилось месяца через три после рождения Яна, он пришел ночью ко мне в комнату, прошептал: «Подвинься», — и лег рядом со мной поверх одеяла. — Я почему-то стал тобой брезговать, хоть и пытаюсь убедить себя в том, что все это ерунда  и в тебе ничего не изменилось. В тебе ведь на самом деле ничего не изменилось?

      — Не знаю. — Я проглотила слезы, чувствуя, что моя ночная рубашка насквозь пропиталась молоком. — Я по-прежнему люблю тебя, Анджей.

      Он обнял меня поверх одеяла, поцеловал в лоб, потом в нос.

      — Как хорошо, что мы с тобой поженились. По крайней мере, я теперь чувствую ответственность за тебя, за сына и никуда от вас не денусь. Как хорошо, что мы поженились, — повторил он.

       — А если бы мы не поженились, ты смог бы нас бросить, да? — недоуменно спросила я.

     — Не знаю. Ничего я про себя не знаю. Знаю одно: теперь я вас не брошу. Скоро начнется война, а это, наверное, еще страшнее вавилонского столпотворения. Юстина, как бы ни разметала нас судьба, мы должны встретиться после того, как закончится война. Где — я не могу тебе сейчас сказать, потому что после каждой войны обязательно меняются границы. Наверное, жди меня здесь. Не думаю, чтобы наш старый город очень пострадал в этой войне. Ведь мы, как-никак, задворки Европы. Правда, сейчас он уже не совсем наш… — Анджей тяжело вздохнул. — Я скоро исчезну. Куда — об этом не должна знать даже ты. Думаю, тебя никто не тронет: все-таки, это дом священника, хоть и католического. Не верь, если получишь известие о моей смерти. Писем я тебе не буду передавать. Если кто-то придет и скажет тебе: «Нет ли у вас шампанского «Мадам Клико и ее любовники», знай: со мной все в порядке. Если я погибну, у тебя попросят баварского пива с советской колбасой. (Господи, он был неисправимым насмешником, даже когда дело касалось его собственной жизни). Запомни, Юстина, ладно? Только ни о чем меня не спрашивай — я все равно не скажу.  Я очень благодарен тебе за все. Ты заменила мне мать, вернула мне семью. Вряд ли я когда-нибудь встречу ту, о которой мечтал в юности… Но если встречу, тогда уж прости меня, Юстина. Только, прошу тебя, не надо никому мстить. Бог или кто-то еще все равно всем за все отомстит. Прощай, Юстина. Ты была, есть и будешь замечательной женой. —   Он снова поцеловал меня в лоб, сказал, уже стоя в дверях: — Если я погибну, считай, одним эгоистом на свете стало меньше. Смерть эгоиста оплакивать не стоит. Если честно, Юстина, я не стою даже самой крохотной твоей слезинки. Яну скажи, когда он вырастет, что его отец был неплохим человеком. Может, правда, я его еще увижу… Юстина, думай обо мне в настоящем времени, ладно? Мне очень не хочется умирать…

      Я лежала, не в силах шевельнуться. По моим щекам текли слезы обиды. Оказывается, Анджей мной брезгует. Потом, когда я выплакала всю обиду, до меня дошло, что Анджей куда-то собрался. Судя по всему, надолго, если не навсегда. Я выскочила в прихожую босая и в одной ночной рубашке, забыв, что она насквозь пропитана моим молоком.

      Анджей надевал плащ. Возле двери стоял чемоданчик и пишущая машинка. Он удивленно глянул на меня.

      — Только без слез, пожалуйста, — сказал он довольно резко.

      — Ты больше не любишь меня, Анджей?

      — Нашла время говорить о  любви. Ты — моя жена, и этим все сказано.

      — Но ты… ты бросаешь нас на произвол судьбы.

    — Юстина, судьба бывает милостива к мудрым и смиренным. Произвол она творит лишь с глупцами. У тебя неглупая голова на плечах, а покорности и смирению тебя научила наша совместная жизнь. С женщинами и детьми коммунисты и те не воюют. Да и они, слава Богу, пока еще не чувствуют себя здесь хозяевами. А немцы, как ты говорила, нас не тронут, если мы не будем трогать их. Словом, поживем — увидим. Юстина, ты вся мокрая, а здесь очень холодно. Мы уже простились.

