​

      Плетнев представил себе Ариадну на фоне серебристо жемчужной Балтики с ее янтарными закатами. Оживленную, остроумную, изысканно изящную. «У нее дар притягивать к себе людей солидного возраста и положения, — думал Плетнев. — Запросто толкует с теми, к кому иной раз идешь на прием не без внутренней дрожи. Ее врожденное обаяние не раз и даже не два сослужило мне добрую службу. Хотя, наверное, все-таки  главную роль сыграл  мой талант».

      Плетнев представил себе, как рассказывает Ариадне о покушении на Сусанну Фоминичну, о загадочной гибели брата и его многолетней любовной связи с Нонной и слышит ее безапелляционное: «Прямо в духе Агаты Кристи…  Ну, а это уже ближе к позднему Бергману — власть прошлого над нашими душами. Ничего себе, какие страсти бушуют за стенами стародевичьей обители».

      Странное дело, но он не испытывал ни малейшей вины перед Ариадной. Тот уголок его сердца, в который он впустил Лизу, вряд ли интересует его жену, не привыкшую заглядывать так глубоко.

      Он составлял Ариадне телеграмму, в которой обещал приехать, самое большее, через неделю, когда к нему без стука вошла Даниловна.

      — Ну вот, разбилась макитра, и все тесто наружу полезло, — заявила она с порога.

      Плетнев смотрел на нее недоуменно.

      — А глотка-то, глотка у нее — настоящее радио. Разве ты ничего не слышал?

      — Нет. А что случилось?

      — Она же на всю станицу орала, аж у вербняка было слышно. Я тем временем уток звала, по берегу бегала. Кинулась сломя голову по репьям, чуть в Калмычихину копанку не угодила.

      — Так в чем дело, Даниловна?

      Старуха придвинула к столу табуретку и, присев на краешек, расправила на коленях свою синюю сатиновую юбку в мелкий горошек.

      — Надька Фролова приехала к нам на автолавке. Выше почты стали. Где раньше баз был, помнишь?

      — Нонна сказала, Надя болеет.

      — Куда там болеть, когда тут дело денежное. — Даниловна махнула обеими руками. — Вся хворь, какая была, разом вышла. Тут все друг другу через голову лезут, спешат, а она кому пятак, кому двугривенный не додаст. А кого и вовсе на целый рубль обсчитает. Как  Райку Саранчиху сегодня. Отчего и весь скандал затеялся.

      — Да уж, с Раисой лучше не связываться.

    — Вот и я так считаю. Раиса обозвала Надьку воровкой. «Ты, — говорит, — всегда на чужое добро рот разевала. Теперь накось, выкуси — бабка все Лизавете отписала. А ты за свою жадность в тюрьму сядешь. Я в свидетели пойду».

      — Тоже мне, напугала. Надежду вряд ли проймешь словами.

     — Ага. Я тоже так думала. Ну, говорю себе, держись, Раиса, счас она тебя отбреет. А она, гляжу, спрыгнула с машины и за Райкой вдогонку. «Я,  говорит, нечаянно тебя обсчитала, тетка Рая, по привычке. Ты уж на меня не серчай. Хочешь, я тебе в следующий раз байки на халат привезу? Красными розами по черному полю?» А Саранчиха и не слушает ее. «Василий нам все рассказал про вас с Шуркой. А вы его напоили и спихнули с яра. Чтоб вам спокойней жилось». Надька за ней до самой   ихней калитки бежала. Федор вышел из хаты, Райку дурой обозвал. Она еще от сарайчика что-то крикнула. Про ружье, что ли, да Федор над ней кулак занес. И сказал что-то Надьке. Никто не расслышал — что.  Она хвост поджала и пошла к своей автолавке. Больше никого не обсчитала. Максимовне даже себе в убыток сдачу дала, но та ей вернула.

      — Она сказала: «Василий нам все про вас с Шуркой рассказал». Что же он мог про них рассказать?

      Даниловна пожала плечами.

    — Небось, про всякие жульничества, какими они промышляют. Шурка с керосином шельмует. Да и бензин у него всегда имеется. Не покупной, небось. Ну, а Надькино шельмовство известное — как-никак в промтоварном торгует.

      — Откуда Василию про все это знать? Он же в охотничьем хозяйстве жил?

      — Выходит, было откуда. Теперь поди, докажи, ежели они его на самом деле с яра спихнули.

      — Надя в хороших отношениях со своим отцом?

     — Кто их поймет. Последний ее сожитель поил Шурку, а тот ему мотоцикл бесплатно бензином заливал. Потом у них драка вышла. Не знаю, правда, из-за чего. Шурка зятя по башке веслом огрел. Надька взяла отцову сторону. Витька тоже грозился их на чистую воду вывести. Как же — вывел! Она у него мотоцикл отсудила. Я, говорит, на свои денежки в рассрочку брала. И весь промтоварный подтвердил. А что, она — баба лихая, получше мужика управляет. Бывало, Витьку пьяного по всей станице ищет, а потом в люльку закинет и домой везет. Ясное дело, по дороге еще и по шее врежет. Оно и правильно — пускай не пьет. Надежда на казенной квартире живет, возле аптеки. А Шурка, когда трезвый, тихий и спокойный. Воды не замутит. Да только он редко трезвым бывает.

​

     

 

                                                                                                             *   *   *

      Плетнев нашел Федора Саранцева за сарайчиком. Он чинил прогнившее днище лодки, старательно прилаживая новую планку между старых досок.

      — Я хочу  про одно дело узнать, — сказал Плетнев, поздоровавшись с Саранцевым. — Мой брат в ту последнюю ночь у вас ночевал. Думаю, он должен был вам рассказать, что видел у Боголюбских. Мне говорили, он так и сделал.

