— Только в нашей станице их штук десять, не считая моторку Нонны. В райцентре раза в три больше. Моторку можно взять на какое-то время, потом поставить на место. Так тоже бывает.
— Да, Лиза, ты на самом деле большая фантазерка. Беру в соавторы. — Плетнев взял ее руку и прижал к своей щеке. — Милая Лиза, ты такая беспечная и совсем не знаешь жизни. Мне придется тебя учить. А потому отныне буду исполнять обязанности твоего телохранителя, компаньона, гувернера и так далее. Словом, с этой самой минуты ты моя госпожа, а я твой…
Лиза подпрыгнула на кровати и в мгновение ока очутилась рядом с ним на полу. Ее губы были горячи и нетерпеливы, от кожи пахло сладкой медовой кашкой…
— С Сашкой у меня все было по-другому. Да я бы прикоснуться к тебе не посмела, если бы… Ты понимаешь, ты все понимаешь. Ты — единственный. На все времена…
— Я вас не разбудил? — Чебаков протиснулся боком в дверь гостиницы. — Решил взглянуть, как вы тут устроились. Вижу, творите что-то новое, глобальное. — Он кивнул в сторону стопки бумаги на столе, к которой Плетнев так и не прикоснулся. — И как у нас работается?
— Как нигде, Иван Павлович.
— Вот-вот, я так и думал. Места у нас тихие, спокойные, да и народ вроде бы тоже, хоть и с гонором. Да еще с каким! В особенности женщины. Вон только сейчас Саранцева младшая мне закатила театральную сцену. Мы ее в город на слет передовых доярок посылаем — почти целую неделю отдохнуть даем, — а она руки в боки и ну строчить, как из пулемета. Объяснила бы по-человечески: мол, не до слета теперь, дома неладно: муж где-то ночами шляется, смурной ходит. А как-то даже на работу заявился выпивши. Завгар его, понятное дело, отстранил от машины. Но я-то тут причем? Разве я виноватый, что ее мужик за чужими юбками охотится? Сама бы и привязала его покрепче. Фу, меня даже пот прошиб. — Чебаков снял фуражку и вытер платком лысину. —Он парень сам по себе неплохой, этот Саранцев. Работящий, услужливый. Ну, погулял, так ведь наказали же. А она свое долдонит: «Ты должен меры принять». Не могут семейные дрязги в стенах дома уладить, обязательно нужно на улицу все вынести. Театр с ними, да и только.
— Я с Сашей учился в одном классе, — сказал Плетнев. — Мы его поколачивали в детстве. За то, что его отец у немцев в полицаях служил. Тогда еще раны свежими были — дома войну по несколько раз на день вспоминали.
— Старый Саранцев свой срок отбыл сполна. К счастью, он вроде бы не замарал руки в крови. Но все равно такими людьми нормальный человек должен брезговать. Ваш брат, между прочим, дружит с Александром. Правда, у них тут как-то крупная ссора вышла.
— Когда?
— Нынешней весной. Василий последнее время зачастил в Дорофеевку. Ну, не станем толковать про причины, какие у него на то имеются, — не мужское это дело. Короче, зашел он, как водится, к Сашке, разные тары-бары у них пошли. Не без горячительных напитков, разумеется. Что-то они там из-за Боголюбских сцепились. Вроде бы Сашка сказал, что все они… до мужиков охочие. Стал хвастаться, что у него с Елизаветой Васильевной шуры-амуры. Еще с тех пор, как он был женат на ее сестре. И Нонна Фоминична, вроде бы, не против этого дела. В общем, спьяну язык распустил. Рассказывают, Василий как бешеный на Сашку кинулся. Хорошо, Валентина успела Сашкино ружье на полатях спрятать. Они тут, понимаешь, все при ружьях да при гоноре. Ну, в общем, вот такая ерундовина вышла. Современного зрителя вряд ли такие страсти заинтересуют. Ему что-нибудь этакое подавай — с космосом, со шпионами. А тут тебе страсти под соломенной крышей.
Плетнев почувствовал, как в его груди заныла все та же рана. Выходит, за Василием надежно укрепилась слава бузотера и забияки. Если против него все-таки будет возбуждено уголовное дело, все всплывет наружу, как сор в паводок.
— Собственно говоря, я к вам по делу заскочил, — мямлил Чебаков, комкая в руках фуражку. — Наши работяги попросили, чтобы я с вами встречу организовал. Ну, то есть, творческий вечер. Тут один старый механизатор мне и говорит: «Зови ты его, Палыч, в наш клуб на собрание. Спросим мы у него, какую пшеницу будет лучше на будущий год посеять, и как быть с парами. Вон в том кино, которое он снял, председатель орден схлопотал. За высокий урожай. Глядишь, Палыч, и тебе прицепят на грудь цацку». Вот у нас какой нынче грамотный народ! Уж вы не откажите нам, Михаил Васильевич.
Чебаков снова полез в карман за платком.
— Не откажу, Иван Павлович. Вот только брат найдется…
— Понимаю. Мы вас не торопим. Это, так сказать, с прицелом на будущее. Ну, желаю творческого вдохновения.
Чебаков распахнул дверь и столкнулся нос к носу с запыхавшейся Даниловной.
— Ну вот, небось, она тоже по вашу душу прибежала. За советом безотлагательным. Либо куры соседские нашкодили в огороде, либо детвора яблоню обнесла. Вы ведь по их разумению все должны знать и всем советы давать, коль вас по телевизору показывают. Вот ведь чудаки… А дышит-то как — словно на Ковыльный бугор подымалась.
Даниловна стояла на пороге, приложив к груди руки.
— Ну, говори же, говори, что там у тебя, — не без иронии подначил Чебаков.
— Там… Василия нашли, — сказала она едва слышно.
Плетнев почуял неладное.
— Ну, а мы тут как раз про него вспоминали. Как говорится, легок на помине, — обрадовался Чебаков.
Даниловна всхлипнула и вытерла глаза концом своего платка.
