− Я не знаю, кто ты, но я рассказала тебе все о себе. И мне стало легче. Словно я сняла с души часть груза и переложила на твои плечи. Прости меня за это, Сью.
Маша протянула руку и коснулась плеча женщины. Сью быстро наклонила голову и прижалась щекой к ее руке.
− Ты можешь переложить на меня весь груз, − сказала она, влажно поблескивая большими темными глазами. − Для меня это будет настоящим счастьем. Мне кажется, ты начинаешь кое-что вспоминать. А помнишь, как мы с тобой закрывались в библиотеке и по очереди читали вслух стихи Эдгара По:
Но наша любовь сильнее любви
Тех, кто жить дольше нас могли,
Тех, кто знать больше нас могли,
И не горние ангелы в высях небес,
Ни демоны в недрах земли
Не в силах душу мою разлучить
С душою Аннабел Ли.[1]
Не надо − не отвечай: этот мир нарочно устроен так, чтобы мы ничего не помнили. Чтобы каждый раз мы начинали все сначала, повторяли все безумства, испытывая при этом наивное счастье. Те, кто слишком много пережил, не могут быть счастливыми. И любить они не умеют. Скажи, ты любишь меня?
Сью взяла Машину руку и, перевернув кверху ладонью, медленно поднесла к губам и нежно поцеловала. Они сидели на траве среди высоких сочных цветов альпийской лужайки. Над их головами медленно плыли важные белые облака, где-то поблизости позвякивали колокольчики пасущихся на склонах горы овец и коз. Это была настоящая идиллия, и Машина душа, уставшая от бурь и невзгод последних лет, наполнилась умиротворением и покоем. Странное дело, ей было легко и хорошо с этой уже немолодой женщиной с большими грустными глазами. Она давно простила совершенное над ней насилие похищения. Да, она пленница, но ведь ей никуда отсюда не хочется. Ни-ку-да. Сью явно не в себе, но она так чутка − часами слушает ее рассказы о пережитом и просит рассказывать еще и еще. Она искренне верит в то, что душа ее покойного брата-близнеца Тэда, которого Сью безумно любила, переселилась в ее, Машино, тело. Кто знает, так оно или нет… Порой, слушая рассказы Сью о детстве, Маша вдруг словно начинала что-то вспоминать, однако мгновенно одергивала себя и обзывала мысленно фантазеркой. Но ведь она когда-то давно тоже верила в переселение душ и даже убедила себя в том, что знает, кем были в прошлом многие из ее родственников. Она невольно улыбнулась, вспомнив истории, которые рассказывала Устинье, Таисии Никитичне, Вере про их «прошедшую» жизнь.
− Чувственность пробудилась во мне в тринадцать лет, − рассказывала между тем Сью. − Помнишь, я как-то тайком забралась к тебе в постель? Ты в тот день приехал на каникулы из своей школы, а я уже целую неделю жила дома. Едва стемнело, я притащила из сарайчика стремянку и спрятала в зарослях плюща под твоим окном. Моя спальня, как ты знаешь, была на первом этаже. Все уснули, и я вылезла в сад через окно − все три входа в дом были снабжены сиренами, которые завывали страшней, чем дикие звери, стоило хотя бы коснуться их пальцем, а на обеих лестницах всегда звенели колокольчики, даже если по ним ходили босиком и на пальчиках, − вспоминала Сью, время от времени поглаживая руку Маши. − Было холодно, моросил противный дождик. Я промокла до нитки, пока мне удалось вытащить из зарослей лестницу, разложить ее без шума и подставить к твоему окну. Ты был мне очень рад, хотя поначалу боялся, как бы не узнал отец − ты всегда очень боялся отца. В ту ночь мы проспали в обнимку до рассвета. Я была в тонкой ночной рубашке. Твоя рука лежала на моей груди. Она еще была бесчувственной, хотя очень, очень горячей и такой родной. Уходя, я поцеловала тебя, крепко спящего, в губы. И ты ответил на мой поцелуй − во сне. Проснувшись, ты резко отвернулся и стиснул губы. Помню, я проплакала весь день, а ты, как ни в чем не бывало, уехал с Нэдом Паркером верхом на озеро и даже опоздал к ленчу. Или же ты испугался чего-то и умышленно меня избегал?.. Ты был тогда еще очень робок и часто говорил о грехе. Ты был истинным католиком в отличие от меня, неосознанно проповедующей язычество.