      — Вот у того, кто вам это сказал, и спрашивайте. — Федор сердито швырнул стамеску и молоток в траву возле сарайчика. — Хотя бы у Раисы. Она уже всю станицу оповестила, а сама в ту ночь в старой хате дрыхла. Как испорченное радио — лишь бы громче всех орать.

      — Значит, вы с Сашкой спали в новой хате. Как вдруг среди ночи к вам пожаловал Василий. И чего это вдруг, а?

      — Они с моим Сашкой дружками закадычными были, хоть Сашка и на целых десять годков его моложе.

      — Ладно, дядя Федя, прикидываться. Все-таки Василий был мне братом. Единственным. — Плетнев вздохнул. — Я должен знать про него все. И что касается последних минут его жизни тоже.

    — Всякое может случиться между теми, которые смолоду связаны какими-то узами. И про это никому постороннему не должно знать.

      — Разве я посторонний ему?

      Саранцев пробормотал что-то себе под нос.

      — Хотите сказать, я его бросил, да? Но это моя вина, и я сам отвечу за нее. А вот вы…  ответили за то, что совершили?

    Плетнев чувствовал, что нет у него права разговаривать с Саранцевым подобным образом, но его несло все дальше по ухабам.

      — Ответил. За все ответил. Я срок свой честно отбыл.

      — И перед своей совестью?

     — И перед ней. Хотя получил не тот ответ, на который рассчитывал. Так вот взял и сгубил свою жизнь. Э, да что теперь… Ты-то про те года что можешь знать?

       — Ладно, Федор Игнатьевич, простите. Сорвалось нечаянно. Я ведь не за тем пришел, чтобы вас прошлым попрекать.

     — Ничего, я привычный. Мне им чуть ли не каждый в нашей станице в глаза тычет. Да что с людей взять — они толком ничего не знают. А вот то, что она меня прошлым попрекнула, я уже не мог стерпеть.

       — Надя, что ли?

      Саранцев махнул рукой.

     — С Надежды взятки гладки. Дура она набитая, вот и весь сказ. Да она и знать ничего не знает. А вот Сусанна, та знает, почему я в станице остался. И все равно упрек мне бросила. Через столько лет…

      Саранцев присел на корточки, повернул к Плетневу свое коричневое от загара скуластое лицо.

     — Она учительницей была, а немцы учителей в концлагеря отправляли, а то и жгли на глазах у всего народа. Бензином обольют и… Я ей с самого начала говорил: уходи, пока дорога есть. Ей и председатель сельсовета то же самое говорил, и из райкома приезжали. В каждой станице непременно досужий язык отыщется. Сболтнет по глупости, а то и по злобе, и останется от человека кочерыжка страшная. Сусанна все упрямилась: мать оставлять жалко, да и сестра еще совсем девчонка. Боголюбские, они все как один упрямые. Я еще попа старого помню, отца Сусанны. В тридцать втором тиф в станице всех подряд косил. Сосед к соседу во двор зайти боялся, здоровались за версту друг от дружки. А Фома Куприянович в каждую хату смело заходил, живым добрые слова говорил, мертвым отходную читал. Как сейчас вижу: патлы седые до самых плеч, ряса на ветру волнами ходит, а ноги босые. Отдал последние ботинки, потом и опорки с себя снял. Хороший был человек,  поп наш. Говорили ему добрые люди: ты хоть мертвых-то в лоб не целуй — заразу получишь. А он все отшучивался. «Меня, — говорил, — ни одна зараза не возьмет. Я ее молитвой по башке. Вместо палки». В два дня от тифа сгорел…  Вот и Сусанна вся в отца упрямством вышла. Осталась, значит, она, а тут немец станицу занял, стал свои порядки наводить. Помню, народ возле почты собрали и через переводчика сказали, чтобы все партийные и учителя добровольно в немецкий штаб явились. Тогда вроде бы их семьям помилование будет, не то всех угонят в Германию. И сроку до вечера дали. Народ по домам разошелся, а я все под яром болтался возле дома Боголюбских. Когда смеркаться стало, вижу, Сусанна от калитки с узелком бредет. С лица белее снега, а взгляд как у отца — решительный, упрямый.

      Саранцев замолчал, уставился в землю.

      «Вот откуда, оказывается, эта цепочка тянется, — думал Плетнев. — И старый Саранцев одно из ее звеньев. Если только он не сочинил все это в оправдание своего темного прошлого».

      — Я ей дорогу заступил, стал за плечи трясти, — продолжал свой рассказ Саранцев. — У нее голова из стороны в сторону мотается, губы до крови закусила и молчит. «Одумайся!» — кричу ей. А она вроде глухой стала. Тогда я по щеке ее ударил и приблажной дурой обозвал. Сказал, что если не вернется домой, я к оберсту пойду и попрошусь на фашистскую службу. Она даже бровью не повела. Я вперед нее до штаба добежал. Спасибо, ихний оберст был на месте. И переводчик при нем. Покуда она добрела, мне и повязку выдали — очень уж я оказался им ко времени. Я ее на руку нацепил, грудь колесом выгнул и говорю на Сусанну: «Это сестра моя сводная. Прошу ее оставить при мне и при больной матери. А уж за порядок в станице я вам собственной головой отвечу». Вот так и записался я в полицаи. Силой меня никто туда не тянул. — Саранцев криво усмехнулся. — Ну, а дальше чего рассказывать? Дальше дело ясное. Станичники на меня косо глядели, но языком болтать боялись — я же над ними начальником был. Сусанна поначалу меня за три улицы обходила, а когда я бабку Нимфадору от виселицы спас — она хлебы партизанам пекла, — ласковей стала, хоть на людях и не показывала это. Мне на людях и не нужно было. Ну, а что потом было — пускай другие расскажут. Про то, как она меня нынешней весной точно ножиком по сердцу полоснула. Предатель ты, говорит, а тебе наше государство еще и пенсию платит…  Любит она других осуждать да поучать. Вот и ее кто-то…

      — Федор, к тебе пришли! — услышал Плетнев голос Раисы. — Проходите, он возле сарайчика с нашим писателем лясы тачает.

