на главную
Она поднялась в дом, надела махровый халат, расчесала волосы, привела в порядок ногти. И тут вспомнила, что в спальне есть телевизор.
Сью прослушала три сводки местных новостей, но ни в одной из них не сообщалось о ее, Сью Тэлбот, исчезновении, хотя с того времени прошло почти двадцать часов. Из чего она сделала вывод, что дед в полицию не обратился, а поручил заняться ее поисками частным детективам, которым наверняка отвалил кругленькую сумму за то, чтобы они держали рот на замке.
Сью прошлась взад-вперед по большой пыльной спальне, единственное окно которой выходило на север. Она увидит, как подъедет этот ублюдок Дуглас, и приготовится встретить его должным образом. Только бы он не успел снова вкатить ей эту гадость, от которой руки и ноги становятся ватными, а мозги напрочь отказывают. Сью метнулась к комоду и принялась выдвигать один ящик за другим. Ничего такого, чем можно хотя бы напугать этого подонка. Она бросилась на кухню. Пластмассовые вилки и такие же ножи…
И тут она вспомнила про бутылку с джином.
Если шарахнуть его этой бутылкой в тот момент, когда он откроет входную дверь, он наверняка отключится по крайней мере на пару минут. За это время можно успеть вытащить из его кармана ключи от машины − и полный вперед. А чтобы на ее след не напали дедовы сыщики, бросить где-нибудь по дороге машину, угнать что-нибудь подходящее, потом найти другое средство передвижения. Словом, сделать все возможное и невозможное для того, чтобы начисто замести следы.
У Сью зашевелились ноздри в предчувствии авантюр. Только бы не дрогнула рука с бутылкой.
…Доктор Дуглас подъехал в половине шестого. Сью видела в окно, как его темно-синяя «тойота» медленно и бесшумно двигалась между голых стволов старых елей. Сью уже давно присмотрела для себя подходящее местечко: слева от входной двери, которая открывается вовнутрь и вправо, была неглубокая ниша, служившая вешалкой.
Он долго возился с машиной − видимо, что-то доставал из багажника. Наконец она услышала скрип гравия под его ногами.
У Сью ныли суставы пальцев, стиснувшие мертвой хваткой горлышко бутылки, по спине стекали отвратительно щекотные ручьи пота. Она только сейчас вспомнила, что абсолютно голая − халат сбросила, чтобы не сковывал движений, надеть что-либо другое не догадалась. На вешалке висит старый плащ. Сойдет на первый случай, решила Сью, прислушиваясь к скрипу гравия. Вот Дуглас всунул в замочную скважину ключ, повернул его одним резким движением, распахнул ногой дверь.
Сью успела заметить картонную коробку, которую толстяк держал впереди себя, прижимая к животу левой рукой. В правой поблескивал револьвер. Сью затаила дыхание, вжавшись в холодную стенку. Доктор Дуглас шагнул за порог и поднял правую ногу, чтобы захлопнуть за собой дверь. И тут на его затылок обрушилась бутылка с джином. Револьвер дважды выстрелил в потолок, прежде чем толстяк рухнул лицом вниз на пол.
Сью вышла из своего укрытия. Кажется, она немного перестаралась − из затылка доктора Дугласа пульсировала струйка густой вишневой крови.
− Слабак, − презрительно сказала она и сплюнула на пол.
Колени подгибались, но мозг работал четко. Нужно убрать с бутылки отпечатки пальцев. Хотя нет, лучше захватить ее с собой и избавиться по дороге − швырнуть в какой-нибудь пруд или речку. Сью брезгливо порылась в кармане брюк толстяка и с отвращением обнаружила, что там мокро.
«Обоссался от страха, − мелькнуло в голове. Она наклонилась и вытерла ключи о рубашку доктора Дугласа.
Быстро завернувшись в плащ и сунув ноги в сабо на каблуках, которые стояли под вешалкой, Сью выскользнула за дверь и, внезапно остановившись, позвала негромко:
− Дора!
Собака показалась на пороге. Она смотрела Сью в глаза и виляла хвостом.
− Едем со мной, − предложила Сью. − Извини, твоих детей я взять не смогу − сама понимаешь, почему, да? Нам с тобой не нужны лишние улики. Ну что, вперед?
Собака приблизилась к Сью и лизнула ей руку.
− Остаешься? Ну, как знаешь. Тогда прощай.