Маша вдруг вспомнила «Солнечную долину» и Толю. Рассказ Сью волновал ее все больше и больше.
− Вечером ты наконец появился на пороге гостиной, − продолжала Сью, − на меня пахнуло запахом леса и − терпко − настоящим мужским потом. От тебя еще никогда так не пахло. Я бы обязательно это знала − ведь мы так много времени проводили вместе. У меня зашевелились ноздри и заныло внизу живота. Отец велел тебе немедленно принять ванну. К чаю ты вышел в коротком − до колен − желтом махровом халате, и я увидела, что твои голени уже успели покрыться густыми темными волосами. Я забыла отнести лестницу на место, на нее наткнулся Линкольн, наш садовник, и начался настоящий переполох. В ту ночь отец распорядился выпустить из загона собак. Это были огромные ротвейлеры, злые и неподкупные. Они знали и слушались только отца, но даже он входил к ним в загон с автоматическим ружьем.
Но я всех перехитрила. − Сью самодовольно улыбнулась. − После того, как Линда принесла мне молоко и убедилась, что я уже в кровати, никем не замеченная, я прокралась на первый этаж. Взрослые еще не спали и на треньканье колокольчиков на лестнице никто не обратил внимания. Я спряталась в чулане наискосок от твоей спальни. Помню, там стояло старое дедушкино кресло, в котором я свернулась калачиком и задремала. Но едва в доме все стихло, я проснулась и вышла в коридор. В большое окно в его дальнем конце светила полная луна. С детства не люблю луну − она кажется мне злым оком, следящим за каждым моим шагом. Я подошла на пальчиках к окну и спустила штору. Только после этого я рискнула приблизиться к твоей двери. Из-под нее виднелась полоска света. У меня что-то вздрогнуло внутри − неужели ты ждал меня?..
Я присела и заглянула в замочную скважину. Ты стоял абсолютно голый перед зеркалом, вобрав живот под ребра, и пытался разглядеть свой пенис. Он был у тебя еще совсем маленький и сморщенный. Я прочитала в одной книге, что мальчики развиваются позже девочек, а ведь мы с тобой были близнецами. Я вздохнула, но в следующее мгновение подумала о том, что, если я возьму твой пенис в свою руку и буду его долго и нежно ласкать, он очень скоро оживет и увеличится в размерах. Не знаю, откуда мне было известно об этом: с девочками из нашей школы я никогда на подобные темы не говорила, потому что ни одной из них не доверяла, в кино тогда ничего подобного не показывали. Что касается книг в доме отца, то они были того содержания, какого должны быть книги в библиотеке богатого янки, кичащегося своим безупречным образованием.
Я тихонько стукнула в дверь. Она приоткрылась только через минуту, которую я с трудом пережила. Ты стоял, завернувшись до пояса в полотенце.
− Входи, − сказал ты и покраснел. − Я знал, что ты придешь. Но очень этого боялся.
Я осторожно размотала полотенце, стараясь не касаться твоей кожи. Теперь ты стоял передо мной во всей своей юной красе. Я обратила внимание, что твой пенис увеличивается прямо на глазах. Я опустилась на колени и прижалась щекой к твоей горячей вздрагивающей плоти. Это было удивительное ощущение. Мои губы раскрылись сами собой. Ты вздрогнул всем телом, и мне показалось на какое-то мгновение, что ты сейчас упадешь. Я действовала как во сне. Ты громко стонал, и эти стоны меня возбуждали. Наконец я в изнеможении упала на ковер, чувствуя, как мое тело сотрясают конвульсии. Меня распирала какая-то могучая сила изнутри, она просилась наружу, давила на низ живота. Мне стало больно, и я широко расставила ноги. Рубашка треснула почти до самых грудей. Ты стоял надо мной и с удивлением, смешанным со страхом, взирал на мою наготу. Потом наклонился и одним резким движением разорвал ткань до самого горла.
− Что мы наделали, − прошептал ты, входя в меня. − Ведь это… это такой…
Я зажала тебе рот ладонью, и ты укусил меня до крови. Мы катались по ковру и все никак не могли достичь высшего пика наслаждения. Мы были так неопытны и действовали, подчиняясь каким-то смутным инстинктам.