      Саранцев явно обрадовался посетителю, незнакомому Плетневу старику, который принес в промасленном мешке лодочный мотор. Засуетился, сделав вид, что забыл про Плетнева, и тот понял: время откровенности истекло. По правде говоря, он не до конца поверил рассказу Саранцева.

      — Тебе из милиции звонят, Васильич! — крикнула с крыльца Даниловна. — Вижу я, ты проулком подымаешься, и говорю ему: «Обожди, мил человек».

      — Михаил Васильевич, я за вами «газик» послал, — услышал Плетнев в трубке бодрый голос Ермакова. — А то ведь ваш автомобиль непривычный к нашим дорогам. Тем более, что от Заплав страшенная туча кочегарит. Видите?

       — Что-то стряслось, Георгий Кузьмич?

       — Да кое-кого тряхнет, это уж точно. — Ермаков коротко рассмеялся. — В общем, Женя будет у вас минут через двадцать.

      «Кого-то Ермаков нанюхал, — подумал Плетнев, медленно кладя трубку. — Ну, и слава Богу. Все станет на свои места, и я смогу уехать домой со спокойной душой».

      Он вспомнил про недописанную телеграмму на столе, но вместо того, чтобы дописать ее, скомкал листок и выкинул в окно. Сначала надо побывать у Ермакова.

​

 

 

                                                                                                                     *   *   *

      У Терновой балки они подобрали Лизу.

     — Куда же ты собралась на дождик глядючи? — удивился Женя, захлопывая за ней дверцу допотопного «газика». — Так в реку и смоет. Как щепочку. Гляди, как обложило со всех сторон.

      — За вербу уцеплюсь, — в тон ему ответила Лиза. — Не смыло же до сих пор. Правда, Михаил Васильевич?

      — Правда. Но ты все равно зря одна в путь отправилась.

      — Мне нужно с мамой поговорить. И с Нонной.

      — Так срочно?

      — Да. Я тебе все вечером объясню.

      — Назад вместе поедем. Заеду за тобой в больницу.

      — Хорошо.

    Дождь припустил уже на въезде в райцентр. Тяжелые тугие капли громко барабанили по брезентовой крыше «газика», расплющивались на ветровом стекле, растекаясь кривыми звездами.

      — Дожди этим летом необычные, — констатировал Женя, вглядываясь сквозь дождь в быстро раскисшую дорогу.

      — Это лето вообще необычное, — тихо отозвалась с заднего сиденья Лиза.

 

 

                                                              

      — Моторочку мы нашли, — сообщил Ермаков, довольно потирая руки, едва Плетнев переступил порог его кабинета. — А в ней и кое-что такое, по поводу чего я и стронул вас с места. Вот, прояснится чуток, и мы с вами выедем, так сказать, на место происшествия.

      — И что в ней, Георгий Кузьмич?

      — Секрет. Потерпите немного.

      — Вижу, дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки.

    — Как вам сказать… Словом, поживем — увидим. Между прочим, я успел с утра в охотничье хозяйство смотаться. Та двустволка вашему брату принадлежала. Это и старший егерь подтвердил, и сторож Волкогонов, у которого Василий квартировал. И пуля вроде бы из той же пачки — мы с Семенычем у него на подоконнике нашли початую. Пули, что из одной пачки, обычно литьем схожие. Ну, если вы не охотник, вам этого не понять. Разумеется, весь этот набор мы пошлем на экспертизу. Но я думаю, это уже дело десятое. Да вы не огорчайтесь — это очень хорошо, что и двустволка, и пуля его оказались. Дело, конечно запутанное, но только на первый взгляд. А вообще-то все проще пареной репы.

      Моторка стояла напротив нефтебазы. Возле нее дежурил милиционер и ватага пацанов.

      — А доктор наш в городе, на конференции, — сообщил Ермаков, вылезая из машины. — Мы с ним утром пари на эту самую моторку заключили. Он мне говорит: «Даю тебе, Кузьмич, три дня сроку, по истечении которых ставишь мне ведро тех самых раков, которые мою моторку стащили, и полдюжины пива в придачу. Как возмещение за материальный, а более всего моральный урон. Я, — говорит, — на конференции три дня пробуду, так что встречай раками и пивом». Придется ему на городских перейти. С базара. Эх, люблю городских раков!

    Моторка была того же ядовито голубого цвета, что и та, которая чуть не наехала на Лизу. Впрочем, такая была и у Саранцева, и у Нонны.

      — И где вы ее отыскали?

    — В хитром местечке. Это ведь я тебе, тезка, подсказал, а? — обратился Ермаков к милиционеру в брезентовой накидке, ревностно следящему за тем, чтобы пацаны не переступали за черту, прочерченную им на сыром песке.

      — Верно, Кузьмич. — Милиционер кивнул. — Тебе, как охотнику, известны на том берегу каждый бугорок и ямка.