Сью осторожно развернула машину, рванула с места и покатила по усыпанной мягкой хвоей дороге в сторону шоссе.
− Разденься, − велела Сью женщина в бархатном пиджаке с серебряными пуговицами. − У тебя красивая грудь, но слегка выпирает живот. Придется поработать над собой. Почему ты вся в ссадинах и синяках?
− Меня избил муж, когда застал с любовником, − на ходу придумала Сью.
− Сколько тебе лет, девочка? − поинтересовалась женщина, недоверчиво щуря большие фиолетово-серые глаза.
− Семнадцать с половиной, − ответила Сью, не моргнув глазом.
− Допустим, это так и есть. Ты что, на самом деле не собираешься возвращаться в семью?
− Нет, мэм. Мой муж нарочно сделал мне ребенка. Чтобы я от него никуда не делась. Я бы хотела сделать аборт.
− Но у тебя на это нет денег, верно? − сказала женщина, не сводя с девушки своего пристального, слегка ироничного взгляда.
− Вы абсолютно правы, мэм. Но я возвращу вам все до цента, как только избавлюсь от этого… ребенка.
− Почему я должна тебе верить, девочка? − Женщина улыбалась Сью одними губами.
− Потому что я хочу у вас работать, − выпалила Сью. − С детства мечтала… свободно заниматься сексом. С кем хочу и когда хочу. А они… взяли и выдали меня замуж. − Она чувствовала, что вот-вот по-настоящему расплачется. − Помогите мне устроиться на работу, мэм.
Женщина молча нажала на кнопку на столе. В комнату вошла толстая негритянка в белоснежном халате.
− Проводи…
− Меня зовут Линда, мэм.
− …Проводи Розалинду к Ламберту. Жаклин скажи, пускай попробует красное дерево или темный коньяк. Но сначала все, как обычно.
Негритянка кивнула Сью, приглашая следовать за собой.
«И тут черномазые, − невольно подумала девушка. − Америка кишит ими, как дерьмо навозными червями. А мне сказали, будто у миссис Кольт вполне приличное заведение».
Ее осмотрела женщина-гинеколог, взяла мазки. Здесь же взяли кровь из вены и пальца. Потом Сью мылась под душем, маялась в парикмахерской под горячим колпаком и вышла оттуда вся в рыжих упругих кудряшках. Синяки и ссадины негритянка смазала вязкой белой эмульсией и припудрила тальком. У Сью слипались глаза, и она отказалась от ужина. Комната, в которую ее отвела та же негритянка − ее звали Дженнифер − была размером с широкую кровать. Здесь стояла узкая железная койка и туалетный столик с небольшим зеркалом.
Сью с благодарностью прижалась щекой к прохладной подушке и с ходу отключилась.
Владелица заведения, в которое Сью попала по рекомендации одного случайно встреченного в баре сутенера, отвалила пятьсот долларов на операцию − ублюдок к тому времени уже начал шевелиться и заметно портил фигуру. Стараниями доктора Дугласа, накачавшего Сью разными гормонами, он намертво прирос к стенке матки, которую тоже пришлось удалить. Это обстоятельство Сью нисколько не огорчило, напротив, даже обрадовало, ну, а шрам рассосался за каких-нибудь две недели. Миссис Кольт оказалась щедрой особой и сполна оплатила ее пребывание в частной клинике, даже один раз прислала цветы и шоколадные конфеты.
Через восемнадцать дней после операции Сью приступила к работе, испытывая невероятное облегчение оттого, что больше никогда в жизни не сумеет «подзалететь». Она очень похорошела и раздалась в бедрах. Ее гладкая от природы кожа отдавала благородной желтизной слоновой кости, к тому же, как выяснилось, у нее были хорошие манеры и особый подход к клиентам.
Разумеется, миссис Кольт не поверила ни единому слову из ее рассказа о жестокосердном муже, но Сью было глубоко наплевать на это. Через три месяца после начала работы она не только вернула ей долг, но еще и потребовала прибавки к жалованию, и миссис Кольт, неожиданно для самой себя, беспрекословно согласилась. Сью сняла двухкомнатную квартиру в фешенебельном районе города, которую обставила и убрала по своему вкусу: ярко, броско, современно. Она презирала аристократическую старину с ее бесцветной утомляющей взгляд роскошью. Как и ненавидела образ жизни, который ей пытались навязать с детства.
