МЕСТЬ  ЖЕНЩИНЫ

​

        Ян разбирал забарахливший мотор своего «Дельфина» – совсем скоро курортный сезон, и он должен быть в полной боевой готовности  к приезду  отдыхающих, − как вдруг со стороны моря донесся жалобный плач. Он вскочил, подчиняясь выработанному рефлексу спасателя,  бросился к причалу и вспомнил, что катер еще два дня назад вытащили на берег – метеорологи обещали девятибальный шторм. Плач не смолкал. Но он, похоже, принадлежал  не человеку. «Собака! – догадался Ян. – Собаку можно спасти и  вплавь».

      Он скинул на ходу куртку и джинсы и очутился по колено в ледяной воде. Накативший вал захлестнул его почти с головой, но он устоял на ногах и всмотрелся вдаль.

        Метрах в двадцати от берега качался на волнах темный продолговатый предмет, похожий на бревно. Не раздумывая, Ян нырнул под набежавший вал и, очутившись на гребне следующего, увидел возле бревна собачью голову.  В следующее мгновение она скрылась под водой. «Держись!" – крикнул Ян и снова нырнул. Вынырнув, увидел, что собака пытается вскарабкаться на бревно. Ее душераздирающий вой заглушал теперь грохот обрушивающихся на берег волн.

       Ян схватился одной рукой за бревно, другой попытался помочь собаке вскарабкаться на его скользкую поверхность. Пес зарычал и даже огрызнулся, когда Ян ухватил его за шкирку. Это была большая темно рыжая собака, какие пасут в горах отары овец.

        − Я думал, ты умней, чем люди…

     Изловчившись, Ян все-таки приподнял над водой собачью морду. Пес отчаянно молотил по воде лапами и жалобно скулил. С гребня волны Ян увидел, как из ворот санатория выскочил Рафаэль с мотком длинной толстой веревки в руках.

        − Подмога, − сказал Ян, обращаясь к собаке. – Я сяду верхом на бревно, а тебя возьму за передние лапы. Ну же, давай!

        Он протянул обе руки и, с трудом удерживаясь на холодном скользком бревне, схватил пса за передние лапы. Тот вдруг прижался головой к его ляжке и затих, крупно дрожа всем телом.

        − Вот и молодец, − сказал Ян, осторожно высвободил правую руку и, зажав обе собачьи лапы в левой, погладил пса по мокрой лобастой голове. – Сейчас нас возьмут на буксир.

       До берега оставалось метров восемь. Их несло прямо на большие камни. «Если Рафка промахнется с первого раза, в лучшем случае переломаю кости», − мелькнуло в мозгу.

       Рафаэль не промахнулся. Тяжелый мокрый узел на конце веревки больно ударил по груди, но Ян успел схватиться за него обеими руками. И тут же высвободил правую, стиснув ею холку растерявшегося было пса.

        − Тяни! – крикнул он другу.

        Их поглотила грязно бирюзовая муть. В следующее мгновение они очутились на мокрой холодной гальке.

        − Беги! – скомандовал Ян псу и, спотыкаясь о камни, кинулся к берегу.

        Гнавшийся за ним вал успел дойти лишь до колен. От него дохнуло холодом и мраком морской пучины. В двух метрах от Яна собака безуспешно пыталась подняться на лапы. «Ослабла, бедняжка!» − подумал он и тут же увидел набегающую волну, раза в два выше предыдущей.

     Он действовал как автомат. От мокрой собачьей шерсти резко воняло псиной. Когда их обоих накрыло волной, Ян, подмявший под себя вконец испугавшегося и обессилевшего пса, ощутил частые прерывистые удары его сердца. «У собак тоже, наверное, бывает больное сердце», − мелькнуло где-то в подсознании. Волна отступила, злобно шипя галькой. Ян подхватил пса на руки и вынес на сухое.

       − Молодой еще, потому и растерялся, − говорил Рафаэль, больно растирая тело Яна куском жесткой парусины. – Чачу будешь пить?

        − Буду, − сказал Ян, благодарно стуча зубами.

      − Тогда пошли ко мне. Карина в Гагры уехала – отец захворал. Эй, и тебя тоже приглашаю, − обратился он к натужно дышавшей собаке. – Тебя как зовут, лохматый?

        Собака слабо вильнула хвостом и благодарно скульнула.

        − Алеко, − вдруг сказал Ян. – Он говорит, его зовут Алеко.