Внезапно Сью вскочила и, потянув Машу за руку, заставила подняться с земли.
− Я знаю, что ты сейчас думаешь, − сказала она прерывающимся от возбуждения голосом. − Но это не так. Когда я прикасаюсь к тебе, я словно натыкаюсь на непреодолимую стену. И эта стена − твое нынешнее воплощение. Поверь, я, как и ты, презираю однополую любовь, и после того, что у нас с тобой было раньше, я ни за что не опущусь до этого. Я виновата, что не умерла тогда с тобой. Но они силой заставили меня жить. Я… я обязательно что-нибудь придумаю. Вот увидишь. Ты только потерпи немного, ладно? − В уголках губ Сью появились пузырьки пены, лицо исказила гримаса боли. − Пошли отсюда, − хриплым голосом сказала она. − Нам больше нельзя здесь оставаться. − Она ускорила шаги, потом перешла на бег, не выпуская Машину руку из своей. − Я вспомнила про доктора Куина, − запыхавшимся голосом сообщила она. − Это замечательный доктор, и он обязательно нам поможет. Я ничего не боюсь, лишь бы только снова оказаться в твоих объятьях. Это займет уйму времени, зато потом мы будем неразлучны. − Она вдруг остановилась как вкопанная и стала озираться по сторонам. − Мне вдруг сделалось так страшно… − прошептала она. − Ведь они могут прийти и снова отнять тебя. Они следят за каждым нашим шагом. Как тогда, помнишь? У них везде глаза, уши, руки. − Сью вдруг вытащила из кармана ковбойки маленький пистолет с резной костяной ручкой и, приставив его к Машиному виску, сказала: − Сначала я убью тебя, а потом себя. Или, может, стоит сделать наоборот?.. − Она в раздумье вертела в руках пистолет. − Нет, мы поступим иначе. Возьми его и спрячь. − Она протянула ладонь, на которой лежал пистолет, и Маша осторожно взяла его. − У меня есть другой. Если они снова задумают нас разлучить, мы ляжем в одну постель и одновременно убьем друг друга. Но еще не время. Я буду знать, когда оно наступит. − Сью обняла Машу за плечи и прижалась щекой к ее щеке. − Это будет тот самый экстаз, которого мы тогда так и не сумели достичь. Кульминация нашей любви. Но сначала я должна попасть на прием к доктору Куину.
Получив советскую визу, Анджей уже через два дня вылетел в Москву. У него не было никаких особых планов относительно будущего, зато были деньги и воспоминания о прошлом. И то, и другое не должно лежать мертвым грузом, решил Анджей. Тратить, тратить, тратить − таков был его нынешний девиз. Тратить чужие деньги на то, чтобы оживить свои воспоминания. Пережить их снова и снова. У романтика в этом холодной циничном мире нет и не может быть будущего. Зато никому не дано отнять его прошлое.
В самолете созрел план − уйти во что бы то ни стало от навязчивой опеки КГБ, исчезнуть, раствориться в толпе. Для этого придется…
Его вдруг осенила блестящая идея, и он заерзал в кресле самолета от нетерпения осуществить ее как можно скорей. Перелет через океан показался невыносимо долгим. Пересаживаясь в римском аэропорту Да Винчи на самолет компании «Ал Италия», Анджей машинально насвистывал мелодию песни «Широка страна моя родная», при этом не переставая выстраивать в уме мельчайшие детали своего плана. Как хорошо, что на этот раз он едет в Советский Союз по приглашению, исходящему от частного лица. И никакой он теперь не Эндрю Смит, а Анджей Ковальски, гражданин Польши, проживший какое-то время в Соединенных Штатах. Ну, а если копнуть его прошлое поглубже, то и вовсе окажется, что он − гражданин Страны Советов. Госдепартамент наверняка довольствуется тем отчетом, который составят в КГБ. С Варшавой разговор короток − там еще держится коммунистический режим. Щарт, Сью оказала ему неоценимую услугу, похитив Машу. Он нахмурился, но в следующее мгновение отогнал от себя мрачные мысли. Тэлбот не допустит, чтобы его дочь причинила своей пленнице какой-либо вред. Все закончится благополучно, и старина Тэлбот щедро расплатится с Машей, купив у нее таким образом молчание. Да и этот Конуэй наверняка, в конце концов, что-то разнюхает и начнет вовсю копать. Влюбленный мужчина тот же динозавр в свой брачный период. Анджей усмехнулся. Замечательная метафора, но с литературой покончено навсегда − ремесло писателя лишает человека его врожденной невинности. Это тот же змей-искуситель, из-за которого Адама и Еву изгнали из Эдема.