      Он слишком поспешно вышел за дверь и, закрывая ее за собой, прищемил край плаща. Я выскочила на крыльцо.

      — Постой!..

      На улице валил крупный снег. Близилось Рождество.

   — Муж уходит ночью к другой. Настоящий любовный треугольник. Будь благоразумна, Юстина, не делай из себя посмешище. Кстати, соседям лучше на самом деле сказать, будто я сбежал неизвестно куда с какой-то шлюхой. Юстина, от тебя за версту пахнет детской. Я помню этот запах… Прощай, мое детство.

      Он растворился во мраке. Я еще долго слышала скрип его подошв по свежевыпавшему снегу. Я не ощущала холода, хоть и была совсем раздета. Следы подошв Анджея на нашем крыльце быстро занесло снегом. Я вернулась в дом.

     Отец Юлиан, надо отдать ему должное, не задал ни единого вопроса по поводу исчезновения Анджея. Мы продолжали жить нашей с ним прежней жизнью, если не считать того обстоятельства, что в доме появился маленький Ян, а я больше не ходила на работу в больницу. Впрочем, у пани Юстины Ковальски был довольно солидный счет в банке.

​

 

 

       Немцы появились в нашем городе, кажется, в конце июня. Их никто особенно не испугался, хотя немецкие мотоциклисты и морские пехотинцы на улицах нашего города вряд ли вызывали восторг у кого-то из жителей нашего города. Они заходили и к нам со своим традиционным вопросом: "Есть ли евреи и коммунисты?" Увидев отца Юлиана в сутане, кое-кто из них крестился, а один сержант даже поцеловал ему руку.

     У нас в подвале были запасы продуктов. Отец Юлиан оказался предусмотрительным человеком и совсем недавно пополнил наши закрома. Я выходила только в булочную на углу. Молоко нам по-прежнему доставлял тот же молочник. Ян уже начал ходить, и у меня в связи с этим прибавилось забот — в коляске его уже было не удержать. От Анджея не было никаких вестей. Я сказала соседям, что он бросил меня и уехал в Америку, — так посоветовал отец Юлиан. Комендант города пригласил его отслужить мессу по случаю  Дна Преображения Господа нашего Иисуса Христа, однако он отказался, сославшись на немощь. Я как-то само собой перестала ходить в церковь: не хотелось бросать Яна, да и среди прихожан появились чужие лица, зазвучала чужая речь.

      Как-то уже глубокой осенью отец Юлиан, зайдя в нашу с Яном комнату, сказал:

     — Немцы стоят возле Москвы. Если русские отдадут свою столицу, нам, славянам, придется туго. Как ты знаешь, у моего отца была фамилия Веракс, хоть он и был стопроцентным славянином. Я бы хотел, чтобы и маленький Ян взял себе эту фамилию. Тем более, что я собираюсь сделать его своим единственным наследником. Когда закончится война, он может снова взять фамилию отца.

      И добрый старик тяжело вздохнул.

    На следующий день у нас в доме появился молодой белобрысый парень в форме морского пехотинца армии «третьего рейха» и потребовал у меня шампанского «Вдова Клико и ее любовники». На радостях я поставила ему бутылку сливянки и накормила обедом. Я все пыталась расспросить его подробнее об Анджее, но он словно не слышал моих вопросов. Он попросил у меня денег: сказал, ему нужно купить велосипед. За чаем он смеялся и говорил, что знает по-немецки всего с десяток слов.

      — Но у нашего фюрера теперь интернациональная армия, — добавил он и усмехнулся. — Особенно много в ней славян. Он правильно поступил, что сделал ставку на славян — они умеют воевать. Москва показала ему огромную фигу. Но столица русских всегда слыла негостеприимным городом настоящих дикарей. То ли дело Париж. Французы — невероятно цивилизованные люди.

      — А как Варшава? — осторожно спросил отец Юлиан.