       − Странное имя. Похоже на большую птицу, − задумчиво сказал Рафаэль. – Ладно, твоя собака, ты и называй, как знаешь, Эй, Алик, пошли, гостем будешь. Барана зарезать не могу, но лапши куриной налью. Ты как любишь: с перцем или аджикой?..

 

 

​

 

        В тот вечер с Амалией Альбертовной впервые за несколько лет случился приступ. Она почувствовала его приближение за обедом. Проглотив кусочек своей любимой вареной форели, она поняла, что он застрял  в пищеводе, который внезапно сжался, превратившись в туго натянутую нить. Она попросила воды.

      − Что с тобой? − поинтересовался Армен, некоронованный король всех поваров побережья от Адлера до Сухуми. − Форель нужно запивать «Твиши» или, на худой конец, «Гурджаани». Но только не водой из-под крана. Послушай, это такой большой оскорблений благородной рыбы.

      Амалия Альбертовна медленно поднялась из-за стола, выдавила едва слышное «спасибо» и направилась к двери, ощущая на себе недоуменные взгляды пятнадцати пар глаз и слыша оскорбленное Арменово: «Па-адумаешь, какая капризная мадама».

        Добравшись к себе, Амалия Альбертовна вытянулась на кровати и закрыла глаза. Хорошо, что нет Яна − занялся своим мотором и даже про обед забыл. А вот мужа ей сейчас очень не хватает. Она вздохнула и отключилась. Когда пришла в себя, на улице уже было темно, и море грохотало как пушечная канонада.

        Давно она так сладко не спала − с тех самых пор, как Иван потерялся в первый раз. Потом, когда он нашелся и вернулся наконец домой, она все время жила в предчувствии беды. Последние два с половиной года, что они с сыном прожили в санатории, предчувствие беды усилилось.

        За эти два с половиной года она виделась с мужем три раза. И всегда тайком от сына. В последний раз, полтора месяца назад, она поехала в Сочи, где он лечился в военном санатории. Ян не должен был знать об этом. Но узнал каким-то образом. Когда Амалия Альбертовна вернулась, ей сказали, что Ян исчез сразу после ее отъезда и с тех пор его никто не видел.

        Он объявился через три дня, которые Амалия Альбертовна провела в адских муках и угрызениях. Она бросилась ему на шею, но он грубо оттолкнул ее от себя и сказал с нескрываемой злостью:

        − Ты тоже не можешь без этого. Как и все они.

       Амалия Альбертовна поняла сына с полуслова и стала оправдываться, даже опустилась на колени и обхватила руками его длинные худые ноги.

        − Сыночек, он же тебя так любит, так любит, − твердила она, обливаясь слезами.

        − Выдумала себе оправдание, − хриплым срывающимся голосом сказал он. − Расскажи, как у вас это происходило.

      Она покраснела до корней волос, вспомнив, как муж овладел ею прямо на кресле в своей комнате, и потом пришлось застирывать юбку. Ей совсем не хотелось заниматься любовью, но она не смогла ему отказать.

        − Ты получила удовольствие? − допытывался он.

        − Нет, сынок, это случилось так быстро и…

        − Я так и знал. Но раньше ты всегда испытывала оргазм, − ничуть не смущаясь, говорил он.

        − Да, раньше я… Но теперь мне это совсем не нужно, − лепетала Амалия Альбертовна, боясь поднять на сына глаза.

       − Зачем тогда?.. − Он грубо отпихнул ее от себя, и она завалилась на бок. Она видела, как он подошел к своей кровати, лег на нее прямо в ботинках и куртке и накрылся краем пледа.

        − Ванечка, я… больше не буду. Я сделала это из жалости к нему. Понимаешь? Мне… мне так жаль его.

      − Это нельзя делать из жалости, − сказал он слегка потеплевшим голосом. − Ты понимаешь, что это нельзя делать из жалости?

        − Да, сынок, ты, наверное, прав. Но я никогда…

      − Я знаю, ты никогда не любила. Он был твоим первым и единственным мужчиной. Ты очень глупая и… чистая, мама. Хоть иногда и ведешь себя как... падшая женщина.

       Он засопел носом, и Амалия Альбертовна поняла, что сын заснул. Она поднялась с пола и поспешила на кухню взять для него еды.

        Армен, от души накладывая в кастрюлю плов, сказал:

       − Он ночевал в сарае у Звиада. Элисо носила ему молоко и хлеб. Послушай, откуда вы такие взялись? И кто он тебе на самом деле? Ты испанка или еврейка, а он… Ну да, он совсем на тебя не похожий. Тут никто не верит, что он твой сын. Я тоже не верю.

