— Без всякого сожаления променял бы место своего унылого жительства на ваши живописные и гостеприимные края, — как-то заявил Козлик, уплетая за оба уха вареники с поздними вишнями. — Насадил бы виноградники, кроликов развел. Шкурка на базаре стоит четвертной, ранний виноград четыре рубля за килограмм. Но главное — весь процесс происходит на свежем воздухе. И плюс еще теперь частное предпринимательство поощряется законом. Словом, полезно, выгодно, похвально.
Бабушка Таня, из всего монолога Козлика расслышавшая лишь фразу про базарные цены, согласно закивала головой, тем самым воодушевив его на изложение остальных аспектов доморощенной философии.
— А все остальное — мираж. Пустыня, над которой парит картинка роскошной жизни. Эх, Козлик, Козлик, хватит: напрыгался, намаялся в погоне за миражами. Пора на чистую лужайку. К ногам доброй наивной пастушки.
— У нас пастухи за сезон по полторы — две тысячи на нос получают, — внесла свою лепту в застольную беседу бабушка Таня. — И еще их кормят-поят в каждом дворе. А что, пастухе нынче сыскать трудней, чем директора школы.
— Золотые слова, Татьяна Андреевна. Директора школы, говорите? Пошел бы с превеликим удовольствием. Кроликов можно и в юннатском кружке разводить. Бескорыстно. В конце концов, что такое корысть, как не погоня за той фальшивой картинкой роскошной жизни? Мой батя почти полвека директором школы отбарабанил. Я весь в него — такой же душевный и бескомпромиссный.
Еще что-то в этом роде плел Козлик. Комедию перед бабушкой ломал.
Глаза у него в это время были грустные. А иной раз и насмешливые. Он смотрел либо в свою тарелку, либо поверх моей головы на плавную линию горизонта, которую кое-где взламывали верхушки высоких пирамидальных тополей степной лесопосадки.
Взрыхленный Козликом пустырь за забором начал зарастать девственно пушистым ковром молодых лопушков, утром на посыпанных свежим песочком дорожках красовались лишь крестообразные отпечатки куриных лапок да мелкие узорчатые ямки кошачьих и собачьих следов.
С недавних пор Козлик стал рыбалить прямо напротив двора, обеспечивая стол свежей рыбой. Бабушка Таня с официального «Лексаныч» перешла на умильные «кормилец» и «сынок».
Словом, их взаимная любовь пребывала в самом зените.
Неожиданно наша идиллия была нарушена появлением пышнотелой блондинки в кремовом платье с оборкой на груди.
Помню, я как раз сидела на крыльце в тени виноградных листьев и чесала гребешком Шарлотту. Блондинка появилась со стороны Дона. Она шла по направлению калитки, безжалостно топча своими острыми каблучками любовно взлелеянную Козликом плантацию лопухов. У нее была пунцовая от жары физиономия и такая же, как у Козлика, адидасовская сумка на плече.
Бабушка Таня сидела за столом под грушей и лущила в свой широкий сборчатый фартук кукурузные початки. Над ее головой безмятежно шелестела густая темно зеленая листва. Козлик с Пашкой меняли в доме электропроводку.
Блондинка несколько раз оглянулась на дом и зашагала прямиком к бабушке.
— Агент Госстраха, — представилась она, села на табуретку напротив бабушки и вытащила из сумки большую общую тетрадку.
Перед моим мысленным взором тут же возник зловещий образ агента страховой компании из недавно прочитанного французского детектива, который хладнокровно отправил на тот свет двух доверчивых монахинь и разбитную владелицу цветочного магазина.
Бабушка высвободила из-под косынки левое ухо и, отложив в сторону початок, придвинулась вместе с табуреткой к блондинке.
Откуда-то налетел порыв ветра, и листья груши громко зашелестели. В их шуме мне почудилось что-то зловещее. К тому же он мешал мне приобщиться к содержанию беседы за столом. Долетали лишь отдельные слова: «поджог… удар молнии… кража… стечение трагических обстоятельств…»
Это говорила блондинка.
Ее профиль с тяжелым двойным подбородком в ореоле волос ярко лимонного цвета вызвал во мне какие-то смутные воспоминания.