— Саранец его возле острова выловил. «Ракета», говорит, прошла, а я вижу что-то черное посередке плывет. Коряга не коряга… Ближе подъехал — Василий! Я, говорит, сразу его признал, хоть и распух он, как колода. Крючком зацепил, каким переметы вытягивают, и на берег приволок. Эх, Васька, Васька, что же ты, дурак, наделал…
На берегу уже собралась вся станица. Люди молча расступились, пропуская к воде Плетнева с Чебаковым. Саранцев курил, восседая на носу своей моторки, которую покачивало на волнах от только что прошедшей самоходной баржи. В такт ей мерно покачивался большой темный предмет, поблескивая на солнце металлическими пуговицами кителя.
Ермаков пропустил Плетнева вперед и бесшумно прикрыл дверь кабинета. Здесь было душно. Из открытого окна тянуло речным илом и бензиновой гарью — во дворе двое милиционеров возились с мотоциклом, прокручивая мотор на самых высоких оборотах.
— Вот, значит, как оно обернулось, — сказал Георгий Кузьмич, усаживаясь за свой стол. — Так, так… Саранцева мы допросили самым подробным образом. Говорит, проверял возле острова переметы. Вроде бы не вышел на работу из-за ссоры с завгаром, который отстранил его позавчера от машины. Все по той же причине пьянства. — Ермаков курил папиросу, стряхивая пепел в помятую консервную банку на подоконнике. — Саранцев показал, что сходу признал вашего брата по кителю, который дал ему нынешней весной.
— Вот и концы в воду, неожиданно для себя заключил Плетнев.
Ермаков посмотрел на него укоризненно из-под низко нависших бровей.
— Зачем вы так, Михаил Васильевич?
— Я вас цитирую.
— А-а, вы про наш первый разговор. — Георгий Кузьмич отвернулся к окну и стряхнул пепел мимо пепельницы. — Понимаете, тут вот какое дело… Словом, вчера нашего товарища из уголовно-следственного отдела, наконец, допустили к пострадавшей Боголюбской. Так вот, она заявила самым категоричным образом, что ни в коем случае не хочет, чтобы мы возбуждали уголовное дело. Того же мнения придерживается ее дочь и младшая сестра. На мой взгляд, они ведут себя довольно странно, а там кто их поймет.
— Думаете, все дело в том, что они подозревают Василия?
— Ничего я не думаю. Боголюбские есть Боголюбские. Ну, а мотивы преступления ясны: Сусанна Фоминична в свое время стала преградой на пути брака вашего брата с Нонной Фоминичной, уговорила ее избавиться от ребенка.
— Вам и это известно?
— Что поделаешь? И до нас доходят слухи. Уши не заткнешь. Но в данном случае мы их проверили.
— То есть?
— Допросили Фролову, дочку Нонны Фоминичны. Она все подтвердила. Конечно, это звучит не слишком убедительно да и мхом поросло за давностью лет, однако других мотивов у меня пока нет.
— Если я вас правильно понял, вы хотите за неимением других мотивов повесить это преступление на моего брата. Благо, что мертвые молчат
Ермаков беспомощно развел руками.
— Поставьте себя на мое место. Областное начальство ни за что не позволит нам оставить это дело открытым. Да с меня живьем сдерут шкуру. Разумеется, наш разговор преждевременен, пока не установлена причины смерти вашего брата. Если она окажется насильственной, тогда все завертится с новой силой.
Плетнев встал, ощущая в ногах странную слабость. Ему казалось, они стали хрупкими и сломаются, стоит ему сделать хотя бы шаг.
— Поверьте, я не собираюсь так просто взять и списать это преступление на вашего брата. Совесть не позволяет. А тут еще эти следы под окнами пострадавшей. Много следов. Вы случайно не помните, какая обувь была на вашем брате в тот злополучный день?
— На нем были кирзовые сапоги, довольно новые. Брат носил обувь сорок четвертого размера.
— Понятно. Черт побери, хитрит эта баба. Вижу, что хитрит, а на чистую воду никак не выведу.
— Вы о ком?
— Да о фельдшерице. Божится, что в ту ночь не договаривалась с вашим братом о встрече. А вот Саранцев сказал, что Василий наведывался время от времени в Дорофеевку только из-за Нонны Фоминичны.
— Похоже, так оно и есть. Кстати, он был у Боголюбских за десять минут до того, как прозвучал этот выстрел. Мне рассказала об этом Лиза… Елизавета Васильевна. Приходил за своей двустволкой, но ее на месте не оказалось.
— Либо следы хотел замести, либо…
— Стал невольным свидетелем преступления.
Ермаков встал из-за стола и выглянул во двор, откуда раздавался захлебывающийся рев мотоцикла.
— Поживем — увидим. Но главное докопаться до истины, какой бы она ни оказалась. Согласны со мной?
Он сверлил Плетнева своими маленькими хитрыми глазками.
— А моторка главврача нашлась? — вдруг спросил Плетнев.
— Пока нет. Думаю, обычная кража. В нашем районе за лето исчезает бесследно десятка два моторок. Перекрасят, перегонят вниз или вверх по реке и, как вы выразились, концы в воду. — Ермаков невесело улыбнулся. — А почему вас это вдруг заинтересовало?
— Вчера на Елизавету Васильевну чуть не наехала моторка. Средь бела дна.
Он рассказал Ермакову о происшествии.
— Ваш брат в это время уже, как говорится, среди живых не числился, — сказал Ермаков и что-то записал в своем блокноте. — Занятно, даже очень. Ладно, думаю, завтра увидимся. Женя подбросит вас домой.
Он широко распахнул перед Плетневым дверь.
Плетнев попросил водителя высадить его возле почты и спустился проулком к дому Боголюбских. За день он несколько раз вспоминал о Лизе, но как-то вскользь и неопределенно. Он мог представить ее загорелое лицо с крупным — греческим — носом, высокий лоб, тонкие губы… А вот его выражения ему никак не удавалось представить.