        − Мне все равно, − сказала Амалия Альбертовна. − Теперь мне уже все равно.

     − Ты ему изменил, да? − Армен достал из холодильника початую бутылку «Цинандали» и кивком пригласил Амалию Альбертовну за стол. − Мне нет до того никакого дела, вы мне оба нравитесь. Пей. − Он разлил вино по высоким стаканам, в которых подавали в столовой санатория глясе, и сказал, подняв свой: − Я уважаю чужие тайны. Но он тебя когда-нибудь убьет или покалечит.

    − Нет, он очень добрый и… несчастный. − Амалия Альбертовна чувствовала, как приятно разливается по телу «Цинандали». − Ему очень не повезло в жизни.

        − Па-слушай, если ты про любовь, то кому повезло, а? Мне об этом и подумать некогда: трое детишек, жена горшки из-под матери носит, а тут еще младший брат жениться надумал. − Армен вытер ладонью вспотевшую лысину и одним глотком допил вино. − Любовь − это когда у тебя отпуск, в ресторан идешь, с дэвушкой красивый танцуешь, ну, и так далее. Я в отпуске уже три года не был. Вот такая любовь…

       Амалия Альбертовна не стала зажигать в коридоре света − дверь в комнату сына оставалась приоткрытой. Разулась возле порога, сунула кастрюлю с пловом в холодильник, прошла на цыпочках в свою комнатушку и легла одетая на кровать.

         В прошлую ночь она не сомкнула глаз.

        Сейчас, расслабленная и умиротворенная сном, она думала о том, что Лемешев ей на самом деле не нужен. Он стал ей совсем чужим человеком. От него и пахнет как от чужого. Нет, она больше никогда не сможет ему отдаться. В последний раз все случилось так неожиданно, и она не успела разобраться в своих чувствах. Иван прав − она настоящая шлюха. Господи, зачем она это сделала?..

 

​

 

 

        − Как бы я хотел знать мнение Юстины по этому поводу, − говорил Анджей, запихивая в коробку из-под пива рукопись своего романа. − Хотя, думаю, ничего особо интересного она бы не сказала − Юстина жила себе преспокойно в своем уютненьком девятнадцатом столетии. Романтика… Черт бы ее подрал. Крепкое зелье, разрушающее человеческий мозг похлеще любого наркотика. Юстина когда-то казалась мне  прагматичной женщиной, но именно она взлелеяла во мне всю эту романтическую дурь. Она и тебя воспитала в том же духе. − Анджей наконец запихнул рукопись в коробку и ногой задвинул ее под стол. − Страна ханжей, тупоголовых домохозяек и одурманенной наркотой и сексом молодежи. Вот что такое Америка. Нация розовощеких суперменов с синтетическими пенисами и индюшачьими мозгами. Щарт[1], лучше жрать три раза в день картошку с постным маслом и бегать до ветра в кусты, чем… − Он плюхнулся на диван и закрыл глаза. − Я так скучаю по той Москве, в которой встретил тебя, − прошептал он.

        Маша гладила платье. В ресторане, куда ей помог устроиться двоюродный брат Сичилиано, любили неаполитанские песни и даже арии из опер Верди. К счастью, там работал первоклассный пианист, выпускник знаменитой Джульярдской академии музыки. Это было получше бара-стриптиза на Сорок седьмой улице, где петь пришлось в узеньком блестящем купальнике и высоких сапогах, да еще  вихлять всеми частями тела и задирать ноги. Правда, там платили в два раза больше, и голос не нужно было напрягать: в бар ходила одна молодежь, балдевшая от надрывного − с хрипотцой − шепота в микрофон. Машино юношеское увлечение рок-н-роллом и балетом сыграло благотворную роль: у нее почти сходу получилось так, как было нужно. Но уже через месяц работы в этом баре Маша впала в такую депрессию, что стала подумывать о самоубийстве. Джузеппино со своим предложением петь у него в ресторане оказался как нельзя кстати.

        − В холодильнике мясной рулет и яблочный пирог, − говорила Маша, не поднимая глаз от гладильной доски. − Прошу тебя, не пей больше виски. Я купила пива и сока.

         Анджей вдруг вскочил с дивана и крепко прижал Машу к себе.