…Я выгуливала Шарлотту на какой-то станции. Все окна нашего вагона зияли темнотой. Кроме одного, в купе рядом с проводницей. Мы с Шарлоттой совершали медленный моцион по платформе: туда, обратно, снова туда… Я случайно подняла глаза. Возле освещенного окна сидела, положив подбородок на сплетенные пальцы эта женщина с волосами ярко лимонного цвета. Вдруг она обернулась — в дверь купе вошел мужчина. И сразу же погас свет.
Я вспомнила вдруг, что тот мужчина был Козлик. Почему-то тогда я не придала этому эпизоду никакого значения, а потом и вовсе о нем забыла.
Итак, мы все оказались в западне.
Глупая и доверчивая (похоже, это у нас в крови) бабушка Таня, тугодум Пашка, который вряд ли поверит в то, что Козлик злодей даже под дулом пистолета, и, наконец, окончательно прозревшая (увы, слишком поздно!) акселератка с куриными мозгами. То есть я.
Вместе со мной по моей вине могут погибнуть двое безвинных людей.
Злодейка в кремовом платье уже направилась в сторону дома. За ней семенила бабушка Таня.
Я бросилась в сени и схватила висевшее на стене ружье. Оно было тяжелое, холодное и отвратительное на ощупь. Заслышав шум, Козлик побросал все дела и выскочил на веранду. Он и блондинка стояли друг против друга, а я целилась из ружья попеременно то в него, то в нее и все никак не могла нащупать на стволе ту важную деталь, которая называется «курок».
Я все-таки нащупала его — не могло же ружье выстрелить само по себе? Меня больно ударило в грудь, раздался громкий визг. Потом все куда-то провалилось вместе со мной.
Капитан Апухтин собирался в отпуск. На его рабочем столе, наконец, можно сказать, восторжествовал порядок.
Билет на самолет в кармане. Мать писала, что в этом году обещает быть замечательный урожай винограда, а, значит, ему предстоит заняться виноделием. Они вытащат из сарайчика тяжелый, еще дедовских времен, пресс, он подремонтирует старую дубовую бочку, если, разумеется, она еще не совсем сгнила, и через неделю из их двора потянет сладковатым духом набирающего с каждым днем свои натуральные виноградные градусы сусла.
Апухтин вздохнул. Давно, очень давно не доводилось ему заниматься этим древним, как мир, ремеслом.
Обычно в отпуск его отправляли зимой либо поздней осенью. Лето — пора семейных отпусков. Одинокому холостяку, что называется, без разницы, какое на дворе время года. По крайней мере, так считают его семейные коллеги.
Апухтин больше всего любил тот недолгий, не отмеченный ни в одном календаре период, когда налитое густой медовой зрелостью лето незаметно переходит в чистую и прозрачную, как сама небесная лазурь, раннюю осень.
Воспоминания об этой земной благодати он берег в себе все эти суетные годы.
В этом году его отпуск пришелся как раз на это время.
Наконец, Апухтин дошел до последнего листка в большой стопке бумаг слева, львиная доля которых перекочевала в мусорную корзину. Это были показания гражданки Куркиной Л.И. по так называемому делу о воронцовском кладе — так его коллеги окрестили то вяло продвигающееся дело, заведенное по случаю обнаружения бульдозеристом Ивакиным и инженером Воронцовым полиэтиленовой сумки с драгоценными вещами, деньгами и облигациями под полом обреченного на слом дома.
Апухтин в очередной раз перечитал показания гражданки Куркиной Л.И. Из всех опрошенных по этому делу она единственная показала, что видела, как из дома № 5 по Кольцевой улице выходила высокая худенькая девочка лет 14—15-ти в желтой куртке и с черной кудрявой собачкой на руках.
Ну и что из того, что какой-то там девчонке захотелось наведаться в старый пустой дом? Может, она раньше сама в нем жила или там жила ее лучшая подруга? Девчонки такого возраста, как правило, бывают сентиментальны. Да и старушка не помнит точно, когда именно видела эту девочку. Не исключено, что это было еще в ту пору, когда дом был заселен.
