​

        Маша танцевала под музыку «Лебедя» Сен-Санса. Она была босая, в короткой белой тунике и с белыми розами в распущенных по плечам волосах. Она танцевала на краю искусственной лагуны, под стеклянным куполом павильона с гротом и живым кустарником. Бернард смотрел на нее сверху, с галереи.

        Он жил в этом доме-замке на неприступной скале уже две недели. Тэлбот, вернее, то, что осталось от него, лежал где-то поблизости, опутанный проводами и шлангами под неусыпным надзором медперсонала.

      Такова была его воля, изложенная в завещании: старик хотел умереть дома. Его внук, молодой нейрохирург Эдвард Тэлбот, прилетел, чтобы констатировать тяжелейшее кровоизлияние в мозг и гематому, и через несколько часов улетел на международный конгресс в Лиссабон.

      Огромное поместье жило прежней − налаженной и изолированной от окружающего мира − жизнью. Словно ничего не случилось. Сьюзен Тэлбот находилась в частной клинике профессора Куина где-то на севере штата Колорадо. Она не откликнулась на телеграмму с сообщением о тяжелом состоянии отца.

        Поместье, судя по всему, обслуживало большое количество слуг, но Бернард общался только с горничными и конюхами − каждое утро ему подавали лошадь для верховой езды. Ему совсем не хотелось уезжать из этого царства оцепенения и покоя, тем более что он проводил много времени наедине с Машей.

      Она занималась станком либо танцевала под музыку, льющуюся неизвестно откуда, не обращая на него, Бернарда Конуэя, никакого внимания. Днем после ленча они молча сидели на лужайке под тентом, куда одетая в костюм тирольского пастушка молоденькая служанка приносила соки и мороженое. Потом так же молча брели аллеей, обсаженной можжевельником и молодыми соснами − она пролегала вдоль края скалы, образуя кольцо в две-две с половиной мили. Маша всегда первая просовывала правую руку под левый   локоть Бернарда и молча шла рядом, глядя куда-то вдаль.

        Сейчас она закончила танец, подняла голову и улыбнулась Бернарду.

        − Знаешь, я только что вернулась из «Солнечной долины». Мы с Толей поднялись в старую беседку, смотрели на море, молчали, и оба, я чувствовала, мечтали об одном − о том, чего не может быть в реальной жизни. Берни, почему этого не может быть в реальной жизни?

       Он спустился по лестнице, она подошла к нему и прижалась всем телом. Последнее время она часто прижималась к нему всем телом, как бы ища защиты, и ни разу Бернард не почувствовал волнения ее плоти.

        − Моя милая девочка, как жаль, что там, в «Солнечной долине», с тобой был не я, а этот деревенский увалень Анатолий. Мы бы наверняка воплотили в жизнь все наши мечты.

       − Нет, Берни, ты сам знаешь, что это не так.  Но кто-то же есть на этом свете, кто думает и чувствует так, как думаю и чувствую я. Мне очень хочется, Берни, чтобы этот человек был со мной рядом.

        Бернард вздохнул.

     − Милая Маджи, этот мир не просто свихнулся, а превратился в монстра, пожирающего тех, кто не хочет жить по его безумным законам. Я понял это не так давно. Как жаль, что я не задумался над этим раньше. Но если мы будем вместе, мы  будем жить как ты хочешь. Как хочу я. − Он поднял ее на руки и, пройдя по самому краю искусственной лагуны, стал подниматься по лестнице.

        Войдя в комнату, Бернард бережно положил Машу на кровать и сказал, глядя на нее сверху вниз:

        − Я очень хочу тебя, но совсем не так, как хотел раньше. Ты нужна мне каждую минуту. Это какое-то эгоистичное чувство, потому что я хочу быть счастливым вопреки всему. Даже вопреки твоему ко мне равнодушию. И я буду счастливым, слышишь?

      Маша его не слышала. Она спала. Во сне она была похожа на хрупкую фарфоровую куклу из витрины роскошного магазина − Бернард совсем недавно видел такую в Париже.