Лиза вышла откуда-то из глубины сада, хоть он еще не успел ее окликнуть. Она зябко куталась в большую голубую шаль с длинной бахромой. У Лизы было печальное лицо.
— Где Нонна? — спросил Плетнев.
— Не знаю. Ее не было дома, когда я вернулась.
— Ты была в больнице?
— Да. Поехала утром на автобусе. Еще до того, как… — Она поежилась и еще плотней закуталась в шаль. — Мне про Василия в райцентре сообщили. Вся больница о нем горюет. Добрый был человек, хотя и слабохарактерный.
Плетнев рассеянно кивнул головой.
— Сусанне Фоминичне лучше?
— Она разнервничалась, когда узнала про Василия. С сердцем плохо стало.
Они вошли в дом. Лиза включила в зале свет, и сумерки за окном из серых превратились в темно синие.
Плетнев вспомнил, что после смерти матери долго сторонился людей, даже от жены и дочери закрывался и сидел, не зажигая света, за своим письменным столом. Теперь он знал наверняка: не вынести ему казенного одиночества гостиницы, наполненного душной тьмой и равнодушным стрекотом цикад. Неужели, неужели его наивного прямолинейного брата уже нет на свете?! Как же так?.. И почему это случилось, как говорится, на его глазах?..
— Оставайся у нас, — предложила Лиза. — Могу постелить тебе на веранде. Если хочешь, можем вообще не ложиться спать.
— Спасибо, Лиза. А не боишься, что в станице начнут говорить? Ты же все-таки учительница.
— Пускай говорят. Это мама молвы боится. У нее даже поговорка есть: «От людей неудобно». Всю жизнь ею руководствуется.
— Так я тебе и поверил, что всю жизнь. А ты откуда на свет появилась?
Она задумалась на секунду.
— По сей день не могу понять, как мама смогла влюбиться. Слишком уж… без огня в крови, что ли. Понимаешь, о чем я?
— Да. А ты в кого пошла?
— В бабушку. Моя бабушка много всего испытала в жизни. Если любила кого, то до полного самозабвения. Она любила, я в этом уверена. И была очень снисходительна к людям. В отличие от мамы.
— Мне всегда казалось, что Сусанна Фоминична могла даже в плохом человеке увидеть что-то хорошее. Разве нет?
— Могла. Но ей это стоило больших усилий. И прощает она тяжело, разумом. Бабушка делала это легко, от всего сердца. И не носила в душе зла…
Свет погас мгновением раньше, чем над их головами раздался сухой треск грома. В наступившей темноте, озаряемой вспышками молний, Плетнев отыскал руку Лизы, стиснул крепко, до хруста. Сегодня он потерял брата. Нет, не сегодня — он потерял Василия давно, много лет тому назад, но только сейчас ощутил потерю. И тут в его жизнь вдруг вошла Лиза. Ему казалось сейчас, будто она была в ней всегда. Может, на самом деле была?.. Только он почему-то не догадывался об этом. Лиза… Как хорошо, что это случилось.
— Как хорошо, что ты приехал сюда. Это я тебя позвала… — Она тихо рассмеялась. — Я… Нет, я на самом деле ничего не боюсь. И не хочу думать о будущем. Только о том, что сейчас…
Плетнев проснулся от какого-то звука. Прислушался. Послышались чьи-то шаги.
Дождь перестал, лишь с куста сирени под окном тяжело падали на землю крупные капли. В окно светила большая круглая луна.
Плетнев приподнял голову от подушки и прислушался. Шаги были легкие и очень осторожные.
Он склонился над Лизой, поцеловал в щеку, потом в ямочку на подбородке. Она не пошевелилась. «Спит, — подумал он. — Милая Лиза, моя милая и любимая Лиза…»
Как вдруг увидел, что Лиза смотрит на него широко раскрытыми, таинственно поблескивающими в свете луны глазами.
— Любимая…
Она прижала к его губам ладонь.
Шаги доносились с другой половины дома, где были комнаты Сусанны Фоминичны и Нонны.
— Она вернулась, — прошептал Плетнев. — Думаю, мне следует незаметно уйти.
— Нет.
Упало что-то тяжелое. Шаги замолкли, через минуту послышались снова. Скрипнула входная дверь. Радостно заскулил Волчок.
И снова их обступила тишина.
— Ушла, — выдохнула Лиза.
— Она может вернуться.
— Она не вернется.
— Откуда ты знаешь?
— Она не вернется.
На берегу заработала моторка. Ее назойливый рокот еще долго сверлил пронизанный лунным светом воздух, жалобно всхлипывая на высоких оборотах.
«Отважная женщина, эта Нонна, — подумал Плетнев, представив одинокую моторку, бороздящую темную гладь реки. — Не каждый мужчина рискнет плыть ночью по реке, тем более, на моторке. Вот в ней есть тот огонь, о котором говорила Лиза. Интересно, зачем она приезжала? И почему не осталась?..»
— Мне жаль ее, — сказала Лиза. — Ничего в жизни не проходит бесследно.
— Ты про что?
— Про все на свете. Трава и та не зря растет.
— Зря можно целую жизнь прожить.
— Не думаю, что Василий зря ее прожил, — угадала ход его мыслей Лиза. — Тот, кто не приемлет зла, оставляет след. Василий был добрым. Это тебе скажет кто угодно.
— Да, но… Впрочем, ты права. Лиза, Лиза, как мне хорошо с тобой. Мне кажется, я становлюсь другим человеком.
— Можешь оставаться таким, каким был всегда. Я все равно буду тебя любить…
Утром Плетнев позвонил Ермакову, и тот сообщил о результатах вскрытия.