В доме № 5 по Кольцевой улице проживало шесть семей. Ни в одной из них не держали кудрявую черную собачку. В квартире № 2, под полом которой и был обнаружен клад, проживала Малинина Рита, единственная во всем доме девочка школьного возраста. Апухтин беседовал с ней лично. Она была полная, невысокого роста. У ее любимой подружки Александры Бояриновой — Боярышни — не было ни желтой куртки, ни тем более черной кудрявой собачки.
И тем не менее Апухтин в который раз внимательно перечитал показания гражданки Куркиной Л.И.
Его что-то настораживало во всей этой истории с воронцовским кладом.
Слишком уж дорогой был этот «клад», лежавший в полиэтиленовой сумке с красоткой в джинсах «Wrangler».
К тому же состоял из вещей, принадлежавших жильцам семнадцати ограбленных в различных районах Москвы квартир.
Но при чем тут высокая худенькая девочка в желтой куртке и с черной кудрявой собачкой на руках?..
Апухтин вздохнул, застегнул воротник своей клетчатой рубашки, достал из стенного шкафа складной зонт — похоже, на улице начинал накрапывать дождь, — и решил перед отъездом навестить гражданку Куркину Леокадию Ивановну.
— Вот уж и не припомню точно, когда дело было. Кажется, дождик моросил. На тополе уже листочки были. Под Пасху с него сережки свисали и все мне в форточку падали, когда ветер дул. Только, бывало, вытрешь подоконник, а он уже снова грязный.
— В этом году Пасха поздняя была. Верно, Леокадия Ивановна?
— Верно, верно. — Старушка согласно закивала головой и с любопытством уставилась на молодого милиционера в штатском. — А вам в милиции и про церковные праздники положено знать?
Апухтин улыбнулся.
— На хуторе я вырос, Леокадия Ивановна. Бывало, в Вербное воскресенье хлестали девчонок по ногам вербными прутиками. А на них, помню, такие пушистые пупырышки были. Это если ранняя Пасха. Ну, а если Пасха поздняя, прутик уже весь в молодых листочках.
— Бывает, на Пасху еще и снег повалит…
— Постойте, постойте, — прервал старушку Апухтин. — Последние жильцы дома номер пять выехали в марте месяце. Главный инженер дэза собственноручно запер их квартиру на ключ — то была квартира номер шесть на втором этаже, — и в тот же день велел дворнику заколотить двери подъезда. Чтобы мальчишки, чего доброго, не подпалили дом. Вы говорите, на тополе уже листочки были? Значит, это было где-то в начале или даже в середине мая.
— Ага. — Старушка согласно закивала головой. — Ну да, у школьников уже каникулы начались. Помню, этот сорванец Костоглодов из одиннадцатой квартиры под самыми моими окнами тетрадки запалил. И скакал вокруг них как дикарь. А собачка, которую та девочка на землю спустила, лаяла на него и пыталась за ногу схватить.
— А когда вы в последний раз видели ту девочку с собачкой? — как бы между прочим поинтересовался Апухтин.
Старушка задумалась.
— Давно. Небось, ее куда-то на лето отправили. Нынешние дети быстрее грибов растут. Помню, эта девочка была толстенькая, как матрешка, а за зиму вытянулась и похудела. Я ее даже не признала поначалу. А позавчера в булочной встретилась с ее матерью. Они с матерью очень похожи — и лицами, и походкой. Вот тут-то я и припомнила, что это Шурочка из второго подъезда…
Я обливалась потом под пуховым одеялом. Кто-то додумался закрыть ставни. Или уже ночь наступила?… Бабушка Таня повязала голову черным платком — наверное, собралась на дежурство. А сама почему-то сидит возле меня и утирает слезы. Нет, это не ночь. Ночью петухи не горланят, а сидят в курятнике на жердочках. Друг над другом. Как арестанты на нарах. В тюрьме нары до самого потолка. Сверху можно так загудеть, что потом калекой останешься. Я так боюсь высоты…
Меня скоро посадят в тюрьму. За то, что я стреляла в человека. Может, даже убила…
Кого? Ту блондинку в кремовом платье с оборкой на груди? Или…
— Бабушка. — Я приподнялась на локте. — А он…
Бабушка Таня громко всхлипнула и спрятала лицо в ладонях.
— Значит, я его… — Я сбросила одеяло на пол и вскочила с кровати. — Валерка! Козлик! — завопила изо всей мочи.