         − Ты помнишь, как было у нас с тобой в Москве? − Он так горячо дышал ей в ухо, что она невольно отстранилась. − Ни к одной девушке я никогда ничего подобного не испытывал. Черт подери, об этом нужно было писать роман, а не спекулировать на всяких модных темах. Что все остальное в сравнении с нашими чувствами? − Он резко повернулся и отошел к окну, за котором тянулся в блеклое от рекламных огней небо беспокойный ночной Нью-Йорк. − Теперь я сижу на шее девушки, мать которой когда-то любил до дрожи, а потом вдруг взял и бросил. Ради кого? Богатой шизофренички с сексуальными аппетитами Лукреции Борджиа. Нет, это все так банально, так пошло, что даже говорить об этом не хочется. − Он обернулся от окна и прошептал едва слышно: − Но ты среди всего этого дерьма и похабщины жизни точно светлый луч. И опять я говорю банальные вещи. Ладно, прости меня. Ах, если бы только можно было их воскресить − твою мать, Юстину, снова очутиться в том доме… Или лучше в Москве, на скамейке возле памятника Чайковскому, где ты сидела с этим…

         − Отец, мне пора, − перебила его Маша, надевая пальто с капюшоном. − Не беспокойся, если задержусь.

         − У тебя кто-то есть? − Анджей стремительно пересек комнату, схватил Машу за плечи и сильно встряхнул. − Отвечай: ты с ним спишь?

         − Тебе не приходило в голову, что мы похожи на персонажи из вульгарной комедии? Кажется, по-русски это называется во-де-виль. − Маша, прищурившись, посмотрела Анджею в глаза и грустно усмехнулась. − У меня никого нет, папа, и я вряд ли смогу когда-нибудь полюбить. Я устала, понимаешь?

        Едва за ней захлопнулась дверь, как Анджей достал из бара бутылку с виски и, налив полстакана, вернулся на диван. Вечер обещал быть длинным и тоскливым. Телевизор он не включал − американская жизнь раздражала его своей оптимистичной упорядоченностью и непоколебимой верой в то, что деньги есть синоним и даже символ счастья.  Денег у него нет − Тэлбот оказался превосходным психологом, к тому же был стопроцентным американцем. Короче, он рассчитывал на то, что Анджей Ковальски, он же Эндрю Смит, дешевый фантазер и жалкий авантюрист, очень скоро скатится на дно и сгинет.

        О, как изгалялись все до одной газеты, обливая его грязью явной лжи, основанной на вывернутых наизнанку фактах из реальной жизни. Его называли современным Казановой с коммунистическим прошлым, многоженцем, сексуальным маньяком. Досталось и Маше − одна из газет поместила фотографию маленькой Лиз, которая терла кулачком заплаканные глаза, снабдив снимок многозначительной подписью: «Эта девочка плачет потому, что каждую ночь видит во сне маму, которую наяву не видела уже почти полгода».

       Дотошные журналисты сумели откопать историю взаимоотношений «Брижит Бардо с американского Юга» и Бернарда Конуэя, сына техасского мультимиллионера, проинтервьюировали доктора Джакомо Гульельми, психиатра из Палермо. О Машиной отшельнической жизни на роскошной вилле в Ницце писали: «Это было молчание Сольвейг, ожидающей возвращения Пер Гюнта, который между тем регулярно появлялся в обществе небезызвестной Джейн Осборн, молодой голливудской звезды, роковой женщины и секс-бомбы двадцать первого века». Это был  удар ниже пояса, который Маша переживала особенно тяжело. Анджей подозревал, что она до сих пор не пришла в себя после него. Правда, ее, наверное, грела мысль, что это она бросила Бернарда. Анджей грустно усмехнулся. Слабое утешение для живущих сердцем, а не рассудком. Эта Джейн Осборн ослепительно красива, но она представляет собой идеал американской − искусственно совершенной − красоты. Анджей, будучи европейцем, к тому же славянином, любил все естественное а главное подсознательно понимал, что смысл  жизни состоит в вечном стремлении к совершенству, но никак не в достижении его. Он не одобрял выбора Бернарда Конуэя, но он его и не осуждал, по себе зная, что верность одной-единственной женщине превращает мужчину в конформиста и скучного обывателя.

        Анджей сделал большой глоток виски и, вытянувшись на диване, уставился в потолок.

        Еще несколько месяцев  жизни в этой треклятой стране, и он превратится в законченного алкоголика либо неврастеника. Или сдохнет от сердечного приступа, как случилось с беднягой Фицджеральдом, опрометчиво посвятившем жизнь описанию своей сумасбродной любви к психически больной американке. Однако он был тысячу раз прав, остановив свой выбор на этой Зельде, думал сейчас Анджей. Здоровые нормальные американки годятся лишь для занятий сексом и деторождения. Новый Свет слишком благополучен для того, чтобы в нем оставалось место для любви.