    — Ее тоже замело снегом по самые крыши. Но я знаю это по рассказам — сам там никогда не был. Я вообще редко выезжаю за пределы нашего славного города.

      — Так, значит, Анджей тоже здесь? — осенило меня. — Что же вы молчали? Я должна повидаться с ним.

      — Милая пани, я не знаю никакого Анджея. Я передал вам то, что вы, судя по всему, ждали услышать. Больше я ничего не знаю.

     Я разозлилась на Анджея, но уже через полчаса поняла, что он был абсолютно прав. Нашего гостя остановил на улице патруль, едва он свернул за угол. Оказывается, он был одет не по форме. Его увезли в люльке мотоцикла. Куда — можно только догадываться.

      Анджей был где-то рядом, но я не имела никакого права разыскивать его. Я поделилась своими соображениями  с отцом Юлианом, и он сказал:

      — Война не будет длиться вечно, Юстина. Одна нация, пускай даже самая могущественная, никогда не сможет поработить все остальные. Тем более что идеи христианства, проповедующего равенство и братство всех без исключения людей во Христе, давно и прочно укоренились в сознании большинства европейцев. Уверен, даже в коммунистической России жив христианский дух. Потерпи. В Германию тебя не посмеют угнать — я лично знаком с комендантом города. Пока я жив, вам с Яном ничего не угрожает.

     Но отцу Юлиану, увы, оставалось жить совсем не долго, о чем, разумеется, было известно Господу, но неизвестно нам, грешным. Он поскользнулся, гуляя с маленьким Яном в саду, и, чтобы не придавить собой мальчика, изловчился упасть в сторону, прямо виском на водопроводный кран. Судя по всему, он умер мгновенно. Я услышала из кухни, как громко заплакал Ян, и выскочила в одном платье на крыльцо. Мальчик посыпал снегом лицо отца Юлиана и топал ногой, требуя, чтобы он встал.

      Мы остались одни в большом доме, если не считать двух десятков расплодившихся к тому времени кошек. Они с утра налетали на меня голодной орущей стаей, и я, опасаясь, как бы они не выцарапали глаза Яну, стала ставить с вечера несколько плошек с молоком и супом. Зато мы могли не бояться крыс, которых теперь расплодилось в нашем городе видимо-невидимо.

      Весной Ян заболел, и мне пришлось прибегнуть к помощи все того же коменданта города. Он помог достать для мальчика столь редкий по тем временам пенициллин.

    Мы жили в районе, населенном главным образом поляками, а потому к нам приглядывались пристальней, чем к остальным. Ведь польские партизаны орудовали на всей территории Польши, не давая немцам ни минуты расслабиться. Ко мне пришли двое из гестапо и стали расспрашивать о муже. Я сказала, что он бросил меня еще до войны, и я потеряла его след.

      — Мы можем помочь вам найти его, — предложил старший офицер, свободно говоривший по-польски. — Он поляк?

     Я сказала, что толком ничего не знаю о нем: мы прожили вместе меньше года, когда-то он учился в университете, а его отец был богатым человеком и оставил ему приличное состояние. Сказав все это, я тут же поняла, что сболтнула лишнее, и поспешила добавить:

      — Боюсь, вы не найдете его — он собирался эмигрировать  в Америку.

    Слово «Америка» к тому времени стало для немцев вроде красной тряпки для быка — американцы здорово досаждали немцам на море и с воздуха.

      — Может, пани тоже хотела бы туда уехать? — поинтересовался офицер.

      — Нет. Мне пока и здесь хорошо. И у меня на руках маленький ребенок.

      — Почему у вас с сыном разные фамилии?

     — Я не хочу, чтобы мой ребенок вырос похожим на своего отца, — солгала я, не моргнув глазом. — Моего Яна усыновил покойный отец Юлиан. Правда, он не успел оформить необходимые документы. У меня есть его завещание, в котором он называет Яна своим сыном и оставляет ему все им нажитое, в том числе этот дом.

      Офицер внимательно изучал меня своими круглыми темно серыми глазами.

      — И вы не стали бы переживать за вашего мужа, если бы его, предположим, посадили в тюрьму?