На ее губах играла загадочная улыбка, когда она вспоминала свой побег из дома доктора Дугласа. Калейдоскоп невероятных событий, за ним последовавших, смахивал на голливудский боевик. Сначала был мотель у моря, куда ее доставил на «роллс-ройсе» пьяненький японец, накормив предварительно в ресторане улитками и червями и накачав крепкой горькой настойкой. Проснувшись поутру в его объятьях, она абсолютно не помнила, что он с ней делал. Японец − его звали, кажется, Ёсихиро − дал ей пятьдесят долларов, и она купила джинсы, сандалии и майку. Он подбросил ее до Балтимора, где у него были дела. В Балтиморе Сью стало плохо в баре: этот проклятый ублюдок умел здорово отравлять ей жизнь, и ее вывернуло наизнанку в туалете. Туалет был мужской − до женского она добежать не успела, − и там ее подцепил богатый сопляк. Они заночевали на ранчо его родителей, которые шлялись по Европам. Потом еще целый день занимались любовью втроем с подружкой этого не то Лена, не то Бена. Кончилось тем, что подружка приревновала Сью к Лену или Бену и закатила ему бурную истерику. Он сунул Сью двадцатку, жмот несчастный, и велел мотать на все четыре.
Она добралась автостопом до Ричмонда. Это был самый тяжелый отрезок пути − за это время ее дважды изнасиловали, разумеется, не заплатив ни цента, а один раз еще и избили. В Ричмонде на Сью положил глаз богатый еврей. Подсел, когда она курила на скамейке в парке, обдумывая, что делать дальше, и сказал, громко хлюпая носом, что ему изменила жена и он хочет умереть.
Они сели в его собственный самолет и кувыркались в воздухе над обеими Вирджиниями, пока Сью уговаривала этого Теренса, черт бы его побрал, хотя бы повременить со своим решением покончить жизнь самоубийством.
Ее долго рвало, когда они наконец приземлились на небольшом летном поле близ Мариетты, штат Огайо. Теренс ухаживал за ней с отеческой заботой, хотя сам был старше всего на каких-нибудь десять лет, не больше.
Потом они укатили на поезде в Чаттанугу, где у Теренса жила сестра. Ехали вдвоем в спальном вагоне, но этот Теренс даже пальцем к ней не прикоснулся. Сью это очень задело. Она разделась догола и села к нему на колени. Он развез сопли и сказал, что не может изменить жене, что он очень, очень ее любит и готов ей все простить.
Сью обозвала его «обрезанным педиком», залезла под одеяло и проспала до Чаттануги. Ей приснился сон, будто ее выбрали королевой красоты на карнавале в Новом Орлеане, и она, проснувшись, поняла, что нужно ехать именно в Новый Орлеан и никуда больше. Теренс дал ей семьдесят долларов и очень просил оставить свой адрес. Она записала ему в записную книжку один из телефонов офиса своего деда в Нью-Йорке.
В Новый Орлеан она тоже добиралась автостопом, но на этот раз повезло: мужчины обращались с ней ласково и даже кормили задарма. Правда, один заставил сосать ему пальцы на ногах (фу, ее чуть не стошнило: из-за того, что она вспомнила этого придурка Дугласа), но зато тот тип отвалил ей сорок пять долларов.
И вот теперь она живет припеваючи в своей уютной квартирке окнами на залив, делает все или почти все, что хочет, а главное, учиться ее никто не заставляет − от одного воспоминания о школе у Сью челюсти сводило оскоминой. Она может позволить себе купить любое платье, драгоценности ей дарят клиенты, которые, кстати, не заставляют ее по вечерам пить теплое молоко. Зато Сью пьет сколько душе угодно шампанского. Будущее рисуется ей более чем в радужных красках: неровен час, загнется дед − уж об этом она наверняка узнает из газет или услышит по телевизору, − и тогда они с братом получат огромное наследство. К брату Сью не питала никаких чувств − он существовал и все тут. Что касается матери, то ее, наверное, давно упекли в какой-нибудь фешенебельный санаторий с крепкими решетками на окнах.