     — А место и на самом деле хитрое. Возле белого бакена, что напротив парома, есть старое русло. В нем детвора мальков ловит. Оно километра полтора лесом петляет и вроде бы кончается возле лесхозовских владений. Ан нет: на самом деле оно камышом заросло так, что воды не видно. За камышом есть заводь. Только сушей туда не пройти — ежевика в человеческий рост стеной стоит. Я в той заводи прошлой осенью полтора десятка уток настрелял. Ты, тезка, никому про нее не рассказывай. Представляете, Михаил Васильевич, над ней вербы почти смыкаются ветками…

     Он знал эту заводь. Они с Надей обнаружили ее весной, когда заканчивали девятый класс. Катались на лодке, по очереди сидя на веслах. Надя предложила переехать на другой берег за желтыми кочетками, которые на лугу были крупней, чем в степи. Они медленно плыли узким старым руслом, петлявшим между заросшими заячьей капустой и конским щавелем полянами. Наде вздумалось наломать прошлогодних камышин. Так они и обнаружили эту заводь. По пути домой Надя несколько раз предупредила его, чтобы он никому не рассказывал про это местечко за камышами. «Пускай у нас с тобой будет свой затишек, — сказала она. — А что, построим шалаш на плаву. Ты будешь ловить рыбу, а я плести из ивняка корзинки. Продадим все это добро на базаре, и я куплю себе капроновые чулки и босоножки на высоких каблуках, как у нашей исторички.  Тогда ты сразу захочешь на мне жениться. А то кому я нужна в своих дырявых чулках и простых чувяках?..»

      Плетнев не понял тогда, шутила Надя или говорила серьезно.

    — Вот, полюбуйтесь, — отвлек его от воспоминаний голос Ермакова. — Сорок четвертый размер. — Он вертел в руках резиновый сапог, который вынул из ящика под передним сиденьем лодки. — Можно сказать, новые. И след четкий оставляют. Точь-в-точь такой, как под окном. — Ермаков проворно стянул с ноги туфлю, надел резиновый сапог и топнул им по влажному песку. — Такой след был у Боголюбских на порожке, а, Михаил Васильевич?

      — Кажется. Но Елизавета Васильевна сказала мне, что в такие сапоги  сельпо весь район обуло.

     — Так-то оно так… — Ермаков быстро надел свой туфель. — Идем к Фролову. А ты, тезка, на посту оставайся. Мы потом тебе все расскажем.

 

 

 

                                                                                                                  *   *   *

    Фролов сидел на маленькой скамейке в летней кухне и переливал керосин из канистры в большую бутыль с узким горлышком.

      Ермаков поставил перед ним сапоги и, придвинув табуретку, сел напротив.

     — Получай, хозяин, свою пропажу. Да моему тезке не забудь спасибо сказать. «Иду я, — говорит, — по-над топольками. Вижу, ноги чьи-то из кустов торчат. Я дернул за правую, чтоб проверить, жив ли человек, а сапог у меня в руке остался». Пить, Фролов, меньше надо, не то, неровен час, голову в кустах забудешь.

      — Мне и дочка то же самое сказала. Она мне их к рождению купила, а я их через неделю потерял. В тот вечер, как с поминок по бывшей теще вернулся.

      — Выходит, от души напоминался.

     — Да там мы не больно много выпить успели, потому как ссора вышла. — Фролов спохватился и кашлянул в кулак. — Мы после с Михеевым сообразили, потом Надя пол-литра поставила и сама с нами тяпнула. Помню, мы с Михеевым на лодке курили, а вот как я в топольках очутился, не припомню что-то. Дома с полатей зятевы обноски достал. Правда, не знаю, от какого зятя — от Сашки или от Витьки.

      Плетнев машинально глянул на сапоги и вспомнил, что на Василии, когда он заходил к нему в гостиницу, были те же самые сапоги с разрезами с боков, чтобы не жало в икрах. Не такие, а именно те же самые. Он головой мог поклясться.

      — Георгий Кузьмич, выйдем на минутку, — попросил он.

     — Мы и так уже уходим. Хозяин свою вещь признал, и нам больше ничего от него не надо. Ты, Фролов, другой раз керосин на воздухе разливай. Уж лучше пусть соседи знают, что воруешь потихоньку, чем пожар устроишь на своем краю. Я же вижу, ты тут и махру свою сосешь, и спишь, если ноги домой донесут.

      По пути к берегу Плетнев высказал Ермакову свои соображения относительно сапог.

     — Это только подтверждает мои догадки. Неужели, гады, скинули его с яра? Хотя какая разница: подвести ночью к обрыву вусмерть пьяного  человека или спихнуть его туда насильно? И сапоги, сволочи, сняли.

      — Фролова нужно арестовать, — сказал Плетнев.

      — Он от нас никуда не денется.  А вот ее и спугнуть можно. Ведь пока у нас с вами прямых улик нет.

      — А сапоги? Одни и другие? Кстати, Георгий Кузьмич, как вы догадались, что это сапоги Фролова?

     — Могли и не его оказаться. Я на понта его взял. Дело в том, что недели две тому назад я встретил Фролова на крыльце раймага. С новыми резиновыми сапогами под мышкой. А позавчера он попался мне на глаза уже в кирзовых. Не похоже, чтобы такой человек, как Фролов, менял обувь из прихоти. Ну, думаю,  нужда припекла. А тут вы про следы на порожке рассказали.

      — По дому ходила она одна.

    — Совершенно верно. Вряд ли она станет докладывать папаше-алкоголику про свои ночные прогулки. Он наверняка не подозревает, что сапоги взял у него тот самый человек, который их ему подарил. Думает, посеял в топольках.

      Дежуривший возле моторки милиционер сказал Ермакову:

      — Вас продавщица из раймага спрашивала. Как же ее…

      — Фролова, что ли?

      — Да, да, она. Я сказал ей, где вы. Не встретились?

      — У нас эта встреча еще впереди. Эх, жаль, что ты ей наши координаты раскрыл.

      — Я же думал, у нее к вам срочное дело.

      Ермаков сел в машину.

      — Лодку гони к дебаркадеру, — велел он милиционеру. — А мы напросимся в гости к Фроловой.

​

 

 

 

                                                                                                                  *   *   *

      Плетнев попросил шофера высадить его возле Терновой балки.