         И его вдруг со страшной силой потянуло в Старый.

       Он  сделал еще  глоток виски. Последнее время алкоголь заставлял его мозг работать ясно и четко. Это был дурной признак. Алкоголь должен приносить забвение. Сейчас ему больше всего на свете нужно забвение.

        Анджей   выключил торшер и закрыл глаза. Как скучает он по кромешной − звездной − тьме. Такой, какая окружала его ночами в мансарде того дома возле реки. Почему он бежал оттуда? Что надеялся найти в мире, криво ухмыляющемся над чувствами тех, кто еще не превратился в роботов и полуавтоматов?..

       Он провалился в тяжелое забытье, напоминающее серо-зеленую вату, сквозь которую не проходили ни чувства, ни звуки, ни даже ощущения. Продолжал работать только мозг. Он напоминал ему сейчас механизм, который забыл выключить пьяный в дым механик.  Механизм скрипел и лязгал на холостых оборотах. Это был своеобразный перпетуум-мобиле, приводимый в движение неведомо откуда берущейся энергией разрушения.

        Он встрепенулся, услышав жужжание домофона. Щелкнул выключателем торшера и глянул на циферблат часов на каминной полке. Половина двенадцатого. Маша обычно заканчивает к двенадцати сорока. К тому же у нее есть ключи. Кто бы это мог быть?

        Жужжание повторилось. В нем слышались настойчивость и решительность. Анджей протянул руку и снял трубку.

        − Мистер Смит, мне необходимо поговорить с вами. Я − Бернард Конуэй.

        − За каким чертом вы… − начал было Анджей, но голос в трубке не дал ему закончить фразу:

        − Это касается вашей дочери. Откройте мне дверь.

     Бернард вошел в гостиную, распространяя запах коньяка и какого-то очень дорогого лосьона после бритья. Он был худой, загорелый и явно чем-то возбужденный. Не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло возле камина, закурил сигарету. Анджей сделал глоток виски и забрался с ногами на диван.

      − Мистер Смит, я считаю вас виновником трагедии, случившейся с вашей дочерью, − заговорил Бернард уверенным тоном. − Да, именно трагедии − иным словом ее теперешнюю жизнь не назовешь. Но в вашей же власти и помочь ей изменить эту жизнь самым коренным образом. Что касается меня, то я готов принять любые условия мирного соглашения.

        − Мы с вами, насколько я помню, не воевали. И вообще, я вижу вас впервые. − Анджей повернул голову и сделал вид, будто внимательно разглядывает Бернарда Конуэя, на самом деле он не видел с такого расстояния его лица: Анджей Ковальски смолоду был близорук. − Вас любят женщины, а потому самоуверенность в вас преобладает над истинно мужественным началом, − изрек он. − Полагаю, моя дочь вполне способна разобраться сама…

        − Мистер Смит, давайте лучше оставим словоблудие и перейдем к делу. − Бернард положил ноги на столик возле кресла, и стоявший на нем букет роз осыпал лепестками его модные дорогие штиблеты. − Я принес вашей дочери выгодный контракт, и  готов удвоить его сумму, если она согласится немедленно приступить к делу.

        − Мне всегда хотелось спросить у вас… − Анджей потянулся к стакану, но, обнаружив, что он пуст, махнул рукой и сел, привалившись спиной к подушке. − Вы, вероятно, меня не поймете. И, тем не менее, я не могу лишить себя удовольствия задать вам этот вопрос. Скажите, мистер Конуэй, вы, американцы, верите в романтизм жизни? Хотя нет, не отвечайте − я сам за вас отвечу: в Америке под романтизмом понимают любовь ко всевозможного рода авантюрам, в результате которых человек становится богатым и покупает все жизненные блага, в том числе женщин. Это очень надежный способ обезопасить себя от душевных мук и страданий, однако…

      − Мистер Смит, прошу прощения, но у нас с вами еще наверняка будет время побеседовать на предмет того, как преуспеть в этой жизни и как стать хроническим неудачником. Меня, признаться, тоже всегда волновала эта тема, но мы, американцы, предпочитаем заниматься философией на профессиональном уровне. Вообще, как вы могли заметить, Америка выгодно отличается от той же Европы тем, что у руля ее экономики, политики и даже культуры стоят крепкие профессионалы, а не отставные военные, неудавшиеся писатели и просто бездельники. − Бернард достал из кожаной папки листок бумаги и положил его на стол, прямо на лепестки роз. − Нам с вами досталось от этих самоуверенных янки, − сказал он примирительным тоном. − Но я далек от того, чтобы винить вас в том, что вы заварили эту кашу. Тем более судьба вашей дочери мне совсем не безразлична. − Кажется, Бернард вздохнул, по крайней мере в его глазах что-то вспыхнуло и тут же погасло. − Она очень талантлива. Я хочу, чтобы ее голосом восхищался весь мир, а не только эти пузатые сицилийцы с мозгами неандертальцев.