        Он устроился на ковре рядом и положил голову на край кровати.

​

​

 

 

        Мне  здесь нравится, − сказала Ева. − Я буду жить в этой келье. Не возражаешь? Но зимой нам придется спать в одной комнате − зимой будет холодно.

        − Я сложу печку и запасу дров. Я не могу ни с кем спать в одной комнате еще с тех пор…

Он замолчал и опустил голову.

        − С каких пор? − спросила Ева.

        − С тех пор, как служил во флоте, − отведя глаза в сторону, едва слышно произнес Ян.

        − Ты скрытный. Не то, что я. − Ева закрыла глаза и что-то прошептала. Потом сказала громко, почти выкрикнула: − Но мне здесь будет плохо. Потому что ты… не хочешь меня любить.

        Ян промолчал, решив, что сейчас лучше всего заняться делом. Он вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

       Они сорвались с места внезапно, видимо, оба боялись передумать. Ева провела накануне весь день в пещере, куда Ян привез ей еду и кое-какую оставшуюся от матери одежду. Он сообщил ей, что никакого переполоха по поводу ее исчезновения никто и не думал поднимать, а ее муж с утра уехал в Гагры. Сглотнув слезы, Ева сказала:

        − Как хорошо, что я нашла тебя. Я бы не пережила…

        У них были две небольшие сумки с вещами. За годы работы в санатории Ян накопил немного денег − все это время они с матерью жили на всем готовом, каждый сезон Яну выдавали джинсы, две тельняшки и кроссовки. Сложнее оказалось с Алеко − Ян не мог оставить собаку, к которой привязался всей душой, даже на своего друга Рафаэля. Ехавший на машине к родственникам в Ростов племянник Армена согласился подбросить всех троих на машине.

        До Саратова они добирались поездом Почему именно до Саратова, Ева не знала: Ян сказал ей, куда они едут, уже когда купил билеты. С вокзала в Ростове они отправили две телеграммы родителям − в Москву и в Ленинград.

      В Саратове они накупили консервов, хлеба, пакетов с сухими супами. Рюкзак, который надел себе на спину Ян, весил пуда три, если не больше. Они вышли на трассу Москва-Саратов и углубились в лес.

        Ева спросила один раз:

        − Куда?

        Ян ответил:

        − Туда, где и тебе, и мне будет хорошо.

     …К этому полуразрушенному монастырю на невысоком холме они вышли на третьи сутки. Увидев его, Ева упала на колени и расплакалась. Алеко обежал все закоулки, вспугивая ежей, куниц и прочих зверюшек, чувствовавших себя здесь полноправными хозяевами. Судя по всему, монастырь был не просто заброшен людьми, но и давным-давно забыт ими.  Кое-где с бурых с зеленоватыми потеками стен церкви без купола смотрели полустершиеся лики святых. В двух кельях сохранились ржавые железные койки. В сарайчике Ян обнаружил топор без топорища и кое-какие полезные инструменты. И, что самое главное, несколько целых полотнищ оконных стекол. Под трухлявыми досками, обжитыми мышами-полевками, оказался сундучок самых настоящих восковых свечей. Это был сказочный подарок. На следующий день они обнаружили, что в большом, заросшем кувшинками пруду с южной стороны можно не только купаться, но удить рыбу и ловить раков.

        Лето выдалось жарким и ягодным.

    Днем они почти не виделись, каждый занятый своими делами. Ян готовился к зимовке: вставлял окна, клал печь, используя валявшиеся повсюду обломки старой кладки, чинил ворота, заготавливал дрова. Ева купалась с Алеко в пруду, собирала ягоды, ловила рыбу, варила обед, служивший им одновременно ужином.