— «Сухое утопление, вызванное остановкой дыхания на почве недостаточности миокарда», — монотонным голосом читал Ермаков. — Сухое утопление — это медицинский термин, означающий, что в легких пострадавшего воды не обнаружено, — пояснил он. — Следовательно, смерть наступила мгновенно, как только пострадавший упал в воду. Может, даже раньше. «В крови обнаружен большой процент алкоголя, что свидетельствует о том, что…» Ну, в общем, все ясно. Ага, вот еще: «Следов насилия на теле не обнаружено, за исключением неглубокой царапины длиной в четыре с половиной сантиметра на правой голени чуть ниже колена». Кстати, пострадавший был босиком, но это еще ничего не значит. Сапоги, если он, конечно, был в сапогах, могли остаться на дне. Мужайтесь, Михаил Васильевич. А насчет всяких формальностей мы вам подсобим. Вы хотите, чтобы ваш брат был похоронен на Дорофеевском кладбище, правильно я вас понял? Мне сказала об этом Нонна Фролова, ваша односельчанка. Кстати, она нас очень выручила — сама вызвалась сопровождать тело в город, на вскрытии присутствовала. Ну, жму вашу руку, дорогой Михаил Васильевич. Мы тут все глубоко и искренне соболезнуем вам.
Плетнев ходил из комнаты в комнату, выходил в сени и, постояв на крыльце, в который раз мерил тяжелыми шагами крашеные половицы дома Боголюбских. Лиза, он знал, намеренно оставила его одного — поднялась еще до того, как он проснулся, и ушла во двор. Он видел в окно, как она кормит Волчка, собирает с земли нападавшие за ночь груши, подвязывает оборвавшиеся чубуки винограда. Он еще не рассказал ей о разговоре с Ермаковым. Да и что рассказывать? Василий сам виноват в своей нелепой смерти.
Теперь, когда брата нет в живых, никакие узы не связывают его с этими местами. И он больше никогда не приедет сюда.
А как же ему быть с Лизой?..
Где-то мяукала кошка. Кажется, в комнате Сусанны Фоминичны. Да, это ее комната. Раньше здесь спали Лиза с Надей. По пути в школу он заходил за Надей, а Лиза, в ту пору еще совсем маленькая, стояла на пороге в одной короткой рубашечке и смотрела на них большими любопытными глазами.
Дверь открылась с трудом. То ли просела от сырости, то ли что-то под нее попало. Плетнев наклонился, пошарил по полу рукой. Железка какая-то…
Плетнев вертел в руках маленький кусочек свинца, не зная, что с ним делать. Быть может, он и окажется той основной уликой, которая навсегда закрепит за братом это ужасное определение — «преступник». Или же… Впрочем, оружие, из которого сделан выстрел, тоже пока не обнаружено. А потому у него есть все основания не сообщать о своей находке ни Лизе, ни тем более Ермакову. Пускай все остается как есть.
Плетнев положил пулю в карман рубашки и застегнул пуговицу.
Лиза мыла крыльцо, заляпанное уже подсохшей рыжеватой грязью.
— Наследили тут. Откуда-то красная глина. У нас во дворе ее нет, — сказала она.
— Это от резиновых сапог, — машинально отметил Плетнев. И тут же спохватился: — Но ведь я в туфлях, ты в босоножках, разве что… Неужели Нонна была в сапогах?
— Нонна?
— Разве ты забыла? Она была здесь ночью. Постой, а ведь Ермаков сказал, что Нонна ездила в город и даже присутствовала при вскрытии. Значит, это была не Нонна. Лиза, кто был здесь ночью?
— Не знаю. — Она стояла, опустив голову. — Я думала… Нет, наверное это была не Нонна.
— Может, Надя?
Лиза посмотрела на него прищурившись и быстро опустила глаза.
— Я вспомнил, как ты нас в школу провожала. Стояла на пороге комнаты в короткой рубашечке. Волосы у тебя тогда были длинные. Почти до пояса.
— Неужели ты это помнишь?
— Вы с Надей спали тогда в той комнате, где…
Он осекся, вспомнив про пулю.
— Где теперь мама живет, — подхватила Лиза. — Это моя бывшая комната. В угловую я перебралась за две недели до бабушкиной смерти. Чтобы к ней поближе быть.
— Выходит, стреляли не в Сусанну Фоминичну, а в тебя, Лиза.
— Нет!
— Ты тоже об этом подумала. Не отпирайся. — Он достал из кармана пулю и протянул ей на вытянутой ладони. — Только что нашел. Под дверью.
Она равнодушно повертела ее в руках и вернула ему.
— Если бы она угодила в меня, в моей жизни все осталось бы по-прежнему.
До Плетнева не сразу дошел смысл ее слов — слишком ошеломило только что сделанное открытие.
— Но кто мог стрелять в тебя, Лиза? Может, Саранацев? Ведь ты когда-то отвергла его любовь.
— Я не думаю, чтобы он…
— Постой, постой… — Плетнев боялся потерять нить, потянувшуюся вдруг из запутанного клубка последних дней. — И ночью здесь был он, а вовсе не Нонна. Саранцев болтается по ночам под яром. Он и наследил своими сапожищами. Думал, ты одна дома. А если бы ты на самом деле была одна? Только странно: почему Волчок на него не лаял?
— Волчок его знает — он от его Сильвы. Саранцев сам его принес, когда наш Кузьма Второй под машину попал.
— Может, это его Сильва напал на тебя возле развалин?
Лиза неторопливо вылила грязную воду из ведра на клумбу с георгинами.
— Я не разглядела. Сильва тоже лохматая и очень злая. Но зачем Саранцеву травить меня собакой?
— Ты сама сказала, что бесследно ничего не проходит. Помнишь?
— Но я не его имела в виду.
— Разве это не ко всем относится? А случай с моторкой? Кстати, Сашка вот уже несколько дней без дела болтается. Часто на острове бывает.
— Знаю.
— Нужно поделиться нашими соображениями с Ермаковым. Давай съездим в райцентр. Лиза, с этим делом нельзя откладывать.
Она провела рукой по своим торчащим ежиком волосам, огляделась по сторонам, словно ища, к кому бы обратиться за советом.