Он, Анджей Ковальски, во что бы то ни стало должен вернуться в свой Эдем.
Ян обозревал в бинокль со своего катера окрестности. Убедившись, что никто из отдыхающих за буйки не заплыл, и вообще купаются одни смельчаки − взбаламученная недавним штормом вода отливала рыжевато-глинистым оттенком и была довольно холодной, − Ян скользнул биноклем по пляжу. Здесь тоже было немноголюдно: в основном старики, греющие свою немощную плоть в не слишком жарких лучах июньского солнца, дети в белых панамках, деловито копошащиеся в теплой мелкой гальке возле утомленно вздыхающего моря. Слева, возле больших валунов, расположенных уже за чертой пляжа, уединилось несколько парочек. Ян невольно задержал взгляд на одной из них: хрупкая светловолосая девушка с мальчишески короткой стрижкой густых платиново-жемчужных волос лежала на боку на широкой махровой простыне, уткнувшись носом в плечо парня. Ее ладонь как-то уж очень нежно скользила по его груди. Парень был необыкновенно красив − Ян отметил это машинально и совершенно бестрепетно. Он обнимал девушку за плечи. Ян уже встречал эту пару. Казалось, они не разлучаются ни на минуту. Ян вздохнул и нехотя перевел взгляд наверх. Поросший соснами склон горы, однообразно безоблачное небо над ним. Катер слегка покачивало на волнах. Думать не хотелось ни о чем. Да и зачем?..
Он опустил бинокль на грудь и завел мотор. Скоро обед, после которого его подменит Рафаэль. Он не голоден, но нужно немного поспать − прошлую ночь он почти не сомкнул глаз.
Ян шел по пляжу, чувствуя на себе восхищенные женские взгляды. Он давно к этому привык и уже не обращал внимания. Иногда женщины подходили к нему и пытались заигрывать. Он держал себя корректно, но надежда в их сердцах умирала если не сразу, то через несколько минут общения с ним. Зато он мог часами наблюдать за женщинами издали − на расстоянии они казались чистыми, таинственными, трепетно возвышенными существами. В мире столько грязи, он видит ее почти на каждом шагу. Измены, предательства разврат… Почему люди ведут себя подобным образом?..
Он невольно вспомнил пару в валунах, и на душе просветлело. Их любовь наверняка возвышенна, прекрасна, верна. Ян вздохнул. Ему так и не довелось вкусить возвышенной любви.
В примыкающей к кухне столовой для обслуживающего персонала − длинной комнате окнами на заросли кизила и старую, оплетенную диким виноградом беседку, которой давно никто не пользовался, − было душно и безлюдно. Ян машинально хлебал густую окрошку, запивая холодным компотом из большой кружки. Есть ему не хотелось почти никогда, но сам процесс поглощения пищи отвлекал от мыслей, а потому он мог съесть очень много и всего, что угодно.
В столовую заглянула мать: она была в накрахмаленном кружевном передничке, белой шапочке и босоножках на высоких каблуках. Работа официантки Амалии Альбертовне нравилась, правда, она очень уставала за день. Зато ее с нетерпением ждали за каждым столиком, благодарили за внимательность и ласковое обхождение. Многие, уезжая, дарили шоколадки, духи, книжки с автографами. Кто-то делал недвусмысленные комплименты, на которые она только улыбалась, хотя они ее очень возбуждали. Амалия Альбертовна расцветала в курортный сезон и выглядела почти девочкой. Яну эти перемены в матери были не по душе, но он молчал и лишь отдалялся от нее.
− Я принесла горячие пончики, − сказала она, ставя перед сыном тарелку с румяными пончиками, щедро посыпанными сахарной пудрой. От матери пахло духами и косметикой − последнее время Амалия Альбертовна стала сильно краситься, и это тоже не нравилось Яну. Он невольно отстранился, когда мать наклонилась над столом, что не ускользнуло от ее внимания. Амалия Альбертовна вздохнула, с трудом сдерживая слезы, отошла и присела на табуретку возле окна.