    Они трапезничали возле костра под открытым небом, глядя на звезды и думая каждый о своем. Но долго так продолжаться не могло − лето в средней полосе скоротечно, и уже августовские ночи заставляют поближе придвигаться к огню и прятаться под крышу от холодных рос и туманов. Последнее время по вечерам они зажигали в келье Евы толстую серую свечу, разговаривали, читали на память стихи. Ева помнила много сонетов Петрарки и Шекспира. Но больше всего ей нравилось разыгрывать сцены из «Ромео и Джульетты». Она была одинаково хороша в ролях обоих любовников, каждый вечер привнося что-то новое  и еще более трагичное в их, с точки зрения Яна, слишком многословные и тривиальные своей чрезмерной досказанностью монологи. Но Ян любил слушать Еву. С каждым проведенным вместе вечером в его душе просыпались новые чувства и ощущения, все больше и больше примиряющие его с этим миром, в котором и он, Иван Лемешев, оказывается, тоже занимал свою нишу. Да и к этой странной девушке его влекло все больше.

        Снова в нем заговорил собственник, и он понял в один прекрасный момент, что ревнует Еву даже к Алеко, с которым она очень сдружилась и проводила целые дни. Он пытался  проанализировать свои чувства к ней, вспоминал невольно годы, прожитые вдвоем с матерью и отмеченные болезненно напряженным недоверием, ревностью. Зачем он стерег мать точно цербер, не разрешая ей встречаться с отцом?..

        Что-то непонятное произошло с ним после того, как из его жизни исчезла Маша.

        Теперь, вспоминая тот день, когда она открыла ему дверь своей квартиры, как-то виновато и жалко улыбнулась и отвела в сторону свои прекрасные, но какие-то чужие глаза, Ян почти не испытывал головной боли − лишь слегка покалывало в затылке и немели ноги. Он знал: это последствия гипноза. Годы, проведенные в скиту с Лидией, слились в один зеленовато-сизый туман, который заполнил его тело и все пространство вокруг. В нем еще оставался этот туман, но Ева, сама того не ведая, потихоньку его изгоняет. Он понял это еще тогда, в пещере, а потому не захотел отпустить девушку от себя.

        То, что он испытывал к ней, на любовь не похоже. На ту любовь, которую он чувствовал к Маше.

       Плоть его молчит и, наверное, уже никогда не заговорит. Но эта девушка нужна ему. Без нее его снова окутает с ног до головы  густой зеленовато-сизый туман.

        Он вздрогнул, вдруг ощутив странный холодок внизу живота. Словно там обитало живое существо и теперь просилось выйти наружу. Ян положил топор на землю и прижал к животу ладонь. Там на самом деле что-то шевелилось и слегка ныло. Это было приятное ощущение, когда-то давно он уже испытывал его. Он лег на траву, раскинул руки и, подставив лицо серым редким каплям дождя, весь отдался этому ощущению. Почему-то он думал сейчас о Еве, купавшейся нагишом в пруду. Он видел это случайно: в первый раз, когда чинил ворота, а во второй − когда косил траву на опушке, чтобы набить ею матрацы. Он закрыл глаза, Нет, это была не Ева, а Маша, хотя свою сестру он никогда в жизни не видел нагой. Зато видел нагой Машину мать, эту удивительную женщину, в которую, как выяснилось, был безумно влюблен его отец и от которой ушел, все еще любя ее.

          Можно ли уйти от женщины, любя ее?..

        Эти мысли кружились в сером предосеннем воздухе, возвращая Яна к острым физическим ощущениям, пережитым с Лидией, и к его упорному желанию освободиться от нее, сбросить с себя ее колдовские чары.

        Он не слышал, как подошла Ева. Она присела на корточки, и он увидел совсем рядом ее лицо в обрамлении заметно отросших за последние месяцы платиново-жемчужных шелковистых волос.

        − Вспоминаешь? − спросила она и нежно коснулась пальцами его щеки. Оба вдруг испытали непонятную боль. Ева спрятала лицо в ладонях и села в мокрую траву.

        − Я расскажу тебе сегодня все остальное, − прошептала она. − Ты должен знать, какая я гадкая, испорченная. Ты даже представить себе не можешь, какая…  Но сейчас мне стыдно и больно, а раньше… раньше меня словно несло потоком буйных слепых чувств. Я обязательно должна тебе обо всем рассказать.