И работка у нее что надо − не работа, а настоящее развлечение. Звонит тебе по телефону клиент, и, если ты в настоящий момент свободна, присылает за тобой лимузин. Всего-то и нужно суметь сделать так, чтобы его дохлая сарделька как можно скорей зашевелилась и затвердела, а потом встала торчком. В чем, в чем, а уж в вещах подлобного рода Сью была настоящей волшебницей. Пожилые клиенты и те набрасывались на нее как дикие звери после пяти, от силы десяти минут «разминки с мягкой игрушкой», как называла свои ухищрения Сью. Она была противницей всякого рода извращений − в конце концов в их заведении есть и минетчицы, и специалистки по содомическому коитусу. Сью любила чувствовать себя в постели с мужчиной стопроцентной женщиной − ее брали, она отдавалась. В этом был смысл занятий сексом, а не в том, чтобы глотать чью-то вонючую сперму.
Словом, жизнь текла весело и вполне свободно. Главное, Сью не терзали ни угрызения совести (Перед кем, спрашивается, угрызаться? Уж не перед дедом ли, который упек ее в дурдом, да еще хотел, чтобы она родила ублюдка? И не перед этим живодером Дугласом, которого, как надеялась Сью, уже давно слопали могильные черви), ни страсти, ни заботы не тревожили. Жизнь текла бы точно так же и дальше, если бы на то была воля Сью, но, наверное, не мы распоряжаемся своими судьбами, а кто-то еще. Кто, интересно?..
Маша выглянула в окно и увидела ослепительно блестевший на солнце снег и высокие ели. «Мороз и солнце − день чудесный…» невольно вспомнились пушкинские строки. Она вздохнула, еще сама не зная, почему. Как вдруг все вспомнила.
…Она долго и крепко спала в уютной теплой постели, ей снилось что-то очень приятное из почти забытого детства. Кажется, Устинья и мать… Но это было потом. Сначала ее везли в кромешной тьме на машине, она летела в самолете, где с ее головы сняли наконец душный мешок, и она смогла увидеть лица, вернее, маски сопровождавших ее людей. Они обращали с ней вежливо, даже с некоторым подобострастием. Разумеется, они не ответили ни на один из ее вопросов. Самый высокий и толстый мужчина с ломким − почти детским − голосом лишь однажды сказал в ответ на ее «куда?» и «зачем?»:
− Надеюсь, мисс, вам не сделают ничего дурного.
Потом они пересели в вертолет, поджидавший их на небольшой площадке в горах. В вертолете Маша задремала. Сонную ее вывели наружу. Стояла тихая лунная ночь. Снег искрился и переливался холодным фиолетово голубым светом. Кто-то накинул ей на плечи шубу и властно взял под руку. Остальное она помнит смутно.
Комната, в которой она сейчас находилась, была просторной и отдаленно напоминала ее комнату на казенной даче в Пахре. Но убранство здесь было богаче, и все сияло стерильной чистотой. На столике возле зеркала стояла ваза с гиацинтами − большой сиреневый букет нежных прихотливых цветов со сладким запахом девичьих грез. Маша видела себя в зеркале, в котором отражался и этот букет: ночная рубашка тончайшего светло сиреневого батиста с вышивкой шелком на груди, бледное − ни капли косметики − лицо, волосы заплетены в две косы. Но она не помнит, как снимала макияж и готовилась ко сну. Зато помнит, что прежде, чем заснуть, видела какую-то женщину. Та гладила ее по голове и несколько раз поцеловала в лоб… Может, правда, ей это приснилось? И почему у нее сейчас такая легкая − почти невесомая − голова?
Она села в кресло возле камина и протянула ноги к решетке. Оттуда шло тепло и терпкий аромат еще чуть тлевших сосновых поленьев. Ни о чем не хочется думать. Разве что о сне, который снился, но от него осталось лишь ощущение сладкой грусти о том, что прошедшее невозвратно, отчего воспоминания становились еще слаще и желанней,.
Кто эта женщина, которая ласкала ее так или почти так, как когда-то давно ласкала Устинья? Маша вспомнила, что у нее смуглое лицо с крупными, точно высеченными из какой-то очень твердой породы дерева, чертами, большие темные глаза, блестевшие лихорадочным возбуждением. Нет, она ее никогда не видела, и эта женщина совсем не похожа на Устинью, разве что от нее тоже исходит тепло. Последнее время Маше так недоставало тепла…
Она встала и направилась к высокой двери, застекленной матовым − с похожими на морозные узоры − стеклом. Дверь бесшумно распахнулась, стоило к ней приблизиться. Маша очутилась на застланной пушистым паласом цвета летнего неба галерее, с обеих сторон которой спускались две лестницы. Она подошла к перилам.