      Тучи разошлись, брызнуло солнце, широко разбросав свои лучи по крутому с песчаными залысинами склону балки. Редкие кустики сиреневого бессмертника напоминали Плетневу припозднившиеся фиалки.

   Здесь, на дне балки, остро пахло чабрецом и медовой кашкой. Сильные запахи пугали его с детства, казались ненатуральными. У него всегда кружилась от них голова.

      Каждая история имеет свой конец. Замечательно, что с брата сняты все подозрения. Но не слишком ли беспощаден такой конец?..

      Плетнев подумал о Лизе. Теперь он знал, что Лиза обо всем догадывалась чуть ли не с самого начала. И мучилась от того, что не может открыть ему правду.

      Уже прощаясь с Ермаковым, Плетнев узнал, что Сусанна Фоминична вызвала к себе в палату следователя и в присутствии дочери дала показания, которые, по словам того же Ермакова, «начисто отметают от вашего брата все подозрения». Ни она, ни Лиза еще не знали тогда о том, что нашли моторку.

      Плетнев долго сидел на теплом песчаном пригорке, откуда была видна крутая речная излучина, и думал о Наде.

​

​

​

      С полатей дома Боголюбских, которые старая Нимфадора Феодосьевна называла чердаком, тоже была видна излучина. На эти полати вел таинственный люк в потолке в самом дальнем углу полутемного коридора. В детстве ему страстно хотелось побывать на этих полатях, — в их станице говорили, будто там, за трубой, прятали Боголюбские в оккупацию раненого красноармейца, который и стал отцом Лизы.

    Ключ от полатей Феодосьевна, как ему рассказала Надя, носила у себя на шее, и это еще больше разжигало его любопытство. Однажды, когда он зашел за Надей, чтобы идти на речку, Сусанна Фоминична, стоявшая на шаткой стремянке с ключом в руке, вдруг быстро спустилась вниз и мгновенно убрала стремянку.

      Но вот, наконец, заветный ключ оказался в руках у Нади.

      — Я сперла его, когда бабка в корыте сидела, — похвалилась она. — Вместо него привязала старый ключ от лодки. Покуда хватятся, мы с тобой успеем туда слазить. А Лизку я послала к подружке, что живет  на дальнем конце станицы.

      …В ноздри ударил резкий запах прели и сухого укропа. Надя осторожно закрыла крышку люка, приложила к губам палец и коснулась его плеча. Он помнит, его тогда словно током пронзило. Надя увлекла его вглубь, туда, где валялись старые доски, висели какие-то тряпки.

      — В этом логове она и выходила его, — прошептала Надя, откидывая истлевшую тряпку, за которой оказалась лежанка, покрытая старой мешковиной. — А знаешь, почему он к ней не вернулся? — Глаза Нади весело поблескивали в душном полумраке полатей. — Потому что она сухарь заплесневелый. Ха-ха! Самый настоящий сухарь. И Лизка превратится в такой же сухарь, когда вырастет. Вот мы с мамой совсем другой породы.

      Надя ластилась к нему, как кошка, а ему так хотелось осмотреть все углы и закоулки таинственных полатей. В затянутое паутиной окошко, смотрящее на реку, сочился желтоватый полумрак, потемневшие от времени балки над их головами складывались в загадочные геометрические узоры.

      Сусанна Фоминична выросла перед ними как призрак. В тот самый момент, когда Надя, прижавшись к нему всем своим разгоряченным телом, пыталась дотянуться губами до его губ. Она схватила Надю за волосы и звонко хлестнула по обеим щекам. Надя завертелась волчком,

    

​

 

      — И перед своей совестью?

      — И перед ней. Хотя получил не тот ответ, на который рассчитывал. Так вот взял и сгубил свою жизнь. Э, да что теперь… Ты-то про те года что можешь знать?

      — Ладно, Федор Игнатьевич, простите. Сорвалось нечаянно. Я ведь не за тем пришел, чтобы вас прошлым попрекать.

      — Ничего, я привычный. Мне им чуть ли не каждый в нашей станице в глаза тычет. Да что с людей взять — они толком ничего не знают. А вот то, что она меня прошлым попрекнула, я уже не мог стерпеть.

      — Надя, что ли?

      Саранцев махнул рукой.

      — С Надежды взятки гладки. Дура она набитая, вот и весь сказ. Да она и знать ничего не знает. А вот Сусанна, та знает, почему я в станице остался. И все равно упрек мне бросила. Через столько лет…

      Саранцев присел на корточки, повернул к Плетневу свое коричневое от загара скуластое лицо.

      — Она учительницей была, а немцы учителей в концлагеря отправляли, а то и жгли на глазах у всего народа. Бензином обольют и… Я ей с самого начала говорил: уходи, пока дорога есть. Ей и председатель сельсовета то же самое говорил, и из райкома приезжали. В каждой станице непременно досужий язык отыщется. Сболтнет по глупости, а то и по злобе, и останется от человека кочерыжка страшная. Сусанна все упрямилась: мать оставлять жалко, да и сестра еще совсем девчонка. Боголюбские, они все как один упрямые. Я еще попа старого помню, отца Сусанны. В тридцать втором тиф в станице всех подряд косил. Сосед к соседу во двор зайти боялся, здоровались за версту друг от дружки. А Фома Куприянович в каждую хату смело заходил, живым добрые слова говорил, мертвым отходную читал. Как сейчас вижу: патлы седые до самых плеч, ряса на ветру волнами ходит, а ноги босые. Отдал последние ботинки, потом и опорки с себя снял. Хороший был человек,  поп наш. Говорили ему добрые люди: ты хоть мертвых-то в лоб не целуй — заразу получишь. А он все отшучивался. «Меня, — говорил, — ни одна зараза не возьмет. Я ее молитвой по башке. Вместо палки». В два дня от тифа сгорел…  Вот и Сусанна вся в отца упрямством вышла. Осталась, значит, она, а тут немец станицу занял, стал свои порядки наводить. Помню, народ возле почты собрали и через переводчика сказали, чтобы все партийные и учителя добровольно в немецкий штаб явились. Тогда вроде бы их семьям помилование будет, не то всех угонят в Германию. И сроку до вечера дали. Народ по домам разошелся, а я все под яром болтался возле дома Боголюбских. Когда смеркаться стало, вижу, Сусанна от калитки с узелком бредет. С лица белее снега, а взгляд как у отца — решительный, упрямый.