— Давай отложим… Хотя бы до понедельника. Похороним спокойно Василия, а там будет видно…
Нонна появилась, когда гроб опускали в могилу. Она была закутана по самые глаза в черный платок и всем своим обликом напоминала старуху.
— Когда ты больницу откроешь? — поинтересовалась у нее Раиса Саранцева после того, как могилу закидали комьями красноватой земли. — Последнее время у тебя то обход, то за медикаментами поехала, а то и просто — повесила замок, а сама неизвестно где плутаешься. Мой дед вчера целый день маялся животом, дежурил в отхожем месте, а станичная медицина вместо того, чтобы людей лечить, занимается своими личными делами.
— Я же теперь на два дома разрываюсь, — оправдывалась Нонна, утирая концами своего платка покрывшийся испариной нос. — Надюша захворала, вся в жару, да и здесь…
— Здесь Лизавета без тебя управится, — перебила ее Раиса. — А Надька твоя, небось, опять растрату сделала. Вот откуда и болезнь пошла.
Поминальный стол накрыли у Боголюбских — похороны Василия совпали с девятым днем поминовения Нимфадоры Феодосьевны. Лизе помогала управляться Даниловна и Раиса Саранцева. Продукты и выпивку Плетнев привез из райцентра.
Ему было не по себе. На него смотрели, ждали от него каких-то слов, а он молчал, изводя одну за другой сигареты.
«Они скоро разойдутся, и мы с Лизой снова останемся вдвоем, — думал Плетнев. — Скорей бы. Мне так хорошо с ней вдвоем…»
— Что-то зачастили в нашей станице покойнички.
Шурка Фролов снял на порожке обляпанные грязью тяжелые кирзовые сапоги, вошел уверенно в залу, взял чей-то стакан с вином и одним махом выпил его до дна.
— И ты к нам что-то зачастил. То, бывало, годами носу не казал, а нынче протоптал себе дорожку к чужому порожку, — лихо отбрила его Раиса. — Зачем Василия напоил? Когда он у тебя в последний раз был, так напился, что кренделя ногами выписывал. Ты бросил его на берегу, а сам поехал переметы проверять. Борисовна говорит, Василий лежал на самом краю яра. Как мешок с соломой.
— Брешет твоя Борисовна. — Фролов потянулся было к бутылке с вином, но Сашка Саранцев успел ее убрать. — Василий всего один стаканчик-то и выпил и в дорогу засобирался. Я с перемета по темному приехал. Кинул весла в сарайчик и на дежурство заступил. Василия уже не было.
Плетнев насторожился: речь шла о том самом дне, когда пропал Василий.
— А Борисовна сказала, у тебя ночью в хате свет горел. Уже после того, как по телевизору кино закончилось. И кто-то приходил — Дозор сильно гавкал.
— Да что ты слушаешь эту старую сплетницу! — разозлился Фролов.
— Твое дело по ночам нефтебазу стеречь, а ты черт знает где болтаешься, — вмешался в разговор Сашка. — Я, между прочим, видел, как ты в тот вечер с перемета шел. Без рыбы.
— Его в тот день катер порвал, чтоб его черти…
Плетнев обратил внимание, что Лиза не спускает глаз с Сашки Саранцева.
Зазвонил телефон.
— У меня для вас новости, — услышал Плетнев в трубке возбужденный голос Ермакова. — Понимаете, наши пострелята повадились с яра нырять возле нефтебазы. И внучек мой, Колька, с ними. Он у них вроде командира по всяким шкодным делам. Сколько им, стервятам, наказывал — там и железки, и коряги на дне, так они еще и повадились обследовать дно в масках. Вот и выудили двустволку. Незаряженная, двенадцатого калибра. Я подумал, так просто двустволка на дне не окажется, так ведь?
— Я сейчас приеду к вам, — сказал Плетнев.
— Можно и до завтра отложить. Думаю, до завтра вряд ли что-то изменится. Тем более, вы брата поминаете.
— Буду минут через тридцать.
— Жду, Михаил Васильевич. Я возле школы живу. Вам любой пацан мой дом покажет.
«Возможно, у меня в кармане окончательный приговор брату, — думал Плетнев, разворачиваясь с трудом в узком, заросшем лебедой проулке. — Вполне может оказаться, что ружье принадлежало ему. А вдруг и пуля, которую я нашел в комнате Сусанны Фоминичны, вылетела из его ствола?.. Чего проще: совершил преступление, ужаснулся содеянному, попытался залить раскаяние вином. А пьяный может с любого яра свалиться…»
Плетнев обернулся и увидел на крыльце Нонну. За ней стоял Фролов, уже обутый в свои сапоги. Плетневу показалось, что он уже где-то видел эти или такие же сапоги с разрезами по бокам, чтобы не жало в икрах.
— Эй, нас не забудь! — крикнул Фролов, сбегая с крыльца. — Нам домой пора. Помянули доброго человека и, как говорится, пора и честь знать.
Нонна молча села на переднее сидение.
«Надо бы Лизе сказать, зачем я в райцентр еду, — подумал Плетнев. — И хорошо бы побыстрей обернуться — она одна дома осталась… Ладно, скажу потом. Я мигом. Саранцев опять будет под яром бродить… Кажется, я ревную Лизу — вот не ожидал от себя! Может, потому и подозреваю Сашку во всех смертных грехах? Но почему она все время заступается за него?..»
— А Саранец снова с Зинкой снюхался, — вдруг сказал Фролов. — Иначе чего ему мотаться каждый день до крестной? Надо бы Валентине его на цепок посадить, что ли.
— У Сашки тоже есть ружье? — спросил Плетнев у Нонны.
За нее ответил Фролов:
— Есть, есть. Они тут все при огнестрельном оружии — прямо как на заставе. Сашка осенью на кабана ходит. Старый Саранец сам пули катает — об чугунную сковородку. Говорит, лучше покупных. Ушлый какой, полицай…
Нонна повернулась к Плетневу и тихо спросила:
— Вы в райцентр по какому-то делу?