Внезапно я очутилась в воздухе, больно ударилась обо что-то пятками. Боль была приятной, милосердной. В следующую секунду я громко разрыдалась на груди у Козлика.
— Ну, ну, прикрой свой фонтан. — Он гладил меня по спине. — Кончай, говорю, мою грудь влагой орошать. Да не плачь ты, детка. Ради Бога, не плачь. Крошка ты моя.
Он легонько оттолкнул меня, и я завалилась на кровать. Я видела, как Козлик стал бегать вокруг стола.
— Татьяна Андреевна, быстро собирайте вещи! Вы поедете с нами. Никаких возражений не принимаю. За домом невестка присмотрит. В конце концов он у вас застрахован на случай пожара. А вот свою жизнь вы не успели застраховать. Ася, живо умываться, шавку под мышку и вперед. Сегодня я всем командую. Вы давно в столице были? Говорите, еще при царе Соломоне? А помните, какой у этого царя хороший перстень был? Ну да, золотой, с драгоценными камнями, а внутри он велел выгравировать: «Все проходит». — Козлик вдруг подошел ко мне, засунул руки в карманы своих брюк и сказал, раскачиваясь с носка на пятку: — Но кое-кому это так просто не пройдет.
Бабушка всхлипывала всю дорогу до пристани.
— Она же в милицию побежала. Они нас из-под земли достанут. Ой, что теперь будет? — причитала она громким шепотом.
Козлик замыкал шествие. Он держал в руке длинный стебель полыни, который выломал по пути. Он напоминал мне мальчишку, погонявшего стадо гусей.
— А она-то как бросится к калитке, — точно кипятком ошпарили, — бормотала себе под нос бабушка. — А там и царапинка-то с конопляное зернышко. Зато визгу… Как поросенок недорезанный.
Выходит, если меня и будут судить, то уже не за убийство, а за нанесение телесных повреждений. Пускай уж лучше в Москве судят: все-таки там родители, друзья. Будут проведывать в тюрьме. Папуля какую-нибудь бодренькую хохмочку сочинит, чтобы я не совсем духом пала. Милые папуля с мамулей, как же я о вас соскучилась!
Возможно, мне разрешат хотя бы раз в неделю общаться с Шарлоттой.
Ах, ну зачем бабушка держит это проклятое ружье на самом видном месте?!
Я уже забыла о том, что блондинка в кремовом платье с оборкой на груди была самой настоящей злодейкой.
В тот момент я думала об одном: впереди меня ждет страшная и вполне заслуженная кара.
Пароход отходил в десять вечера. За это время можно было добраться до аэропорта на попутных машинах.
Похоже, Козлик доверял только речному транспорту.
Мы сидели в тени под навесом, привлекая внимание местных жителей. Они прямо-таки сгорали от любопытства, почему бабушка Таня вдруг в одночасье собралась в Москву к дочери, не оповестив заранее соседей. А тут еще эта стрельба и визг во дворе.
Конечно, время до отправления парохода можно было бы провести дома, в прохладе и тишине. Мы же сидели под навесом возле закрытого окошка кассы. На виду у всей станицы.
Через полчаса вокруг нас уже крутились все козлята. Их оповестил о нашем скоропалительном отъезде насупленный с красными от слез глазами Пашка.
Козлик сумел превратить расставание в настоящую душещипательную драму. Он целовал в лоб каждого козленка, хлопал ладонью по загорелому плечу, что-то шептал на ухо, потом легким шлепком по мягкому месту отсылал к остальным, смахивая со своей щеки микроскопическую слезинку. Наверное, так прощались с семьями декабристы, отбывавшие на вечное поселение в Сибирь.
Но «Сибирь»-то ожидала не его, а меня…
Из-за этого все происходившее вокруг волновало меня не больше, чем какой-нибудь довоенный фильм.
Когда, наконец, причалил наш пароход, Козлик взял меня под руку, сказал бодро и во всеуслышанье:
— Не вешай носа, крошка. Слушайся во всем Козлика. Козлик — дока по части всяких неурядиц.
В то время я еще н знала, что на самом-то деле он полный и неисправимый дилетант в проблемах подобного рода.