      Саранцев замолчал, уставился в землю.

      «Вот откуда, оказывается, эта цепочка тянется, — думал Плетнев. — И старый Саранцев одно из ее звеньев. Если только он не сочинил все это в оправдание своего темного прошлого».

      — Я ей дорогу заступил, стал за плечи трясти, — продолжал свой рассказ Саранцев. — У нее голова из стороны в сторону мотается, губы до крови закусила и молчит. «Одумайся!» — кричу ей. А она вроде глухой стала. Тогда я по щеке ее ударил и приблажной дурой обозвал. Сказал, что если не вернется домой, я к оберсту пойду и попрошусь на фашистскую службу. Она даже бровью не повела. Я вперед нее до штаба добежал. Спасибо, ихний оберст был на месте. И переводчик при нем. Покуда она добрела, мне и повязку выдали — очень уж я оказался им ко времени. Я ее на руку нацепил, грудь колесом выгнул и говорю на Сусанну: «Это сестра моя сводная. Прошу ее оставить при мне и при больной матери. А уж за порядок в станице я вам собственной головой отвечу». Вот так и записался я в полицаи. Силой меня никто туда не тянул. — Саранцев криво усмехнулся. — Ну, а дальше чего рассказывать? Дальше дело ясное. Станичники на меня косо глядели, но языком болтать боялись — я же над ними начальником был. Сусанна поначалу меня за три улицы обходила, а когда я бабку Нимфадору от виселицы спас — она хлебы партизанам пекла, — ласковей стала, хоть на людях и не показывала это. Мне на людях и не нужно было. Ну, а что потом было — пускай другие расскажут. Про то, как она меня нынешней весной точно ножиком по сердцу полоснула. Предатель ты, говорит, а тебе наше государство еще и пенсию платит…  Любит она других осуждать да поучать. Вот и ее кто-то…

      — Федор, к тебе пришли! — услышал Плетнев голос Раисы. — Проходите, он возле сарайчика с нашим писателем лясы тачает.

      Саранцев явно обрадовался посетителю, незнакомому Плетневу старику, который принес в промасленном мешке лодочный мотор. Засуетился, сделав вид, что забыл про Плетнева, и тот понял: время откровенности истекло. По правде говоря, он не до конца поверил рассказу Саранцева.

      — Тебе из милиции звонят, Васильич! — крикнула с крыльца Даниловна. — Вижу я, ты проулком подымаешься, и говорю ему: «Обожди, мил человек».

      — Михаил Васильевич, я за вами «газик» послал, — услышал Плетнев в трубке бодрый голос Ермакова. — А то ведь ваш автомобиль непривычный к нашим дорогам. Тем более, что от Заплав страшенная туча кочегарит. Видите?

      — Что-то стряслось, Георгий Кузьмич?

      — Да кое-кого тряхнет, это уж точно. — Ермаков коротко рассмеялся. — В общем, Женя будет у вас минут через двадцать.

      «Кого-то Ермаков нанюхал, — подумал Плетнев, медленно кладя трубку. — Ну, и слава Богу. Все станет на свои места, и я смогу уехать домой со спокойной душой».

      Он вспомнил про недописанную телеграмму на столе, но вместо того, чтобы дописать ее, скомкал листок и выкинул в окно. Сначала надо побывать у Ермакова.

 

 

                                                              *   *   *

      У Терновой балки они подобрали Лизу.

     — Куда же ты собралась на дождик глядючи? — удивился Женя, захлопывая за ней дверцу допотопного «газика». — Так в реку и смоет. Как щепочку. Гляди, как обложило со всех сторон.

      — За вербу уцеплюсь, — в тон ему ответила Лиза. — Не смыло же до сих пор. Правда, Михаил Васильевич?

      — Правда. Но ты все равно зря одна в путь отправилась.

      — Мне нужно с мамой поговорить. И с Нонной.

      — Так срочно?

      — Да. Я тебе все вечером объясню.

      — Назад вместе поедем. Заеду за тобой в больницу.

      — Хорошо.

      Дождь припустил уже на въезде в райцентр. Тяжелые тугие капли громко барабанили по брезентовой крыше «газика», расплющивались на ветровом стекле, растекаясь кривыми звездами.

      — Дожди этим летом необычные, — констатировал Женя, вглядываясь сквозь дождь в быстро раскисшую дорогу.

      — Это лето вообще необычное, — тихо отозвалась с заднего сиденья Лиза.

 

 

                                                               *   *   *

      — Моторочку мы нашли, — сообщил Ермаков, довольно потирая руки, едва Плетнев переступил порог его кабинета. — А в ней и кое-что такое, по поводу чего я и стронул вас с места. Вот, прояснится чуток, и мы с вами выедем, так сказать, на место происшествия.

      — И что в ней, Георгий Кузьмич?

      — Секрет. Потерпите немного.

      — Вижу, дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки.