— Я к Ермакову. А дело у меня все то же.
— Но ведь оно, насколько мне известно, закрыто, — сказала Нонна как-то уж слишком равнодушно. — Я поняла это из разговора со следователем. Пускай мертвые спокойно лежат в своих могилах.
— Ну да, а на живых пускай наезжают моторками, травят цепными собаками, вламываются среди ночи в их дома, — с неожиданно горячностью возразил Плетнев. — И делают все это от имени моего теперь уже безответного брата. Если вам безразлично, какая память останется о Василии, то мне…— Он осекся, заметив, как вдруг потускнело лицо Нонны. — Простите. Не о вас речь. Вам спасибо за хлопоты, за любовь к моему брату.
— А Сашка Саранцев позавчера обратно у Зинки был, — бубнил сзади Фролов. — Встретил его, когда на дежурство шел. Сам на ногах едва стоит, а еще задирается. Ну, я послал его к одной матери на быстром катере.
«Что-то здесь не сходится, — думал Плетнев о выловленном со дна реки ружье. — Если верить Лизе, — а он ей верит, верит, — Василий приходил со своей двустволкой за десять минут до выстрела, потом пошел к Саранцевым, где и провел ночь. На другой день доехал с Нонной на моторке до нефтебазы, — Даниловна видела, как он в моторку садился. Она бы наверняка сказала, если бы при нем была двустволка. Глаз у Даниловны острый, и если она что-нибудь рассказывает, то очень подробно, не упуская ни одной детали. Потом Василий спал пьяный возле яра неподалеку от дома Фролова, если тот, конечно, не врет. Яр там крутой и высокий. Течение прямо с ног сбивает. Он вполне мог свалиться с яра... И двустволку нашли возле нефтебазы, то есть в двух шагах от дома Фролова».
— Василий был при ружье, когда вы его в райцентр отвозили? — спросил Плетнев у Нонны.
Она скользнула по нему растерянным взглядом.
— Он ко мне без двустволки пришел, — сказал Фролов. — Я это хорошо помню.
— Мог спрятать ее в кустах на берегу, — почти прошептала Нонна.
— Значит, ружье было при нем?
— Не помню…
«Странно, что не помнит. Пуля нашлась сразу после того таинственного ночного визита, — размышлял Плетнев. — А ведь Георгий Кузьмич и его коллега обследовали комнату самым тщательным образом. Сначала Саранцев выловил возле острова труп Василия, потом нашлась пуля, а теперь и двустволка. Странно…»
— Ну вот, постепенно и складывается узор, — рассуждал Георгий Кузьмич, расхаживая по заплетенной диким виноградом веранде своего дома. — Что называется, камешек к камешку. Как в детской мозаике. Ребенок долго возится, пытаясь выложить заданный узор из груды разноцветных ромбиков и треугольников, а взрослый возьми и вмешайся своей нетерпеливой рукой. — Ермаков разглядывал пулю. — Двенадцатый калибр. Двустволка того же самого калибра. Разумеется, мы пошлем все это хозяйство в город на экспертизу, но я почти уверен, что пуля вылетела именно из этого ствола. Так вы говорите, кто-то ходил по дому Боголюбских ночью, потом тарахтела моторка, а утром вы заметили на порожке следы резиновых сапог. — Ермаков присел на корточки и старательно ввинтил в кадку с фикусом окурок. — Пока жена не видит. А ему хорошее удобрение. Вот ведь, чахнет, несмотря на все заботы моей благоверной.
— Разумеется, мне неприятно чернить человека, вполне возможно, безвинного, но поведение Саранцева вызывает у меня если не подозрение, то некоторое удивление, — сказал Плетнев, собравшись с духом.
— Что именно?
— Во-первых, запил-загулял еще с понедельника. Жена жаловалась Чебакову, что не просыхает. Фролов рассказывал, будто бы Саранцев повадился по ночам к своей бывшей зазнобе Зинке Комаровой. Днем на острове пропадает — завгар его от машины отстранил, разжаловал в механики, а он взял и уволился. У него и моторка есть, от его резиновых сапог следы точно такие, какие были на крыльце у Боголюбских. Я их сегодня внимательно разглядел. И мотивы, мне кажется, у него есть. Должно быть, вам известно, что он когда-то был влюблен в Елизавету Васильевну, а она его чувств не разделила.
Теперь все эти доводы, спрессованные в обвинение, показались Плетневу неубедительными и наивными. Он пожалел, что поделился ими с Ермаковым.
Георгий Кузьмич коротко кивнул.
— Мы здесь много всего знаем друг про дружку. Таковы особенности деревенского быта. Но в последнее время я все больше и больше убеждаюсь в том, что многого не знаем. Что касается Саранцева… Колоритная фигура, ничего не скажешь. И все не так просто, как кажется. Очень даже не просто.
— Я вполне могу ошибиться. То есть свалить еще одну шишку на бедного Макара.
— Ладно, я побеседую с этим вашим Макаром. Завтра утром и в официальной обстановке. Надеюсь, он никуда за ночь не денется. — Георгий Кузьмич улыбнулся, обошел вокруг стола и положил руку на плечо Плетневу. — Думаю, мы все-таки рано или поздно докопаемся до истины. Кстати, о докторской моторке. Так и не нашлась, можете себе представить? Мне тут чудится подвох. Какой — пока сам не знаю…
Проезжая мимо больницы, Плетнев подумал, что ему не мешало бы навестить Сусанну Фоминичну. Все-таки первая учительница, да и Лиза наверняка обрадуется, когда он расскажет ей, что был у ее матери. Быть может, Сусанна Фоминична поможет ответить ему на вопрос: виновен ли Василий.
Она сидела на койке возле окна.
— Вам Лиза привет прислала.
Он протянул ей букет георгин, который купил на местном базаре.