Речной трамвай допотопного образца медленно тащился по реке, каждый полчаса причаливая к темному безлюдному берегу. Бабушка безмятежно посапывала на жесткой лавке, подложив под щеку ладонь. Козлик тоже, мне кажется, дремал, правда, в сидячем положении. Я оцепенело глядела по сторонам. Обшарпанный полутемный салон с его грязными закоулками казался мне роскошным дворцом, потому что меня ждала…
Я молча глотала слезы и кусала губы.
Скоро мне стало совсем невмоготу, и я обратилась за помощью к Козлику.
Он выслушал мои доводы и рассуждения с серьезным многозначительным спокойствием.
— Значит, решила сама пойти в милицию? — поинтересовался он, когда я, наконец, завершила свою пламенную речь.
— Лучше честно, с гордо поднятой головой, чем сидеть в углу и вздрагивать от каждого звонка в дверь.
— Ну, а если по этой гордо поднятой голове дубинкой врежут?
— Выдержу. Поделом. Разве ты на моем месте поступил бы иначе?
Козлик ничего не ответил. Он взял в свои обе руки мою, загорелую и не совсем чистую, долго и внимательно разглядывал ее, потом вдруг быстро наклонил голову и поцеловал мне руку. И тут же вскочил как ужаленный и забегал взад-вперед по проходу.
— Тебе… тебе… — Козлик наклонился надо мной, внимательно посмотрел мне в глаза. — Надо же, какие акселератки пошли. А я-то думал: двадцатый век, дураков нет.
— Сам ты, Козлик, дурак, — вдруг обиделась я.
— Дурак, дурак. Самый настоящий дурак. А кто мне это растолковать мог, а? Супруга все точила, что жить не умею. Разве ж это жизнь, говорит, на одну зарплату? А твой энтузиазм, говорит, на благо общества на хлеб вместо черной икры не намажешь. А я, дурак, уши распустил. Да ненавижу я ее, эту вашу проклятую икру. У меня от нее изжога. Чтобы вы подавились ею, господа-товарищи. Крошка ты моя, крошка, ну что ты, спрашивается, нашла в этом старом потасканном дурне?
Козлик вдруг весь сник и присел рядом со мной на лавку. Нас обступила странная тишина. Я слышала, как наверху кто-то громко выругался.
В окна иллюминатора тихо плескалась темная речная вода.
Капитан Апухтин вылетел в Ростов первым утренним рейсом. Тем самым, на который заблаговременно приобрел билет. Только он летел не в отпуск, а в срочную служебную командировку.
Накануне вечером он навестил родителей Саши Бояриновой. Мама, Нина Сергеевна, показала ему желтую курточку, про которую упоминала гражданка Куркина. Апухтин углядел на ней аккуратно заклеенную дырку.
Нина Сергеевна, как и следовало ожидать, ничего не заметила. А если бы и заметила, то вряд ли бы смогла предположить, кто мог так виртуозно ее заклеить.
«Вы многого не замечали, — вертелось на языке у Апухтина. — Наверняка у вашей дочери есть от вас и поважней секреты».
Ему показали последние фотографии Саши — ее родной дядя был профессиональным фотографом. Апухтин выбрал одну, по словам Нины Сергеевны, самую неинтересную фотографию. На ней Саша была очень серьезной и как будто чем-то расстроенной. На всех остальных фотографиях она улыбалась. Или же, как догадался Апухтин, по просьбе взрослых изображала веселье.
— Но вам не стоит волноваться, — сказал Апухтин. — С вашей дочкой все будет в полном порядке, обещаю. Дело в том, что она может помочь нам в одном очень важном деле.
— Да, но ведь я сказала вам, что Ася сейчас гостит у бабушки в станице.. — начала было Нина Сергеевна.
— Я все понял. Если она нам будет нужна, пошлем туда нашего товарища. Если же вы получите от Саши либо от ее бабушки какое-нибудь известие, пожалуйста, позвоните по одному из этих номеров в любое время суток.
Апухтин оставил Бояриновой-старшей служебный и домашний телефоны своего коллеги.
Потом Нина Сергеевна дала ему почитать последние письма Саши.
Ему запомнилось одно, написанное неровным, даже скорее нервным почерком подростка, который еще далеко не все чувства и ощущения способен облечь в соответствующую им словесную форму.
По дороге в аэропорт Апухтин постарался дословно восстановить в памяти это письмо.