Сквозь стеклянный купол над головой светилось голубое безоблачное небо. Просторное помещение внизу напоминало морскую лагуну − бирюзовая вода в солнечных бликах, золотистый песок, ракушки, галька. Сбоку увитый мелкими розочками грот. И ни души вокруг.
Она медленно спустилась по лестнице. Среди цветущих магнолий порхали и щебетали самые настоящие птицы. Выскочивший неизвестно откуда мохнатый темно рыжий, похожий на собачку, зверек обнюхал ее босые ноги, задрал свою острую мордочку и, тихонько пискнув, нырнул в кусты.
Здесь росла настоящая трава, поблескивающая каплями прохладной росы. Противоположный край бассейна-лагуны упирался в стену, мягко переливающуюся голубовато жемчужным цветом бескрайних морских далей. Маша усмехнулась, коснувшись ладонью гладкой поверхности стены. Совсем как в жизни: кажется, открываются перед тобой необъятные дали, окрыляя душу надеждой, на самом деле это все мираж, обман…
Она вошла в грот, тотчас вспыхнувший серебристым мерцанием. Перед ней распахнулись на две стороны прозрачные стеклянные двери, за которыми начинался длинный коридор. Маше казалось, будто она идет тенистой аллеей и над головой шумят могучие ветви цветущих каштанов, но теперь она знала, что это всего лишь иллюзия. Впрочем, сейчас это не имело значения.
Она очутилась в большом зале с зеркальными стенами. Такой она видела в своих детских снах в ту пору, когда отдавалась всем существом балету. Зазвучала негромкая музыка − ее любимое Анданте из «Щелкунчика». Неужели это тоже иллюзия? Что с ней происходит в таком случае? Может, это сон?
Она с размаху ударила себя по щеке. Зеркала мгновенно отразили и размножили ее движение. Щеке стало больно. Выходит, это не сон. Но теперь это тоже почему-то не имело значения.
− Делай все, что хочешь, − сказала высокая женщина в длинном белом платье, отделившаяся от стены напротив. − Ты хочешь танцевать? Я знаю: ты очень любишь танцевать. Иди сюда − тут есть все, что тебе нужно. А я буду смотреть, как ты танцуешь, ладно? Я так люблю смотреть на тебя. Хоть ты сейчас почти совсем на него не похожа. Но когда я увидела тебя в первый раз, я точно поняла: он это ты. Я долго следила за тобой, но ты, разумеется об этом не подозревала. А вчера вечером, когда я тебя переодевала и убирала с лица косметику, я убедилась окончательно в своей правоте. Хотя раньше не верила в переселение душ. Но оттого, что мы во что-то верим или не верим, в мире ничего не меняется, правда? Наш мир зол и жесток, но теперь, когда у меня снова есть ты, мне на все наплевать. Танцуй же, танцуй. У тебя получится. Я догадалась о твоем увлечении балетом еще тогда, хоть ты и пытался это скрыть. И о том, что тебе следовало родиться женщиной, я тоже знала с детства. Теперь, когда справедливость восторжествовала, у нас с тобой все будет хорошо, верно? Надень длинную белую пачку и венок из лилий. Ведь ты − настоящая Сильфида. Прорицательница давным-давно сказала мне, что я снова тебя встречу. Я так боялась не узнать тебя… Я сходила с ума, вытворяла всякие глупости. Танцуй, танцуй же − и тебе станет замечательно легко. А потом расскажешь мне, что с тобой было после того, как нас разлучили. Ты вспомнишь все-все… Мне это очень нужно. И мы с тобой больше не расстанемся. Никогда.
После разговора с частным детективом Джекобом Уэбстером у Бернарда Конуэя слегка отлегло от сердца. Уже через два часа ему было известно, сколько убийств и изнасилований произошло за последние сутки в Нью-Йорке. Он даже успел заскочить в городской морг, куда доставили труп зверски убитой молодой женщины, приметами схожей с Маджи. Но это была не она, хотя тоже оказалась очень хороша собой, − какой-то маньяк буквально изрешетил пулями ее живот.
− Она была беременна, и ее приятель заподозрил измену, − рассказывал сопровождавший Бернарда сержант полиции. − Ему хотелось как можно скорей покончить с младенцем. Он сам полчаса назад позвонил в полицию и во всем признался. Девица пела в кабаре «Две гитары» на Четырнадцатой улице. У этих артистов забавные нравы: сегодня − один, завтра − другой или оба сразу. Нам с вами их не понять.