− В столовой только что такой скандал вышел, − рассказывала она. − К молодой парочке, что сидит возле бассейна с рыбками, подошел какой-то патлатый тип − он, похоже, только приехал. Этот столик обслуживает Манана, и я всех подробностей не знаю. Вроде бы этот тип стал приставать к жене, она ударила его по щеке, а муж схватил ее за руку и силой увел из столовой. Патлатый выругался им вслед, Это слышали очень многие, но муж никак не прореагировал. А она обернулась и плюнула в физиономию этому типу. У нее было такое страшное красное лицо…
Ян бросил ложку и уставился на мать.
− Это те, что… Ну, она подстрижена под мальчика и очень светлая, а он…
− Да, он похож на зарубежного киноактера, выскочила из головы фамилия… Они всегда ходят в обнимочку и ни с кем из отдыхающих не общаются, − рассказывала Амалия Альбертовна, обрадованная тем, что ей, наконец, удалось пробудить в сыне хоть какой-то интерес к происходящему вокруг. − Карина говорит, два дня назад видела их в «Гагрипше» − они пили вино и целовались через стол. На них весь зал любовался, а один армянин из местных послал на их столик бутылку шампанского и корзину фруктов. Потом они танцевали. Карина говорит, красиво танцевали, совсем как в заграничном кино. На ней было длинное платье из алого шелка, он − в белом костюме и…
Ян внезапно встал из-за стола и направился к выходу.
− А пончики? − умоляющим голосом напомнила Амалия Альбертовна. − Ты ведь их любишь, сынок.
Он буркнул что-то неразборчивое и, сбежав по лестнице черного хода, решительным шагом направился в беседку в зарослях кизила, где давно облюбовал себе летнюю резиденцию. На деревянном топчане валялась перина и несколько одеял, на табуретке стоял транзистор. Последнее время Ян снова стал слушать музыку. Она возвращала его к чему-то такому, к чему он очень хотел и в то же время боялся вернуться. И эта светловолосая девушка с выражением безоглядной любви на узком загорелом лице тоже к чему-то возвращала. Возвращение было тревожным, болезненным, но неотвратимым.
Он включил транзистор и прошелся по шкале настройки. Ян любил далеко не всякую музыку, но не только классическую − у него были любимые песни и мелодии. Одну из них пел Марио Ланца. Ее передавали очень редко. Разумеется, он мог купить пластинку с записью этой песни, но почему-то не хотелось: встреча, считал Ян, должна быть случайной и долгожданной.
В беседке стало почти темно. Он задремал под тихий шелест транзистора − «Маяк» передавал последние известия. Приснилась Маша: она сидела на скамейке возле памятника Чайковскому и расчесывала свои длинные блестящие волосы. Он подошел к ней сзади и закрыл ей глаза ладонями. Она засмеялась и прислонилась головой к его груди. Его тело напряглось от желания. Он проснулся и стал удивленно озираться по сторонам. Только что он побывал в прошлом − душой, телом, всем существом. Он испугался. Он знал, что отныне его жизнь станет иной.
И тут он услышал голос Марио Ланца. Но это была не та песня, которую он любил, − эта песня звучала в том фильме, что они с Машей смотрели в последний день их удивительной любви. В тот вечер он уехал домой в Ленинград, и Маша, провожая его на вокзале, все время напевала эту мелодию. Сейчас она накатывалась на него ослепительно сияющей волной, вздымала на свой головокружительно высокий гребень. “Be my love forever, be my only love”[2], − пел этот удивительный Марио Ланца, с каждым тактом музыки поднимая из глубины души Яна что-то заваленное мусором, хламом, затянутое ряской болотной гнили. Это был мучительный процесс, все его тело свело судорогой. Но он изнемогал скорее духовно, чем физически. Наконец, наступила тишина − диктор говорил что-то, но другие, кроме той песни, звуки Ян сейчас воспринимать не мог. Он пока не в силах был осознать всю глубину происшедшей с ним перемены. Он слышал, как внизу тихо поскуливает собака − Алеко опасался взбираться в беседку по длинному трухлявому бревну, предпочитая ждать хозяина внизу.