«Милые папуля-мамуля!
Отдыхаю интересно и содержательно. Правда, другой раз тянет домой под ваше теплое крылышко. Так бы и сорвалась налегке, но… Да, зачем, спрашивается? Тут так хорошо: воздух, фрукты, бабушкины сказки-ласки. Представляете, я за этот месяц двенадцать книжек прочитала, но, кажется, совсем не поумнела. Или мне только так кажется?.. Я тут очень приятно провожу время: остров, рыбалка, лунные ванны, звездные ночи. И вообще я повзрослела за последнее время и стала кое-что понимать. Не разумом, а каким-то другим чувством. Обожаю смотреть фильмы про любовь. И книжки читаю только те, в которых умеют красиво любить. Вы же не станете меня за это ругать, правда?.. Вас я тоже очень люблю.
А вообще, когда увидимся, кое о чем побеседуем. Откровенно и без моралей, ладно? Моя душа истосковалась по полной и беспристрастной откровенности».
Эта последняя фраза особенно запала в душу капитана Апухтина.
Итак, как выяснилось, Саша Бояринова продолжала ходить в дом № 5 (теперь уже несуществующий) по Кольцевой улице и после того, как из него выехали все жильцы. В квартире, под полом которой был обнаружен воронцовский клад, жила когда-то ее самая близкая подруга. Совпадение?.. Все может быть.
Правда, из своего довольно богатого опыта работы в уголовном розыске Апухтин знал, что эти так называемые совпадения часто оказываются концом нити, ведущей к искомому клубку.
Большая часть вещей из воронцовского клада была опознана пострадавшими в январе-апреле в результате семнадцати квартирных краж. В этих , имеющих общий почерк кражах, подозревались воры-рецидивисты Бухарин и Зиновьева.
Разумеется, Апухтин и в мыслях не допускал, что Саша Бояринова, эта девушка-подросток с грустными глазами, могла быть соучастницей этих краж. Но одно он знал наверняка: у девочки открытая и доверчивая душа. В этом возрасте дети особенно доверчивы и страшно наивны, хоть и изображают из себя искушенных скептиков.
И то, и другое можно использовать в самых низменных целях.
Судя по письму, девчонка в настоящий момент всецело предоставлена самой себе.
Это не так уж и плохо, если, конечно, рядом нет тех, кто во имя корысти способен на все, что угодно.
Апухтин вдруг представил рядом с Сашей Бояриновой эту отвратительную парочку профессиональных грабителей, сумевших каким-то образом проникнуть в ее незащищенную от зла душу. Ему показалось, что подмосковный лес, плотной стеной обступивший многополосное Киевское шоссе, не бежит по обе стороны мчащейся в сторону Внукова «Волги», а стоит на месте, образуя непреодолимую преграду между ним и девочкой с печальными глазами, чья душа истосковалась по «полной и беспристрастной откровенности».
Нет, пускай уж лучше в уголовной практике совпадения остаются совпадениями.
Если это так, то он, убедившись, что с Сашей Бояриновой все в полном порядке, телеграфирует начальству, что его можно считать в отпуске. От той станицы, где живет Сашина бабушка, до хутора, где родился и вырос он, каких-нибудь полсотни километров вверх по Дону.
Он позвонил из Внукова заместителю, и тот зачитал ему показания только что опрошенной им гражданки Тупиковой В.Г., узнавшей в своем попутчике грабителя, забравшего у нее все деньги и драгоценности, которые, как выяснилось, числились в описи воронцовского клада. Гражданка Тупикова почти месяц гостила у своей сестры в Ростове, а по возвращении в Москву пришла в милицию, но не сразу. Преступник, о котором шла речь, оказался ее попутчиком, когда она ехала из Москвы в Ростов, о чем она в силу известных обстоятельств, то есть страха мести, так и не решилась сообщить в местные органы милиции.
Станица, в которой живет Сашина бабушка, расположена в семидесяти километрах от Ростова.
Скорее всего. в уголовной практике совпадения лишь в исключительных случаях остаются просто совпадениями.
ИЗ ПОКАЗАНИЙ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ Т.А. ЛУКАШОВОЙ, БАБУШКИ АЛЕКСАНДРЫ БОЯРИНОВОЙ.