      У меня упало сердце. Неужели им что-то известно об Анджее? Может, он на самом деле попал в гестапо?.. Я постаралась, чтобы мой ответ прозвучал как можно убедительней:

     — Если он смог бросить меня одну с маленьким сыном на руках и удрать в Америку с какой-то шлюхой, почему я должна переживать за него? В  тюрьму зря не сажают. В той же Америке.

      — Вы самостоятельная женщина, пани Ковальска. Вы тоже полька?

      — По матери. Я воспитывалась в католическом приюте.

      Офицер не спешил уйти. Он разглядывал книги на полках. Там стояли тома Толстого, Гейне, Мицкевича.

      — Это ваши книги? — поинтересовался он.

      — Нет, это из библиотеки отца Юлиана, — снова солгала я.

      — А какие книги читал ваш бывший муж?

      Офицер сделал особенный акцент на слова «бывший», и это можно было понять так, что Анджея уже нет в живых.

     — Когда  муж учился в университете, он увлекался германской поэзией и философией. Потом он бросил университет и…

     Я замолчала. Мне не хотелось говорить, что Анджей работал репортером в газете с патриотическим уклоном.

      — Я вас слушаю, пани, — вежливо напомнил офицер.

     — Мы поехали в Америку в свадебное путешествие. Правда, в ту пору мы еще не были мужем и женой. Мы поженились зимой.

      — Почему вы не остались в Америке? Ведь ваш муж довольно состоятельный человек, верно? — допытывался немец.

   Мне очень хотелось вцепиться ногтями в эту сытую невозмутимую физиономию, и я сказала сдавленным от едва сдерживаемой ярости голосом:

    — Потому что я полька, а не американка, и мой дом здесь. К тому же я очень привязалась к отцу Юлиану. Кстати, мой бывший муж чувствовал себя в Америке как рыба в воде.

    Не знаю, удовлетворили или нет мои ответы этого вежливого немца с блекло серыми глазами, однако он ушел, и меня какое-то время не тревожили. На ночь я запиралась на все замки и щеколды, а окна закрывала ставнями, которые запирала изнутри болтами.

      Однажды в окно нашей с Яном комнаты тихонько постучали. Я встрепенулась и поняла мгновенно, что это Анджей.

      — Иди к заднему входу, — сказала я шепотом и бросилась на кухню.

      Он был похож на скелета и весь зарос волосами.

      — Так теплее, — пояснил он. — Не бойся, у меня нет никаких насекомых. Про отца Юлиана я все знаю. Хочу есть и спать. Нет, сначала приму ванну.

      Он заснул в ванной, и мне пришлось тащить его на кровать почти на руках. Я сидела и смотрела на спящего Анджея. Это был совсем другой, мне не знакомый, человек. Черты его лица стали крупней и заострились, волосы потемнели, лоб прорезала глубокая морщина, придавшая его некогда юному лицу выражение мудрой суровости. Я не смела прикоснуться к Анджею: мне казалось, я вижу сон, а когда снятся хорошие сны, знала я с детства, шевелиться нельзя. Я не испытывала никаких чувств и желаний, кроме страха — всепоглощающего страха за жизнь Анджея и наши с Яном жизни. Я была рада видеть его живым и невредимым, но в последнее время немцы, у которых дела на фронте обстояли неважно, не больно церемонились с местными жителями. Кое-кого из женщин в нашем квартале уже успели угнать на работы в Германию.

      Часа через два Анджей открыл глаза и сказал:

      — Уходи. Я должен выспаться. Не бойся — меня никто не видел.

     Я ушла к себе, легла в постель, прижалась к тихо спавшему Яну и беззвучно расплакалась. Радость от того, что Анджей жив, меркла от острого предчувствия беды, грозящей этому дому и его обитателям. Если бы не Ян, я бы ушла вслед за Анджеем — я больше не могла без него жить. Но мне не на кого было оставить Яна.