Внезапно Ян вспомнил и то, что было у него с Машиной матерью. Ничего не было с точки зрения обычных нормальных людей, но на самом деле было все. Он словно парил в вышине, и воспоминания об этом удивительном парении обрушились сейчас на него вместе с песней Марио Ланца. Долгие годы он жил какой-то странной жизнью робота либо автомата − эта цыганка Лидия словно усыпила все внутри. Но теперь, кажется, он начинает просыпаться. И что его ждет? Один среди чужих…
Зачем он так жестоко обошелся с матерью? Его пронзила боль раскаяния, на глаза навернулись горячие слезы. Какое он имел право разлучать их с отцом? Они любят друг друга, а он встал на их пути. Надо сию минуту пойти и сказать матери: ты свободна, ты можешь делать все, что хочешь. Ты должна делать все, что хочешь. И попросить у нее прощения. Она странная женщина. Нет, не странная − удивительная. А ведь он ей, кажется, не родной сын.
Мысли путались, наскакивая одна на другую, перед глазами вспыхивали яркие обрывки воспоминаний. Они были бессвязны, некоторые лица из прошлого он забыл и теперь, силясь припомнить, натыкался на темные бесформенные пятна, которые, шипя, съеживались, уступая место светлому пространству. Оно становилось все ярче и уже начинало обжигать его голову изнутри. Он вскрикнул от боли. Алеко громко лаял внизу, в зарослях кизила, как вдруг очутился рядом, прыгнул Яну на грудь и уткнулся теплой мохнатой мордой в подбородок.
Стало легче под этой горячей живой тяжестью. Ян зевнул и крепко заснул. Он не видел во сне ничего, зато все время слышал эту песню.
Он проснулся, когда на землю спустилась тьма. Сквозь листья дикого винограда маняще лучились летние звезды.
Внезапно Ян почувствовал себя счастливым.
− Алеко! − громко позвал он и стиснул подбежавшего пса в железных объятьях. − Милый мой Алеко! Знаешь, что мы сейчас сделаем? Мы пойдем к ней и скажем: ты свободна. И попросим у нее прощения. Как ты думаешь, Алеко, она простит нас? Она тоже должна быть счастлива. Все люди имеют право быть счастливыми… Чем скорее так случится, тем лучше. Раз, два, три − вперед!
Крепко обняв пса, Ян сиганул вместе с ним в колючие заросли метрах в трех внизу. Он был в одних плавках, и ему показалось, будто в кожу впились когти диких зверей. Боль придала новые силы. Ян чувствовал себя так, словно только родился.
Амалия Альбертовна сложила вещи за полчаса.
− Может, поедем вместе? − робко предложила она, присев по обычаю на дорогу. − Отец… да, он будет тебе очень рад.
− Он будет рад тебе, мама, а я… мы увидимся потом. Мама…
− Да, сынок?
− Как ты думаешь, это правда, что та женщина… Юстина… моя настоящая мать?
− Не знаю. − Амалия Альбертовна тяжело вздохнула. − Иногда мне кажется, будто тебя родила я. Конечно, это не так, но я…
− Это так, мама.
− Она… она тебя очень любила. А вот Маша… Я никогда не ожидала от нее…
− Не будем никого осуждать, мама.
− Я не осуждаю. Одно время я очень тебя к ней ревновала. И даже желала ей зла.
Амалия Альбертовна отвернулась.
− Знаю. − Ян нахмурился. − Но ты делала это по глупости.
− Ты любишь ее, сынок, − сказала Амалия Альбертовна.
− Она мне сестра − я почувствовал это с самого начала. Мама, почему это так?
− Ты еще полюбишь, сынок. И будешь очень счастливым. И я больше никогда не буду тебя ревновать. − Амалия Альбертовна решительно встала. − Мне пора.
− Я провожу тебя до автобуса. − Ян подхватил чемодан и сумку Амалии Альбертовны. − Отцу скажи…
Налетевший порыв ветра с моря унес его слова, и Амалия Альбертовна не осмелилась переспросить − она еще побаивалась сына. Она спросила уже на остановке, не в силах оторвать взгляда от его задумчивого печального лица, озаряемого вспышками молний − из-за моря надвигалась гроза:
− Можно, мы к тебе приедем?