«Когда пароход сломался, на дворе была темная ночь. Они нас возле Богаевки высадили, сказали, через два с половиной часа какой-то катер пристанет и всех нас заберет. Лучше бы мы на пристани подремали: начальник нам зал ожидания открыл и даже компотом напоил. Потом бы прямым ходом до Ростова добрались. Так нет же, учитель такую спешку поднял: пошли на шлях, говорит, попуткой скорее доберемся. Оно понятно, он за Шурочку переживал. Да и ей, бедняжке, на месте не сиделось. Глазищи горят, щеки красными пятнами пошли. Уж так переживала моя жалкая. Все о чем-то с учителем разговаривала. Я слышала, он себя во всем винил, даже у нее за что-то прощения просил.
Ну, потащились мы на шлях. Это в гору. С вещами, а Шурочка еще собачонку под мышкой тащит. Та, ишь ты, барыня какая, замаялась в гору идти. Выбрались мы туда, а там еще темней, чем возле Дона. И от земли так и пышет жаром. Мы с Шурочкой присели, а учитель остался стоять посреди дороги. Думает, это ему в городе: поднял руку — и тебе коляску подали. Я уже соснуть собралась — для меня оно дело привычное спать, где попало, — как, гляжу, машина едет. Учитель о чем-то с шофером переговорил, нам с Шурочкой заднюю дверку открыл, а сам сел вперед. Шофер лохматый такой, словно ему постричься некогда. И говорит как-то не по-нашему. По-городскому, что ли, и на букву «г». Я задремала. Приятно так, в лицо свежий ветерок дует. После, слышу, учитель с шофером громкий разговор завели. Учитель и говорит шоферу:
— Подлец ты, Петька. Грязная душонка.
А тот ему:
— И ты сволочь порядочная. Туды-растуды твою мать. Сам влип в поганую историю, еще и меня задумал под монастырь подвести. Я сколько лет жил себе спокойно и безгрешно, нет, дернул тебя черт ко мне этого ирода послать. Он мне кишки выпустить обещал. И выпустит — сам знаешь.
Тогда учитель как заорет на него:
— Да твои вонючие кишки ни одна собака жрать не станет. Я сам их тебе выпущу, если не повезешь нас в аэропорт.
Драку они между собой затеяли, машина в кювет съехала. Шофер мордатый такой, здоровенный. Оседлал учителя и стал над ним какой-то железякой размахивать. Нам с Шурочкой велел из машины выкатываться. Я вышла. Чего, спрашивается, с бандюгой связываться? А Шурочка и говорит:
— Не выйду, если Валеру не отпустишь. Можешь меня вместе с ним убить. Меня все равно горькая судьба ждет.
Шофер крепко выругался, но учителя отпустил.
— А я за такого хлюпика сроду бы не стал шею подставлять, — сказал он. — Конечно, это дело вкуса.
Дверцей бацнул и укатил на все четыре.
Мы снова в кромешной темноте очутились. Кругом голая степь. Учитель велел нам уйти с дороги. Я уже еле ноги тащу, он меня под руку взял, чуть ли не на себе несет, а сам еще и балагурит. Сказано дело — молодость. Им и в чистом поле не хуже, чем дома. Шурочка молчит, а он все подбадривает ее. Помню, сказал он ей:
— Ну, Жанна какая-то там, еще много мук придется тебе претерпеть за этого хлюпика с седыми волосами. Держись, крошка, а уж я постараюсь, чтобы они костер запалить не успели.
Набрели мы на какой-то хуторок. После оказалось, это Мишкин. Нас в один двор впустили, в летницу провели, какое-то тряпье на пол кинули. Мол, спите до утра, а там видно будет. Я так умаялась, что не помню, как и на чем уснула. Проснулась — на дворе уже светло. Шурочка стоит в дверях и косу заплетает. А сама бледная, ни кровинушки в лице. У меня сердце так и сжалось. Вот ведь, думаю, не доглядела, дура старая. Что теперь с ребенком-то будет? Да и отцу с матерью как в глаза погляжу? Скажут, доверили тебе, старой вороне, единственное дитя, а ты крыльями прохлопала. Я ей и говорю:
— Все обойдется, Шурочка. Это проклятое ружье само выстрелило. Ты же не знала, моя жалкая, что с ним осторожно обходиться нужно.