        − Но почему бы вам не поговорить с ней самой? Тем более вы, как я понимаю, знаете, где она в данный момент.

        Бернард поднялся с кресла и, пройдясь два раза перед носом у Анджея, сказал:

       − Я только оттуда. У вас не найдется глотка коньяка?.. Спасибо. − Он выпил залпом и сказал, глядя куда-то в сторону: − Она была так прекрасна в своей ярости и так… беззащитна, − добавил он почти шепотом. Конуэй стоял посреди комнаты, в волнении покусывая губу. − Ваша дочь вела себя как настоящая дикарка. А ведь я никогда не клялся ей в верности.

        − Вам этого не понять, мистер Конуэй. И мне, наверное, тоже. Для кое-кого из женщин любовь − начало и конец света. Вы хотите предложить моей   дочери какую-то работу? − с интересом спросил он.

        − Я хочу, чтобы она поработала в кино. Это будет музыкальная картина о молодой певице. Маджи с ее голосом… − Он тут же поправился: − У мисс Ковальски великолепный голос, а в фильме будет звучать много оперных арий и неаполитанских песен. Съемки начнутся уже на следующей неделе. В главных ролях звезды, но…

         −…Солировать будет Джейн Осборн, не так ли? − без труда догадался Анджей. − Молодая голливудская звезда, роковая женщина и секс-бомба двадцать первого века. Более того, этот фильм задуман ради нее. Угадал?

         Конуэй поморщился и со злостью зашвырнул в камин пустой стакан, который вертел до этого в руке.

        − Да, − буркнул он, встал и подошел к окну, за которым пульсировал оранжевый свет огромного рекламного щита кока-колы.

       − Какая же роль уготована в этом фильме моей дочери? Уж не певицы ли за роскошно декорированной голливудской сценой?

     − Это не совсем так, уверяю вас. Ее имя будет стоять рядом с именем мисс Осборн, − проговорил Конуэй, не оборачиваясь от окна. − Это будет музыкальная мелодрама, в которой…

         −…Ваша новая подружка будет по-рыбьи безмолвно открывать свой прелестный накрашенный ротик, а моя дочь лезть из кожи вон, чтобы синхронно озвучить ее жалкие ужимки.

       − Но я заплачу ей столько же, сколько мисс Осборн! − воскликнул Конуэй и, резко повернувшись, шагнул в сторону дивана, на котором восседал Анджей. − Этих денег ей хватит на несколько лет вполне безбедного существования. К тому же реклама поможет ей осуществить мечту, от которой она, надеюсь, еще не отказалась.

        «Coca-cola, Coca-cola, Coca-cola»… − важно проплывали  за окном оранжевые метровые буквы. Анджей прикрыл глаза ладонью − последнее время его раздражала любая мелочь, так или иначе напоминающая об американском образе жизни. Чужая, чуждая страна. Но где в таком случае его родина?..

        − Думаю, она ни за что не согласится, − сказал Анджей. − Мистер Конуэй, задерните, пожалуйста, штору. Мне кажется, я буду испытывать отвращение к этому напитку даже в загробном мире.

         − Но вы должны уговорить ее. Это очень важно. Для нее.

         − Скажите мне, только честно: это ваша идея или Джейн Осборн? − поинтересовался Анджей, все больше входя во вкус беседы.

         − Какая разница? Деньги плачу я.

        − Вы, по крайней мере, откровенны. Итак, у вашей подружки весьма и весьма экстравагантные причуды. Не удивлюсь, если выяснится, что она любительница группового секса. Доводилось слышать о таком изобретении, мистер Конуэй? Не стоит стискивать зубы и разыгрывать из себя Ромео, жаждущего вступиться за честь безвинно оскорбленной Джульетты. Она, то есть Джейн, заставила вас поклясться, что вы уговорите мою дочь продать ей свой голос. В противном случае она пригрозила найти другого покровителя, а это значит, что она больше не позволит вам приблизиться к ее звездному ложу.