      — Как вам сказать… Словом, поживем — увидим. Между прочим, я успел с утра в охотничье хозяйство смотаться. Та двустволка вашему брату принадлежала. Это и старший егерь подтвердил, и сторож Волкогонов, у которого Василий квартировал. И пуля вроде бы из той же пачки — мы с Семенычем у него на подоконнике нашли початую. Пули, что из одной пачки, обычно литьем схожие. Ну, если вы не охотник, вам этого не понять. Разумеется, весь этот набор мы пошлем на экспертизу. Но я думаю, это уже дело десятое. Да вы не огорчайтесь — это очень хорошо, что и двустволка, и пуля его оказались. Дело, конечно запутанное, но только на первый взгляд. А вообще-то все проще пареной репы.

      Моторка стояла напротив нефтебазы. Возле нее дежурил милиционер и ватага пацанов.

      — А доктор наш в городе, на конференции, — сообщил Ермаков, вылезая из машины. — Мы с ним утром пари на эту самую моторку заключили. Он мне говорит: «Даю тебе, Кузьмич, три дня сроку, по истечении которых ставишь мне ведро тех самых раков, которые мою моторку стащили, и полдюжины пива в придачу. Как возмещение за материальный, а более всего моральный урон. Я, — говорит, — на конференции три дня пробуду, так что встречай раками и пивом». Придется ему на городских перейти. С базара. Эх, люблю городских раков!

      Моторка была того же ядовито голубого цвета, что и та, которая чуть не наехала на Лизу. Впрочем, такая же была и у Саранцева, и у Нонны.

      — И где вы ее отыскали?

      — В хитром местечке. Это ведь я тебе, тезка, подсказал, а? — обратился Ермаков к милиционеру в брезентовой накидке, ревностно следящему за тем, чтобы пацаны не переступали за черту, прочерченную им на сыром песке.

      — Верно, Кузьмич. — Милиционер кивнул. — Тебе, как охотнику, известны на том берегу каждый бугорок и ямка.

      — А место и на самом деле хитрое. Возле белого бакена, что напротив парома, есть старое русло. В нем детвора мальков ловит. Оно километра полтора лесом петляет и вроде бы кончается возле лесхозовских владений. Ан нет: на самом деле оно камышом заросло так, что воды не видно. За камышом есть заводь. Только сушей туда не пройти — ежевика в человеческий рост стеной стоит. Я в той заводи прошлой осенью полтора десятка уток настрелял. Ты, тезка, никому про нее не рассказывай. Представляете, Михаил Васильевич, над ней вербы почти смыкаются ветками…

      Он знал эту заводь. Они с Надей обнаружили ее весной, когда заканчивали девятый класс. Катались на лодке, по очереди сидя на веслах. Надя предложила переехать на другой берег за желтыми кочетками, которые на лугу были в два раза крупней, чем в степи. Они медленно плыли узким старым руслом, петлявшим между заросшими заячьей капустой и конским щавелем полянами. Наде вздумалось наломать прошлогодних камышин. Так они и обнаружили эту заводь. По пути домой Надя несколько раз предупредила его, чтобы он никому не рассказывал про это местечко за камышами. «Пускай у нас с тобой будет свой затишек, — сказала она. — А что, построим шалаш на плаву. Ты будешь ловить рыбу, а я плести из ивняка корзинки. Продадим все это добро на базаре, и я куплю себе капроновые чулки и босоножки на высоких каблуках, как у нашей исторички.  Тогда ты сразу захочешь на мне жениться. А то кому я нужна в своих дырявых чулках и простых чувяках?..»

      Плетнев не понял тогда, шутила Надя или говорила серьезно.

      — Вот, полюбуйтесь, — отвлек его от воспоминаний голос Ермакова. — Сорок четвертый размер. — Он вертел в руках резиновый сапог, который вынул из ящика под передним сиденьем лодки. — Можно сказать, новые. И след четкий оставляют. Точь-в-точь такой, как под окном. — Ермаков проворно стянул с ноги туфлю, надел резиновый сапог и топнул им по влажному песку. — Такой след был у Боголюбских на порожке, а, Михаил Васильевич?

      — Кажется. Но Елизавета Васильевна сказала мне, что в такие сапоги  сельпо весь район обуло.

      — Так-то оно так… — Ермаков быстро надел свой туфель. — Идем к Фролову. А ты, тезка, на посту оставайся. Мы потом тебе все расскажем.

 

 

 

                                                                                                               *   *   *

      Фролов сидел на маленькой скамейке в летней кухни и переливал керосин из канистры в большую бутыль с узким горлышком.

      Ермаков поставил перед ним сапоги и, придвинув табуретку, сел напротив.

      — Получай, хозяин, свою пропажу. Да моему тезке не забудь спасибо сказать. «Иду я, — говорит, — по-над топольками. Вижу, ноги чьи-то из кустов торчат. Я дернул за правую, чтоб проверить, жив ли человек, а сапог у меня в руке остался». Пить, Фролов, меньше надо, не то, неровен час, голову в кустах забудешь.

      — Мне и дочка то же самое сказала. Она мне их к рождению купила, а я их через неделю потерял. В тот вечер, как с поминок по бывшей теще вернулся.

      — Выходит, от души напоминался.

      — Да там мы не больно много выпить успели, потому как ссора вышла. — Фролов спохватился и кашлянул в кулак. — Мы после с Михеевым сообразили, потом Надя пол-литра поставила и сама с нами тяпнула. Помню, мы с Михеевым на лодке курили, а вот как я в топольках очутился, не припомню что-то. Дома с полатей зятевы обноски достал. Правда, не знаю, от какого зятя — от Сашки или от Витьки.

      Плетнев машинально глянул на сапоги и вспомнил, что на Василии, когда он заходил к нему в гостиницу, были те же самые сапоги с разрезами с боков, чтобы не жало в икрах. Не такие, а именно те же самые. Он головой мог поклясться.

      — Георгий Кузьмич, выйдем на минутку, — попросил он.