А она мне:
— Все равно, бабушка, виновата я. Нельзя было на человека оружие поднимать. Преступница я. Почти убийца.
Тут, гляжу, учитель от калитки идет. И говорит нам:
— Собирайтесь. В город подвода идет, нас подбросит. Это же надо: в наше космическое время таким допотопным транспортом тащиться. Тут ведь, быть может, от скорости жизнь человеческая зависит. А у них все машины в ремонте. Как в каменном веке живут. Это нам до города часа три, если не больше, тащиться. Со степным ветерком в загривок».
ИЗ ПОКАЗАНИЙ П. А. ГЛУШКОВА, БЫВШЕГО СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЯ, В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ЛИЦА БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ.
«С Валерием Козельковым познакомился три года назад. Помню, гостил в столице у двоюродной тетки. Лето было. Все в джинсах заграничных разгуливают и кроссовках. А я как последняя шпана. Тетка и посоветовала: езжай часикам к шести утра в Сокольники, дальше трамваем до Лесной просеки. Там чем только ни торгуют. Там мы с Козельковым и познакомились. У него не было кроссовок моего размера, но пообещал добыть через пару дней. И теткин телефон записал. И правда — через два дня позвонил. Теперь мы с ним встретились в метро «Сокольники». Товар что надо оказался, да и цена божеская. Посидели в чебуречной, разговорились о том, о сем. Я ему рассказал, что пошел в попы без веры. Пофилософствовали немного насчет смысла бытия. Ясное дело, не в заграничных тряпках этот смысл — Козельков тоже отчетливо себе это представлял, — но и без них, дорогих, прямо-таки бесценных, скажем прямо, уныло по жизни шагать. Вот и порешили мы с того самого дня шагать с Валерой в ногу. Весело шагать. Он мне товар, я ему рынок сбыта. Наша провинция таит в себе неограниченные возможности, на мой взгляд, значительно превышающие нормальные человеческие потребности. От лезвий определенных заграничных марок и так далее. Разумеется, мы перед собой скромные цели ставили: красиво жить и еще раз красиво жить. В общем, на передовую массу ровнялись. Поначалу Валерины поставки регулярно шли, после, вижу, это дело ему надоедать стало. Мне, признаться, тоже. Да и вообще приелась нам обоим эта деятельность прозаическая. Душа романтики запросила, простора. Так что постепенно мы наш бизнес свернули, что называется, до обыкновенного прожиточного минимума. Валера грозился совсем его бросить, да вот только наши жены привыкли к парижским ароматам и русским балыкам. Оно на самом деле непросто переходить с этого дела на тройной одеколон и копченую селедку. Валера даже попробовал от своей супружницы ноги сделать. Взял и заявился вдруг ко мне. Пустой. С прекрасной идеей в голове: новую жизнь начать. Дело было нынешней зимой. Распили мы с ним бутылочку марочного коньяка и порешили все наши нетрудовые сбережения в фонд мира отдать. Плюс еще мой «жигуленок» в придачу. Он от меня веселый уехал. На Восьмое марта моей супруге длинную телеграмму прислал. И подписался так заковыристо: «Раскаявшийся грешник, заморивший себя постом». Уже и супруга моя, считай, в нашу веру обратилась. Еще одно последнее усилие — и она бы совсем нашей стала, да тут надо же было случиться такому фантастическому стечению обстоятельств…»
Телега тащилась под гору, навстречу восходящему солнцу. По обе стороны дороги тянулись какие-то пожухлые кусты. Я прощалась с небом, солнцем, ветром. Я завидовала воронам, сусликам, оводам, которые жужжали вокруг нас, а особенно досаждали лошади. Ну и дорожка, скажу я вам. Дорофеич, возница, рассказал нам, что по ней когда-то перегоняли из тюрьмы в тюрьму заключенных. «Что ж, она и по сей день служит тем же целям», — горько думала я. Козлик лез из кожи, только бы меня развлечь. Они с Дорофеичем наперебой рассказывали всякие байки: про убийства, кражи, утопленников. Бабушка приглушенно охала и озиралась по сторонам. А я все думала о том, как хорошо живется на этом свете людям с чистой совестью.