− Не сейчас, − сказал Ян, глядя куда-то поверх ее головы. − Но если ты узнаешь что-нибудь о…
− Я сообщу тебе, сынок. Сразу же сообщу, − закивала головой Амалия Альбертовна. − Вот и автобус. − Она привстала на цыпочки и уткнулась макушкой в подбородок Яна. − Храни тебя Господь, мой несравненный…
Она долго махала ему рукой из окна автобуса, но Ян видел это лишь краем глаза. Он смотрел туда, откуда надвигалась грозовая туча. Вдруг он сорвался с места и бросился к причалу, прыгнул в кабину своего катера и одним рывком завел мотор.
− Буря будет, молния будет, куда тебя, спрашивается, черти несут? − услышал он сонный голос сторожа Зурико.
− Вот и хорошо, что будет, − пробормотал Ян себе под нос и направил катер навстречу быстро наползавшей туче.
В пещере было сухо и тепло как днем. Круглая площадка со входом в виде низкого грота была обращена точно на восток. Эту пещеру видели со стороны моря все, проезжавшие мимо на прогулочных катерах, однако попасть сюда было достаточно трудно, еще трудней пристать на катере − повсюду из воды торчали острые обломки скал. Только в одном месте образовался узкий проход. Ян спокойно провел по нему катер и поставил на якорь в небольшой, защищенной от волн гавани. Он любил эту пещеру. Она была его и только его. Он соорудил здесь лежанку из сухих водорослей, на которой иногда спал до рассвета, вернее, до той минуты, когда первый луч выплывающего из-за горизонта солнечного диска касался его лица. Ян очень любил эти мгновения наедине с восходящим солнцем. Еще с тех пор, как служил во флоте.
Теперь пещера просвечивалась насквозь отблесками молний. Ян направился в свой угол, опустился на застланную чистой парусиной лежанку и тут же почувствовал, что в пещере кто-то есть.
− Кто? − громко спросил он.
− Я, − ответил женский голос, и Ян разглядел в бледно-сиреневом просверке молнии на противоположном конце длинной − в его рост − лежанки женский силуэт. Следующая вспышка оказалась еще ярче и продолжительней, и Ян узнал девушку с короткой стрижкой жемчужно-платиновых волос. − Мне было хорошо здесь, − прошептала она. − Это ваша пещера?
− Да, − подтвердил Ян и внезапно ощутил странное смущение. − Но вы можете остаться. На улице гроза.
− Спасибо, − серьезно ответила девушка. − Я вас знаю. Вы работаете спасателем. Но на самом деле… − Девушка замолчала, и Ян затаил дыхание, ожидая с напряжением, что она скажет. − На самом деле вы не тот, за кого себя выдаете, − сказала наконец она. − Но это ваше дело, и я не собираюсь лезть со своими глупыми расспросами. − Она вдруг тяжело вздохнула. − Знали бы вы, как мне горько.
− Почему? − спросил Ян, почувствовав вдруг странный, почти болезненный интерес к судьбе этой девушки, за которой наблюдал издалека, представляя ее в своем воображении чуть ли не идеально счастливой.
− Вы… вы на самом деле хотите это знать или спрашиваете из вежливости? − слегка удивленно поинтересовалась она.
− Хочу. Не знаю − почему, но очень хочу. − Он отчетливо понял, что после отъезда матери в душе образовалась пустота, которую необходимо чем-то заполнить. − Говорите. Прошу вас, говорите.
− Но я даже не знаю, с чего начать, хотя мне казалось последнее время, что если я не выскажу кому-то все, что на душе, взорвусь изнутри. У меня нет подруг, друзей тоже, матери я не могу рассказать все без утайки. − Девушка нервно рассмеялась. − Я такая дурочка, что не подошла к вам в самый первый вечер. Помните, мы почти столкнулись с вами на входе в кинозал? Вы как-то странно на меня посмотрели, будто мы знакомы. Мне тоже показалось, что я уже когда-то встречалась с вами. Если бы я подошла к вам тогда, быть может, не случилась бы эта мерзкая сцена в столовой. Хотя наверняка случилась бы другая. Увы, я не умею притворяться и сдерживать свои чувства, хоть я и актриса по профессии. Единственное, что я, как выяснилось, умею − любить без оглядки.
− Я вам завидую.
Ян вздохнул.