— Спасибо, Миша. Присаживайтесь. — Она кивнула на табуретку. — Я вам очень рада.
— Вас скоро выпишут. Вижу, у вас дело на поправку идет, — сказал Плетнев дежурную фразу больничного посетителя.
— А мне и здесь неплохо. Соседи спокойные, не тревожат. Я по коридору гуляю. И даже во двор выхожу. — Она смотрела на него глазами Лизы, но у них было совсем другое выражение. — Нехорошо вышло с Василием. Очень нехорошо, — сказала она и резко отвернулась.
— Думаю, вы тоже не верите в то, что в вас стрелял мой брат.
Она поморщилась и положила здоровую руку на забинтованное плечо.
— Мы же решили это дело закрыть. Я и следователю так сказала.
— Значит, вы подозреваете моего брата.
Плетнев снова ощутил в груди эту противную — сосущую — боль. Да, брат теперь недосягаем для земных законов, но вот памяти о нем многое угрожает. И он обязан найти подтверждение тому, что Василий невиновен.
Сусанна Фоминична опять поморщилась, поправила повязку на плече.
— Я этого не сказала.
— Но вы понимаете, что этот злополучный выстрел теперь повесят на брата. А у нас с вами есть моральные обязательства перед Василием, вы прекрасно это знаете.
— У нас есть обязательства и перед другими людьми тоже.
— Полагаю, с тех пор прошло столько лет, что раны успели затянуться.
— Ошибаетесь, Миша. Время не лечит душевные раны.
— Мне кажется, Нонна до последнего дня сохранила любовь к моему брату. Наверняка ей не безразлично, какая о нем останется память.
— Нонну сам черт не поймет.
Плетнев в изумлении смотрел на свою первую учительницу.
— У нее очень непостоянный характер, — пояснила Сусанна Фоминична. — Сегодня ласковая, как кошка, завтра зверем рычит. Нам с Лизой от нее достается.
— Она любила Василия по-настоящему, я уверен.
— Да, моя младшая сестра женщина любвеобильная, — не без сарказма заметила Сусанна Фоминична.
— Что ж, с первым мужем не заладилось, возможно, и не по ее вине. А с Василием их насильно разлучили. Вы и моя мать.
— Я никого ни с кем не разлучала.
— Ладно, оставим этот разговор. Мне сказала Лиза, что две недели тому назад вы с ней поменялись комнатами. А что если эта пуля предназначалась вашей дочери? У Василия с Лизой никаких счетов быть не могло, как вы знаете.
— Лиза большая фантазерка.
Сусанна Фоминична снова взялась за плечо. Плетневу показалось, она сделала это только для того, чтобы отвлечь его внимание от неприятного для нее разговора.
— Она тут не причем. Это мое предположение. Когда я увидел вас рядом на похоронах, со спины спутал Лизу с вами. Тот, кто стрелял, тоже мог спутать. Не исключено, что Лизе все еще угрожает…
— Ничего ей не угрожает. — Плетневу показалось, будто в глазах Сусанны Фоминичны мелькнуло беспокойство. — Сестра побудет с ней. Она обещала, что не бросит Лизу одну.
— Она вылезла возле нефтебазы. Вместе с Фроловым.
— Фролов был у нас? Интересно, что он там забыл? — Она сказала это с возмущением. — И Нонна последнее время с ним снова задружила. Мне это не нравится.
— Он отец Нади.
— Он пьяница и бандит. И Надежду с толку сбивает. По таким, как он, тюрьма плачет…
Ему снилась мать…
Молодая, простоволосая, она накрывала на стол. Клала на белую в красную клетку скатерть яйца, а они одно за другим скатывались в высокую — по пояс — траву, тут же исчезая в ней бесследно. Мать улыбалась, звала их всех обедать — его, Василия, отца. «Я не пойду к столу без Лизы, — думал во сне Плетнев. — Вот, придет Лиза, и мы с ней вместе выйдем к столу. Чего нам стыдиться? Мы с детства любим друг друга. Мать с отцом нас благословят. Лиза! Где же ты, Лиза?..»
Он проснулся от внутренней тревоги. Лизы рядом не оказалось. Несколько секунд лежал неподвижно, вслушиваясь в тишину старого дома, потом натянул джинсы и вышел на крыльцо. Сидевшие за столом под вишней двое как по команде повернули к нему свои лица.
— Почему ты бросила меня, Лиза? Мне было так плохо.
Она встала из-за стола, шагнула ему навстречу.
— Прости. Мы тут… немного объяснились. Хотя сейчас для этого и не время.
— Почему не время? — подал голос Саранцев. — Самое время ясность навести. Хотя такие, как ты, туман предпочитают. Туман, обман, — так, кажется, пишут поэты? Правда, ты, Васильич, не поэт. Ты — кинодраматург. Я правильно это слово выговорил? Так меня Лизка научила. А она у нас умная и все знает. Выходит, ты, Васильич, зарабатываешь деньги на человеческих драмах, да? Хорошая работенка, ничего не скажешь. Ну, а я тут твоего брата поминаю. Царство ему небесное, земля пухом и все остальное. — Саранцев неуклюже перекрестился. — Может, и ты со мной Василия помянешь?
Саранцев попытался встать из-за стола, держась за его край, пошатнулся и плюхнулся обратно на лавку.
Лиза стояла, прислонившись к стволу вишни. Ее голова была в тени, и Плетнев не видел выражения ее лица.
— Так мы с тобой начистоту и не побеседовали, хоть ты мне и поставил две бутылки заграничного пива. С кол-ба-сой. Это тебе за твои драмы такой сытной колбасой платят? Я от нее до самого обеда сытый ходил. А в обед взял и напился. Назло вам с Лизкой. Потом и Ваську напоил. Чтобы языком зря не трепал. Мы с Василием в ту ночь хорошо поговорили, хоть он и маялся сердцем.
— И что он тебе рассказал? Давай уж, выкладывай, сам ясности хотел, — потребовал Плетнев.