       Конуэй стоял посреди комнаты, засунув в карманы руки, и изо всей силы пытался сдержать гнев. Этот человек издевался над ним с изощренностью садиста, получая при этом огромное наслаждение, а он не мог поставить его на место.

        − Я бы хотел, чтобы вы были на моей стороне, мистер Смит, − процедил он сквозь зубы. − Надеюсь, вы достаточно умны, чтобы убедить вашу дочь в том, что подобный шанс представляется раз в жизни.

        − Не  собираюсь, − отрезал Анджей, наливая себе коньяка. − Хотите? Тогда возьмите из бара какую-нибудь склянку.  Признаться честно, я очень рад вашему визиту − не люблю пить в одиночестве. Так вот, если я начну ее убеждать принять ваше предложение, она поступит со мной точно так же, как поступила с вами. Мне кажется, у нее тяжелая рука, да? К тому же она левша.

        Конуэй невольно коснулся своей   правой щеки − там еще краснели чуть припухшие полоски от Машиных пальцев − и едва заметно улыбнулся.

        − Вы правы, − сказал он и залпом проглотил коньяк.

        − И вы ощутили вместе с болью, что все еще любите эту женщину и готовы простить ей все. Однако вы, американцы, как я уже заметил, под словом «любовь» подразумеваете нечто иное, чем мы, европейцы, а тем более славяне. Могу вам сказать, молодой человек, вы очень скоро расстанетесь с мисс Осборн и забудете ее, как забыли всех своих прежних женщин, но мою дочь вы не забудете никогда. Никогда. И это говорю вам я, Анджей Ковальски, Казанова с коммунистическим прошлым, многоженец и сексуальный маньяк.

​

 

 

        Мотор не завелся − дряхлый «Форд» годился разве что на металлолом, и Маша, надвинув на лоб капюшон и засунув руки глубоко в карманы пальто, не спеша брела по пустынной в этот поздний час Пятьдесят Девятой улице.

       Бродить по ночному Нью-Йорку считалось весьма опасным занятием, о чем предупреждали в газетах, по радио, с экранов телевизоров. Каждую ночь в этом гигантском, похожем на огромный скалистый остров городе, совершались десятки  зверских убийств и изнасилований, жертвами которых чаще всего оказывались припозднившиеся пешеходы. Маша ускорила шаги, заметив компанию подростков на углу. Один из них, отделившись от остальных, направился было в ее сторону, но, услышав вой сирены полицейской машины, быстро ретировался в ближайшую подворотню. Его дружки последовали за ним.

        Полицейский «Мерседес» затормозил на обочине.

        − Мисс, вам не кажется, что вы привлекаете к себе слишком много внимания? − спросил молодой сержант, приоткрыв на дюйм окно. − Не похоже, чтобы это входило в ваши планы.

        − У меня сломался драндулет. Я возвращаюсь домой с работы, − сказала Маша, стараясь не замедлять шага.

        Полицейская машина медленно ехала вдоль обочины.

        − Мы могли бы вас подбросить, если нам, конечно, по пути. Надеюсь, вы не против нашей компании?

        − Я живу неподалеку от Музея Современного искусства, − сказала Маша и остановилась.

       − Что ж, садитесь. − Сержант перегнулся через спинку сиденья и распахнул заднюю дверцу. − Хоть это и противоречит нашему уставу. Однако, думаю, лучше нарушить устав, чем обнаружить ваше тело в городском морге.

        Маша с благодарностью села на заднее сиденье, и сержант лихо рванул с места.

      − Вот и хорошо, мисс, − услышала она рядом с собой хриплый надтреснутый голос. − Вы оказались очень разумной особой и нам, надеюсь, даже не придется надевать на вас наручники.

       Она почувствовала, как ее запястье сжала сильная рука, и в недоумении повернула голову. Лицо человека, сидевшего рядом, было скрыто большой черной маской, в прорези которой поблескивали глаза.

      − Вы шутите! Я… − Она почувствовала, как похолодело в низу живота, но, не желая поверить в худшее, попыталась улыбнуться. − Я еще никогда не видела таких странных полицейских. Видимо, у вас в Нью-Йорке…

        − Очень жаль, мисс, что вы оказались столь доверчивы, − сказал человек в маске и быстро накинул ей на голову мешок из плотной темной материи, который стянул шнурком на шее. − Это на всякий случай. Он из натурального хлопка, а потому вам будет чем дышать. Но кричать я вам не советую. О′кей, Джим, прибавь-ка газу. И не вздумай ехать на красный свет − у здешних легавых на каждом перекрестке глаза и уши. Советую вам вздремнуть, мисс. Кто знает, что вас ждет впереди.