И сержант неодобрительно покачал головой.
Джекоб Уэбстер считал, что Машу похитили с целью получения выкупа от его клиента, Бернарда Конуэя, которого видели в ее обществе за несколько часов до случившегося. Детектив допросил владельца ресторана и всю обслугу, обследовал сантиметр за сантиметром старенький «Форд» и пришел к выводу, что кто-то умышленно снял клемму с аккумулятора, но полицейские почему-то не обратили на это внимание. Благодаря своим платным осведомителям он также установил, что женщина, похожая по описаниям на разыскиваемую его клиентом подружку, примерно в половине третьего ночи села в полицейский «Мерседес» в районе Второй авеню. Он резко рванул с места, и осведомителю удалось запомнить только три последние цифры его номера. Еще через несколько часов Джекоб Уэбстер сообщил Бернарду Конуэю, что в полиции Нью-Йорк-сити не существует машины с таким номером.
− Ждите от них звонка или какого-то иного контакта, − наставлял детектив клиента. − Старайтесь чаще появляться в людных местах: барах, ресторанах и тому подобных заведениях, где можно было бы передать вам письмо, не привлекая особого внимания. Вы не должны мне звонить ни при каких обстоятельствах − я сам с вами свяжусь.
Бернард рассеянно кивнул. Он не спал вторую ночь. Джейн Осборн звонила ему в отель каждые четверть часа. В пять утра она закатила истерику и пообещала немедленно приехать и расцарапать ему физиономию. Он повесил трубку, не дослушав ее угроз.
В настоящий момент Бернард находился в полной отключке. Он лежал абсолютно голый поперек широкой кровати в своих роскошных апартаментах в отеле «Солсбери». Кажется, тут только что была Джейн. Чихать он на нее хотел. Она била его по щекам и громко визжала. От ее визга у Бернарда разболелась голова. Он ткнул Джейн локтем в грудь. Эта женщина была похожа на пьяный кошмар. Вполне возможно, что это и был пьяный кошмар.
Уже минуло двенадцать дней с той ночи, как исчезла Маджи. Исчезла бесследно, не оставив никакой надежды на то, что он когда-нибудь увидит ее снова. Это полное отсутствие надежды, в конце концов, и выбило Бернарда Конуэя из колеи. Полиция старалась делать хорошую мину при явно никуда не годной игре. Джекоб Уэбстер потребовал еще пять тысяч на расходы. В его голосе Бернард уловил пессимистические нотки, хотя детектив и божился, что непременно отыщет Маджи. И добавил: живой или мертвой. Последняя фраза вывела Бернарда из себя. Он обозвал Уэбстера старым дерьмом и дохлой крысой и пожелал, чтобы у него отсохли яйца. Но тем не менее послал чек, велев взять под наблюдение папашу, то есть этого мистера Смита-Ковальски, а там черт его разберет. Похоже, он на самом деле какой-то шпион − держится хладнокровно и даже заносчиво, в панику не впадает, точно Маджи ему вовсе не дочь и вообще никто.
Бернард приподнял голову и приоткрыл глаза − в спальню кто-то вошел. Если это кто-то из наглой журналистской братии, он покажет в объектив голый зад или что−нибудь похлеще. Пускай вся Америка любуется интимными местами техасского мультимиллионера, катящегося на дно благодаря собственной глупости. А вы можете держать под контролем свои страсти, господа соотечественники? Если да, вот вам мой голый зад. Ничего иного вы не заслужили.
− Молодой человек, прекратите выставлять себя на посмешище, − произнес скрипучий старческий голос. − Наденьте штаны или, по крайней мере, прикройтесь простыней. Ваш отец очень недоволен тем, как вы себя ведете.
− А ты кто такой? − Бернард все-таки прикрыл ягодицы краем простыни и, подперев ладонями щеки, попытался сфокусировать взгляд на вошедшем. Бесполезно. Изображение двоилось, троилось и множилось, сливаясь в бесформенное серое пятно. − Плевать я на него хотел. И на тебя тоже.
− Зря. Потому что я мог бы оказаться вам полезным. При том условии, что вы прекратите наливаться виски и будете делать то, что я вам скажу.