Саранцев вытащил из кармана мятую пачку «примы», дрожащими руками зажег спичку.
Лиза пошевелилась, и Плетнев увидел на какое-то мгновение ее глаза, испуганные и растерянные. Потом ее лицо снова оказалось в зыбкой тени вишневых листьев.
— Ясности между нами никогда не получится, как бы ты этого ни хотел. Да ты и не хочешь. Но раз требуешь — скажу. Я человек простой и привык жить на свету. Это Лизка голову в тень спрятала. Наша Лизавета любит сумерки. Потому как в сумерках все шито-крыто и ничего не видать. Но сейчас не получится шито, потому как прохудилось старое корыто. А потому не морочь людям голову, Лизавета.
— Не суй нос в чужие дела! — с неожиданной грубостью сказала Лиза.
— Не буду. Один тут сунулся, так его с яра ссунули. Боголюбские они такие — свои секреты при себе держат.
— Ты про Василия, что ли? — насторожился Плетнев.
— Пьяный он, вот и несет неизвестно что. Потом жалеть будет, — сказала Лиза.
— А это уже недозволенный прием. За него полагается… Э, да ничего не полагается. — Саранцев безнадежно махнул рукой, встал, шатаясь, со скамейки и опустился на землю возле Волчка. — А насчет жалеть это ты правильно выразилась. Я и по сей день жалею, что перепутал голубку с мокрой курицей. Вот и пришел навести ясность. А они тут, Волчок, не любят этой самой ясности. Эх, Волчок, Волчок, ты один меня понимаешь, вот только сказать не можешь. Даже твоя хозяйка с ее ясной душой ни черта не понимает. А я-то думал, она все на свете может понять.
— Ладно, хватит тянуть резину. Рассказывай, что тебе Василий в тот вечер говорил.
Плетнев подошел к Саранцеву и положил руку ему на плечо. Волчок злобно ощетинил клыки.
— Он тебе расскажет, держи ухо востро!
Лиза говорила непривычно дерзко и была явно чем-то взволнована.
— Когда-то ты верила мне. Пока эта добродетельница не вмешалась, из-за которой нынче закопали Ваську. Ты и сейчас еще веришь мне, только тебе и твоему дружку легче в тумане блукать.
— Ты будешь говорить человеческим языком или тебе помочь его обрести? Из-за кого закопали Ваську?
Плетнев хотел встряхнуть Сашку как следует, но Волчок бросился на него с грозным рыком.
— Всему бабье виной. Нашего брата другой раз силой фиг возьмешь, зато на ихний соблазн сами на брюхе ползем. Да еще так сладко скулим. Правда, Волчок? Ишь, какой жирный стал. Это от спокойной жизни. А Лизка высохла, как жердина на солнце. А все потому, что не так, как все, живет. Свои, видите ли, законы выдумала. А оно, как ни живи, все равно перед людьми отвечать придется. По тем законам, какие у них в ходу.
— Отвечу. Это моя забота.
— Вот ему и ответь. Вместо меня. Подскажи, на какой стежке-дорожке поменьше репьев. Не то ведь исцарапается, бедняжка, ежели ты его своей поведешь. Он же не знает…
— Он знает все, что нужно.
Они говорили о нем в третьем лице, и Плетневу стало не по себе. Он понимал, что отношения между Лизой и Саранцевым складывались не один год, что они за это время успели узнать друг о друге то, что он, посторонний, знать не может. И все равно ему стало обидно.
— Как хочешь. А я свою душу облегчил. Не совсем, правда, но все-таки легче стало. Хозяйка, налей на дорожку стопарик. Стременную… Вот спасибочки. — Он осторожно взял из рук Лизы стакан с вином. — Он не оценит, а мне бы его счастья на целую жизнь хватило.
— На целую не хватит, — возразила Лиза. — Жизнь длинная, а счастье — как вспышка молнии.
Саранцев зашвырнул пустым стаканом в забор.
— Вот тебе и вспышка. Нет, уж лучше я золой буду тлеть. Зато целый останусь. — Он направился к калитке. Нагнулся возле забора. — Слышь, стекло собери, не то кобель лапы порежет, покуда вы будете миловаться на мягкой перине. Осколками разбитого счастья.
— Он что-то знает. Сашка, постой!
Плетнев бросился к калитке, но Лиза схватила его за руку. Крепко. Даже властно. Приблизила к нему свое лицо, неузнаваемо чужое в неверном свете луны.
— Ничего он не знает. Хотел к себе внимание привлечь. Пьяные любят, когда им внимают.
— Ты тоже что-то скрываешь от меня. Зачем, Лиза? Тайны нужно хранить только от чужих.
— От самых близких тоже.
— Мне надоел ваш эзопов язык! — Плетнев резко высвободил руку и взбежал на крыльцо. — Вы сплели вокруг меня хитроумную сеть, убаюкали мои подозрения. Вы даже не позволили мне повидаться с братом перед его смертью. А теперь Саранцев намекает на что-то, оскорбляет меня как хочет, от души надо мной потешается. И ты с ним заодно, Лиза. Зачем ты принимаешь этого алкаша и…
Он замолчал, услышав тихий смех Лизы. В самом деле, смешно. А больше всего смешон он в роли ревнивого супруга. Ариадна давным- давно не провоцирует его на сцены подобного рода. Она слишком хорошо его изучила.
Лиза вдруг очутилась рядом с ним. Ее руки легки ему на плечи. В глазах было столько нежности. Полураскрытые губы Лизы тянулись к его губам, призывая отдаться без остатка мигу счастья.
«Мы оба угодили в эту сеть», — подумал Плетнев перед тем, как провалиться в блаженство.
Ариадна ответила открыткой, в которой просила его не задерживаться «в стране ковыльного детства», потому что и она, и Света скучают о нем. В конце сообщала как бы невзначай, что общество в этом году собралось «сугубо кинопромышленное», и она чувствует себя словно на выпускном вечере во ВГИКе.