​

 

 

        Эдвард Тэлбот был старшекурсником Йеля. Он походил на своего отца, как может быть похожа роль, сыгранная в фильме, на актера, ее сыгравшего. Внешне он был вылитый Эндрю Смит, но этим сходство с отцом ограничивалось. В отличие от отца, бывшего, как говорится, чистым гуманитарием, Тэд отдавал явное предпочтение точным наукам, все без исключения искусство, в том числе музыку и литературу, считал чепухой и маразмом. Женщин называл не иначе, как «this lustful thing»[2], мужчинами тоже не интересовался. Тэд хотел стать крупным специалистом в области нейрохирургии. Его педагоги прочили ему солидную карьеру.

     За годы учебы в Йеле Тэд исподволь сформировал собственное мировоззрение. Согласно ему страны, достигшие большого взлета на поприще гуманитарных наук − к ним он относил в первую очередь Италию и Германию, − рано или поздно приходят к фашистской диктатуре. У него была стройная теория, подкрепляющая этот весьма интригующий вывод, как он считал, неоспоримыми фактами. Вкратце суть ее сводилась к следующему: ум следует упражнять точными и прикладными науками, направленными на то, чтобы сделать человеческую жизнь практичной и удобной в самом утилитарном смысле этих понятий, − вот тогда он будет работать четко и без сбоев. От занятий науками гуманитарными − к ним он относил все без исключения виды искусства, философию и даже историю с археологией − разум дает сбой, чреватый массовым помешательством.

        Хоть Тэд и готовился стать врачом, он презирал человеческую плоть, дух ставил на несколько порядков выше материи. Что касается человеческого разума, служению которому Тэд собирался себя посвятить, на него он возлагал особую миссию. Согласно концепции Тэда, разуму человека предстояло со временем превратить мир в некую среду обитания высших существ, живущих во имя вечного совершенствования своего мыслительного аппарата.

        Что касается Сьюзен младшей, то есть Сью, она была полной противоположностью брату. Можно сказать, это были мир и антимир.

       В детстве Сью Тэлбот младшая была очень похожа на отца, но за какие-нибудь два года черты ее лица и весь облик преобразились настолько, что двоюродная тетка, не видевшая племянницу как раз эти два года, не узнала ее, когда она прикатила к ней на ранчо в компании со своим дружком. И поскольку молодые люди сломали ворота и чуть не задавили горячо любимого пуделя хозяйки, она кинулась звонить в полицию, но что-то случилось с телефоном. Сью потом еще долго смеялась и передразнивала тетю Джеральдину, кричащую в трубку неисправного телефона, что ей угрожает парочка вооруженных до зубов террористов.

        Сью не проявляла никакого интереса к наукам, о существовании литературы и искусства лишь смутно догадывалась. Зато была помешана на сексе. В первый  раз она попробовала заняться им не рано и не поздно по нынешним временам − в четырнадцать с половиной лет. Ее партнером был чернокожий сторож принадлежавшего ее деду поместья в окрестностях Лос-Анджелеса, которого она сумела совратить, будучи осведомленной в делах подобного рода лишь сугубо теоретически.

      Девочке очень понравилось то, что произошло на круглой материной кровати в комнате, где зеркальным был даже потолок. Она видела каждое движение их обнаженных тел. Мраморная белизна ее кожи резко контрастировала с блестящей, цвета кофейной гущи, кожей Стива, и это ее очень возбуждало. Она не испытала боли, когда Стив лишил ее невинности, а когда он выдохся, разочарованно сказала:

         − А мне говорили, будто черные − потрясающие любовники.

        − Мисс, но ведь вы… − Стив с ужасом взирал на пятно крови на тонкой простыне цвета только что выпавшего снега. − Иисусе, что мы с вами наделали, мисс.

        Стив дорожил своей работой и теперь глубоко раскаивался в содеянном.

        − А, это чепуха. − Сью широко расставила ноги, согнула их в коленях и приподняла свой еще по-девчоночьи узкий таз. − Теперь давай, работай языком. Я читала, это потрясающее ощущение. Давай, давай и ничего не бойся − мать здесь не бывает, а если вдруг заявится, мы сможем все свалить на эту старую деву горничную. Знаешь, я приметила тебя еще в свой

 

[1]  Черт (польск.).

[2] Эта похотливая штучка (англ.).