− Ты? Ха, а кто ты такой, чтобы ставить мне условия? Мне, Бернарду Конуэю?
− Я бы на вашем месте принял душ и выпил крепкого кофе с аспирином. В противном случае я отказываюсь вступать с вами в какие бы то ни было переговоры.
Бернарду наконец удалось свести глаза в одну точку. Он сумел разглядеть высокого тощего старика благообразной наружности с копной пушистых серебряных волос.
− Эй ты, святые мощи, подойди-ка сюда, − велел он старику. − Физиономия твоя расплывается. Черт побери, кажется, я тебя на самом деле где-то видел. Да не бойся, иди сюда.
Старик повиновался. Теперь он стоял возле кровати, опершись обеими руками на свою палку с тяжелым бронзовым набалдашником и не мигая смотрел на Бернарда.
− Я знал тебя, когда ты ездил верхом на палочке и ел по утрам овсяные хлопья с теплым молоком, − сказал старик голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций. − Если бы я не был знаком так близко с твоим отцом, я бы решил, что ты невоспитанный ублюдок. Вот до чего может довести человека неумение обуздывать собственные чувства.
Старик с сожалением поцокал языком и с выражением глубокой брезгливости на лице присел на краешек кровати. Бернард не без усилия встал, обернулся простыней и шатаясь побрел в ванную. Душ взбодрил его, заработали мозги. Старик молол что-то про какую-то сделку. Похоже, это касается Маджи… Старик? Так ведь это же Уильям Тэлбот, газетный магнат и пройдоха, каких не видел свет. Его отец, Джим Конуэй, связан с ним многолетней «дружбой», с точностью до наоборот повторяющей библейскую заповедь «око за око», то есть услуга за услугу. Тэлбот совсем недавно оказал семейству Конуэй услугу − в тщательно спланированной травле Эндрю Смита и его дочери имя Бернарда Конуэя упомналось не часто и в не слишком оскорбительной манере. Даже наоборот − он выглядел подчас настоящим мужчиной, эдаким преуспевающим бизнесменом, имеющим право пошалить в свободное от дел время. Дерьмо собачье, одним словом.
Бернард перекрыл горячий кран и теперь стоял под ледяной струей, со злорадством наблюдая за тем, как тело покрывается крупными жесткими пупырышками. Тело плейбоя, любимца женщин, которому всегда везло в любви. Шикарный «роллс-ройс», мчавшийся по гладкому шоссе на предельной скорости и вдруг запахавший брюхом по камням. Он перекрыл воду и завернулся в халат. Итак, око за око. Интересно, чем он, Бернард Конуэй, может сейчас оказаться полезным этой хитрющей лисе Тэлботу?
Он решительным шагом вошел в спальню и увидел возле кровати столик-каталку, на котором стояла большая чашка с дымящимся черным кофе для него и другая, поменьше и с чаем, для Тэлбота.
− Итак, судя по всему, вы уже почти готовы меня выслушать, мистер Конуэй, − подал голос Тэлбот из кресла в углу, где он сидел, сложив ладони домиком и упершись в подбородок кончиками пальцев. − Прошу вас присесть и выпить кофе. И не бросайте на меня нетерпеливые взгляды. − Он усмехнулся одними губами. − Понимаю, вы бы сейчас с удовольствием набросились на меня в надежде вытрясти вместе с признанием душу. Но вы этого не сделаете, поскольку отдаете себе отчет в том, что душу из такого старика, как я, можно вытрясти в одно мгновение, но вот что касается признания, с этим, как вы понимаете, дело обстоит несколько иначе. К тому же мое признание без моего согласия сотрудничать с вами вам ровным счетом ничего не даст. − Старик вынул из кармана пиджака платок и не спеша промокнул вспотевший лоб. − Прежде чем начать наш разговор, снимите трубку и позвоните этому вашему чересчур ретивому сыщику. Скажите, что вы отказываетесь от его услуг, ибо ваша… знакомая нашлась и вообще она никуда не пропадала − просто в тайне от всех взяла и уехала погостить у своей близкой подруги.
− То есть как? − У Бернарда буквально отвисла челюсть. − Вы хотите сказать…
− Я хочу сказать только то, что сказал, − нетерпеливо перебил его Тэлбот. − Звоните же. Ведь вам так не терпится узнать, где ваша Маджи.
Бернард послушно снял трубку.