      Анджей вошел к нам в комнату на рассвете. Я услышала его шаги издали, но почему-то все никак не могла открыть глаза. Он сказал с порога:

      — Я бежал из лагеря. Мы уходим на восток, к русским. Я ненавижу немцев и буду сражаться с ними до последнего вздоха.

    Анджей склонился над моей кроватью и посмотрел на меня долгим взглядом. Сквозь щели в ставнях в комнату пробивался серый утренний свет. Я видела, как лихорадочно блестят его глаза.

      — Я проспал, — сказал он. — Теперь уже светло и мне нельзя на улицу. Что делать?

      — Останешься… дома.

      — Дома? — переспросил он. — Да, я забыл, что это мой дом. Ян здоров?

      Анджей сел прямо мне на ноги. Я изумилась тому, каким легким стало его тело.

      — Да. Он болел воспалением легких, но… Словом, удалось достать пенициллин. Сейчас он здоров.

      — Пенициллин? Но ведь он есть только у немцев.

      — Мне помог комендант города.

      — Ты ладишь с немцами? — подозрительно спросил Анджей.

      — Приходится.

      — А тебе известно, что Яся забрали и, вероятно, повесили?

      — Догадываюсь. Меня допрашивал офицер из гестапо. Очень интересовался тобой. Я сказала, что ты уехал с любовницей в Америку.

      Анджей тихо рассмеялся, но мгновенно оборвал смех.

      — Если я останусь на день здесь, я могу погубить вас обоих.

      — У тебя есть какие-нибудь документы? — спросила я.

      — Шутишь? У меня есть «волчий билет», по которому меня без промедления отправят в Треблинку. Юстина, ты должна что-то придумать. Я ведь не могу раствориться в воздухе.

      И тут у меня мелькнула сумасшедшая мысль.

      — Ступай в ванную и побрейся. Только, смотри, не порежься. Все будет нормально.

      Он повиновался.

      Я встала и, не зажигая света, стала рыться в шифоньере в поисках подходящей одежды. Нашла свое старенькое из мягкой фланели платьице с кружевным воротничком, шерстяные чулки в полоску. В жестянке из-под бисквитов сохранились стеклянные бусы и заколка из папье-маше в виде розочки.

      У Анджей была нежная девичья кожа, покрытая легким пушком. Платье пришлось ему впору, правда, оказалось тесновато в плечах, но я быстро переставила крючки. Потом я завила горячими щипцами его волосы, уложила их в кокетливую прическу и заколола спереди розочкой.

      Анджей был очень красив в женской одежде, и у меня внезапно пробудилось желание.

      Оставалась проблема с обувью. К счастью, у меня у самой сороковой размер. Анджей носил ботинки на номер больше, но домашние шлепанцы на танкетке и с  бантом пришлись ему впору.  В той же жестяной коробке из-под бисквитов завалялось серебряное колечко с зацветшей — больной — бирюзой. Я знала, что это плохая примета, но не могла же  я надеть на палец служанки в простеньком платьице и с дешевыми бусами на шее кольцо с рубином  или бриллиантом. Без колечка пальцы Анджея казались слишком мужскими.

      Выяснилось, что он умеет говорить женским голосом — он рассказал, что играл с успехом Клеопатру, когда учился в лицее.

       Мы выпили на кухне кофе, потом я поставила тесто на пироги.

      — Если пожалуют гости, притворись, будто моешь раковину, — поучала я его. — Все время занимай себя каким-нибудь делом: разбирай в буфете, на подоконнике, протирай тарелки. Ко мне редко кто заходит, но осторожность нам не повредит. Кстати, тебя зовут Кристина, а меня называй пани Ковальска. Учти: ты не разговариваешь по-польски и ни слова не понимаешь по-немецки. Ты литовка с хутора.

      Скоро проснулся Ян. Анджей с любопытством рассматривал своего сына, с которым не виделся два года. Ян прятал лицо от чужой тети в складках моей юбки. Он рос нелюдимым мальчиком — мы с ним вели очень замкнутый образ жизни

 

[i] Герой одноименной оперы Вагнера по мотивам древнегерманской легенды.

[ii] Руководитель польского восстания 1794 года

[iii] «Еще Польша не погибла» (польск.).