      — Мы и так уже уходим. Хозяин свою вещь признал, и нам больше ничего от него не надо. Ты, Фролов, другой раз керосин на воздухе разливай. Уж лучше пусть соседи знают, что воруешь потихоньку, чем пожар устроишь на своем краю. Я же вижу, ты тут и махру свою сосешь, и спишь, если ноги домой донесут.

      По пути к берегу Плетнев высказал Ермакову свои соображения относительно сапог.

      — Это только подтверждает мои догадки. Неужели, гады, скинули его с яра? Хотя какая разница: подвести ночью к обрыву вусмерть пьяного  человека или спихнуть его туда насильно? И сапоги, сволочи, сняли.

      — Фролова нужно арестовать, — сказал Плетнев.

      — Он от нас никуда не денется.  А вот ее и спугнуть можно. Ведь пока у нас с вами прямых улик нет.

      — А сапоги? Одни и другие? Кстати, Георгий Кузьмич, как вы догадались, что это сапоги Фролова?

      — Могли и не его оказаться. Я на понта его взял. Дело в том, что недели две тому назад я встретил Фролова на крыльце раймага. С новыми резиновыми сапогами под мышкой. А позавчера он попался мне на глаза уже в кирзовых. Не похоже, чтобы такой человек, как Фролов, менял обувь из прихоти. Ну, думаю,  нужда припекла. А тут вы про следы на порожке рассказали.

      — По дому ходила она одна.

      — Совершенно верно. Вряд ли она станет докладывать папаше-алкоголику про свои ночные прогулки. Он наверняка не подозревает, что сапоги взял у него тот самый человек, который их ему подарил. Думает, посеял в топольках.

      Дежуривший возле моторки милиционер сказал Ермакову:

      — Вас продавщица из раймага спрашивала. Как же ее…

      — Фролова, что ли?

      — Да, да, она. Я сказал ей, где вы. Не встретились?

      — У нас эта встреча еще впереди. Эх, жаль, что ты ей наши координаты раскрыл.

      — Я же думал, у нее к вам срочное дело.

      Ермаков сел в машину.

      — Лодку гони к дебаркадеру, — велел он милиционеру. — А мы напросимся в гости к Фроловой.

 

 

 

                                                                                                              *   *   *

      Плетнев попросил шофера высадить его возле Терновой балки.

      Тучи разошлись, брызнуло солнце, широко разбросав свои лучи по крутому с песчаными залысинами склону балки. Редкие кустики сиреневого бессмертника напоминали Плетневу припозднившиеся фиалки.

      Здесь, на дне балки, остро пахло чабрецом и медовой кашкой. Сильные запахи пугали его с детства, казались ненатуральными. У него всегда кружилась от них голова.

      Каждая история имеет свой конец. Замечательно, что с брата сняты все подозрения. Но не слишком ли беспощаден такой конец?..

      Плетнев подумал о Лизе. Теперь он знал, что Лиза обо всем догадывалась чуть ли не с самого начала. И мучилась от того, что не может открыть ему правду.

      Уже прощаясь с Ермаковым, Плетнев узнал, что Сусанна Фоминична вызвала к себе в палату следователя и в присутствии дочери дала показания, которые, по словам того же Ермакова, «начисто отметают от вашего брата все подозрения». Ни она, ни Лиза еще не знали тогда о том, что нашли моторку.

      Плетнев долго сидел на теплом песчаном пригорке, откуда была видна крутая речная излучина, и думал о Наде…

      С полатей дома Боголюбских, которые старая Нимфадора Феодосьевна называла чердаком, тоже была видна излучина. На эти полати вел таинственный люк в потолке в самом дальнем углу полутемного коридора. В детстве ему страстно хотелось побывать на этих полатях, — в их станице говорили, будто там, за трубой, прятали Боголюбские в оккупацию раненого красноармейца, который и стал отцом Лизы.

      Ключ от полатей Феодосьевна, как ему рассказала Надя, носила у себя на шее, и это еще больше разжигало его любопытство. Однажды, когда он зашел за Надей, чтобы идти на речку, Сусанна Фоминична, стоявшая на шаткой стремянке с ключом в руке, вдруг быстро спустилась вниз и мгновенно убрала стремянку.

      Но вот, наконец, заветный ключ оказался в руках у Нади.

      — Я сперла его, когда бабка в корыте сидела, — похвалилась она. — Вместо него привязала старый ключ от лодки. Покуда хватятся, мы с тобой успеем туда слазить. А Лизку я послала к подружке, что живет  на дальнем конце станицы.

      …В ноздри ударил резкий запах прели и сухого укропа. Надя осторожно закрыла крышку люка, приложила к губам палец и коснулась его плеча. Он помнит, его тогда словно током пронзило. Надя увлекла его вглубь, туда, где валялись старые доски, висели какие-то тряпки.

      — В этом логове она и выходила его, — прошептала Надя, откидывая истлевшую тряпку, за которой оказалась лежанка, покрытая старой мешковиной. — А знаешь, почему он к ней не вернулся? — Глаза Нади весело поблескивали в душном полумраке полатей. — Потому что она сухарь заплесневелый. Ха-ха! Самый настоящий сухарь. И Лизка превратится в такой же сухарь, когда вырастет. Вот мы с мамой совсем другой породы.

      Надя ластилась к нему, как кошка, а ему так хотелось осмотреть все углы и закоулки таинственных полатей. В затянутое паутиной окошко, смотрящее на реку, сочился желтоватый полумрак, потемневшие от времени балки над их головами складывались в загадочные геометрические узоры.

      Сусанна Фоминична выросла перед ними как призрак. В тот самый момент, когда Надя, прижавшись к нему всем своим разгоряченным телом, пыталась дотянуться губами до его губ. Она схватила Надю за волосы и звонко хлестнула по обеим щекам. Надя завертелась волчком, стукнулась затылком о балку.