− Надеюсь, вы не лжете? − спросил он у Тэлбота прежде, чем соединиться с Уэбстером.
− Мой друг, как можно заподозрить во лжи человека, посвятившего всю свою жизнь тому, чтобы Америка знала про себя истинную правду? Ай-яй-яй, молодой человек, вы, очевидно, забыли, как мы с вашим отцом обсуждали на вашем ранчо в Соскуихане, что сказать ему в интервью по поводу трагической гибели вашего старшего брата? Как вам известно, вся страна рыдала у экранов телевизоров при виде неподдельного родительского горя. Ведь вся вина Джима младшего, если вы помните, состояла в том, что он был влюблен в эту…
Тэлбот замолчал − на проводе был Уэбстер. Бернард дал ему указания, ограничившись пятью короткими фразами, после которых со злостью швырнул трубку.
− Этот субъект мне не поверил, − сказал он. − Я понял по его тону.
− Ему ничего не останется делать, как поверить, когда он увидит в завтрашнем выпуске «Таймс» фотографии улыбающейся мисс Ковальски на фоне теплого южного моря. Присядьте, мистер Конуэй, я не привык смотреть на собеседника снизу вверх.
− Где она? − Бернард стремительно шагнул к старику, опрокинув столик с посудой. − Ты не уйдешь отсюда, пока я не узнаю, где Маджи.
− Я именно за тем и пришел, чтобы сказать вам об этом. − Тэлбот достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и извлек из него фотографию. − Полюбуйтесь на свою подружку. За эти две недели, что вы пропьянствовали, швыряя на ветер отцовские деньги, она отдохнула и воспрянула душой и телом, поскольку наконец-то попала в окружение искренне любящих ее людей.
Он протянул карточку Бернарду. С нее улыбалась загоревшая, невероятно похорошевшая Маджи, босая и в бикини цвета зрелой рябины. Сзади нее, сколько хватало глаз, искрилась и переливалась на солнце морская бирюза. У Бернарда дух захватило − Маджи была такой желанной, и больше не было сил жить вдали от нее.
− Немедленно едем к ней, − сказал он, не в силах оторвать взгляда от фотографии. − Я должен ей сказать…
− А вы уверены, что она согласится вас выслушать? − Тэлбот смотрел на Бернарда немигающим взглядом своих стального цвета глаз, ритмично постукивая друг о друга указательными пальцами сложенных возле груди домиком рук. − Ведь однажды она уже выставила вас за дверь, если не ошибаюсь, даже ударила по щеке.
− Но тогда я еще не знал… − начал было Бернард, но Тэлбот по своему обыкновению не позволил ему договорить.
− Вы и сейчас ничего не знаете. А ей нужно, чтобы возле нее был верный и преданный ей до последнего вздоха человек. И такого ей, кажется, наконец-то послал Господь.
− Вранье! − воскликнул Бернард и, наступив босой пяткой на осколок разбитой чашки, громко выругался. − Сначала ты сказал, будто она гостит у близкой подруги. О, черт, мне следовало догадаться с самого начала, что Маджи в кого-то влюбилась. А я вместо этого как последний дурак бегал по моргам и пытался залить кошмарные видения алкоголем.
− Вы и есть последний дурак, − все тем же бесстрастным голосом сказал Тэлбот. − Мистер Смит, ее отец, оказался намного умней вас. Он позвонил мне на следующий день после так называемого исчезновения дочери и потребовал чек на сто тысяч долларов. Представьте себе, я не только дал ему этот чек, а еще и предложил помочь получить советскую визу. Так что через парочку дней он улетит в свою Москву и, надеюсь, в ближайшее время не будет болтаться у нас под ногами. Моей дочери он больше не нужен. Мистер Конуэй, прошу вас, не стройте из себя обманутого влюбленного − трагедия не ваша стихия. Если желаете повидаться с вашей бывшей подругой, вы должны дать мне слово вести себя как настоящий джентльмен и, если потребуется, рассказать с телеэкрана всю правду о ее теперешней вполне благополучной и счастливой жизни. Эта женщина, я полагаю, много страдала и заслужила наконец покой и счастье. Мы, американцы, помешаны на хэппи-эндах, не так ли? Ваше слово, мистер Конуэй.
− Я его даю, − глухо буркнул Бернард и рухнул на кровать. − Пока еще есть надежда, что я потерял Маджи не навсегда. И я буду цепляться за эту надежду из последних сил.