− Думаю, теперь уже не стоит. − Пещера вспыхнула ярким белым светом, над их головами оглушительно грохнул гром. − Силы небесные призывают меня исповедаться вам, − сказала девушка серьезным печальным голосом. − Именно вам. Начну, как говорит Татьяна Ларина, с самого начала. Я влюбилась в него еще девчонкой − ну да, мне в ту пору не было четырнадцати. Моя мама тоже актриса, и у нас в доме все время бывали эти странные люди. Для них ничего не стоило обнимать и целовать сегодня одну, завтра другую. Словно вся жизнь − сцена и игра без перерыва. Моя мама сменила несколько мужей, но она, по крайней мере, хранила им верность, пока жила с ними, а влюбившись в кого-то, тут же рвала прежнюю связь. Честно говоря, мне нравилась эта веселая компания, нравилось мое имя − Ева, хотя в школе оно доставляло мне много неприятностей. Но я редко ходила в школу: в детстве болела бесконечными ангинами, валялась на тахте, читала книжки, слушала музыку. Одно время мечтала стать великой скрипачкой и даже проучилась четыре года в ЦМШ[3]. Но жертвы во имя музыкального искусства оказались мне не под силу, женское начало возобладало вдруг над всеми остальными. Скажите, это хорошо или плохо, когда твоя сущность, твое естество рвется наружу, и нет сил да и не хочется сдерживать его?
− Не знаю, − задумчиво ответил Ян. − Знаю только, что тогда твоя жизнь превращается в сплошное испытание на прочность.
− Вы правы − именно испытание на прочность. И я его не выдержала. Не выдержала, − с каким-то злым отчаянием повторила Ева. − Я поддалась искушению ревности, злости, мстительности, хоть и знала с первого дня, на что иду. Но я не могла знать, что мне это окажется не под силу, что я не выдержу, сломаюсь. Но это случилось уже потом, а сейчас я расскажу тебе все по порядку. Можно, я буду говорить тебе «ты»?
− Да, − сказал Ян и почему-то усмехнулся.
− Ты прав, я очень старомодна в своих взглядах на жизнь, − сказала Ева, словно прочитав его мысли. − Но и ты такой же. Ладно, буду дальше рассказывать, но ты не смотри на меня. Я очень робею от твоего взгляда, и мне кажется, что ты…
Сильный раскат грома заглушил конец ее фразы, но Ян не стал переспрашивать. Он подобрал ноги, облокотился спиной о гладкую и твердую стенку пещеры, закрыл глаза.
− Этот парень тоже стал у нас бывать. Он учился в Щукинском и уже играл в спектаклях. Обратил внимание, какая у него романтическая внешность? В тот период я увлекалась Байроном, и Алеша казался мне настоящим Манфредом. Женщины сходили по нему с ума, но я никогда не видела, чтобы он оказывал им какие-то особые знаки внимания, кроме обычной вежливости и предупредительности. Я играла ему на скрипке «Аве, Мария» и «Каприсы» Паганини − он сам просил об этом, хотя особой любви к классической музыке не проявлял. Еще он бегал за мной по комнатам, громко топая ногами и строя рожи, даже под стол залезал. А однажды спрятался на антресолях и спрыгнул оттуда прямо на меня. С ним было по-детски весело и легко. Сам, наверное, знаешь, как здорово быть беззаботным среди всеобщих забот, шаловливым ребенком среди серьезных и печальных взрослых. Но вдруг Алеша исчез. Я ждала его день, неделю, месяц. Спросить у мамы не решалась − боязно было произнести вслух его имя. Было больно и сладко одновременно. И с каждым днем становилось все больней. Заметив мое состояние, мама сказала однажды:
− Кажется, ты в Алешку влюбилась. Хороший мальчик, да только он…
Она замялась и почему-то и покраснела.
− Что он? − смело потребовала я. − Кого-то полюбил?
− Мне кажется, да. Но тебе не стоит ревновать, − говорила мама, глядя мимо меня. − Потому что он любит… Олега.
Олег был давним другом нашего дома. Я любила его как отца, тем более, что мама никогда не говорила мне, кто мой отец − она родила меня очень рано, когда еще не была замужем.
[1] Перевод с английского В. Рогова.
[2] «Будь навсегда моей единственной любовью» (англ.)
[3] Центральная музыкальная школа в Москве для особенно одаренных детей.