        Ян сел и обнял девушку за плечи. Она прижалась к его груди и всхлипнула. И он вдруг вспомнил своего племянника, маленького Яна, который однажды вот так же горько всхлипывал у него на груди. На душе сделалось тепло и тревожно одновременно. Он осторожно прижал к себе Еву, поднял на руки и понес в сторону их пристанища.

​

​

 

 

       − Мы остались вдвоем в пустой квартире, − рассказывала Ева, подперев кулаком щеку и глядя на прозрачный березовый лес за сбрызнутым легкой изморосью стеклом. − В нас словно бес вселился, и энергия била через край. Нас никто не видел, но мы продолжали разыгрывать это странное действо изысканно красивой любви − мы оба были помешаны на театре и красоте. Целовались возле зеркала, то и дело кося глазами в его сторону, мы и любовью теперь занимались перед зеркалом… Алешу это возбуждало, меня тоже. Словом, из кожи вон лезли, чтобы каждое наше движение было красивым и изящным, как в зарубежных эротических фильмах, которые нам довелось посмотреть на закрытых просмотрах. Мы с упоением придумывали мизансцены с раздеванием и переодеванием, чувствуя себя главными героями нами же и сочиненной пьесы. Нам нравилось ласкать друг друга, мы освоили много способов делать друг другу приятно. И все-таки это, как я поняла потом, была детская любовь. Страсть, о которой нам было известно из книг и спектаклей и которую мы умело имитировали, нам была недоступна.

        Как-то Алеша сказал:

        − Жаль, что этого никто не увидит. Впрочем, постой-ка… У Сашки есть кинокамера. Я попрошу его сделать о нас с тобой фильм.

      Я тоже загорелась этой идеей, забыв о ком-то третьем, который в этом случае станет свидетелем того, что не может происходить при свидетелях. Но я была дитя театра, я обожала публику и в то же время научилась забывать про нее. Алеша немедленно позвонил Саше, а он через некоторое время позвонил в нашу дверь.

       Мне было неловко раздеваться под Сашиным любопытным взглядом, хоть я знала этого парня с детства. Алеша заставил меня выпить вина и стал раздеваться сам − медленно, картинно красиво, изображая из себя опытного ловеласа.

        Я быстро забыла про Сашу и его камеру. Мои движения стали плавными и картинно изысканными, я не физически, а эстетически наслаждалась тем, что делала сама и что делал со мной Алеша. Мы выпили еще вина, и Алеша вдруг сказал:

          − Идея! Сашка, я тоже хочу поснимать. Я должен видеть это со стороны.  Я просто умру, если не увижу.

         − Но я не смогу заниматься любовью с Сашей, − сказала я и почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Саша был красив мужественной и в то же время одухотворенной красотой.

     − Глупенькая, ведь ты будешь только притворяться, будто занимаешься с ним любовью. Ты будешь, так сказать, имитировать сексуальные действия. Как на сцене.

         − Но это… нельзя имитировать, − возразила я, представив вдруг картину нашего с Сашей соития.

      − Почему? − самым искренним образом изумился Алеша. − Ведь ты актриса, и все это будет как на сцене. Тебе же приходится обниматься и целоваться на сцене.

         − Да, но я… Понимаешь, я люблю тебя, а не Сашу! − выпалила я и почему-то смутилась.

       − О, это я прекрасно знаю, моя сказочная фея. − Алеша подошел сзади, обнял меня за плечи, заставил запрокинуть голову и жадно впился в мои губы. Но это был театральный поцелуй, и я ответила на него таким же. − Видишь, как я люблю тебя, − сказал он и опустился передо мной на колени. − Пожалуйста, прелесть моя, сделай то, о чем я тебя прошу. Я очень, очень прошу тебя об этом.

        Я заметила, что Саша не спускает с меня глаз. Его пальцы нервно барабанили по краю стола.

        − Но это будет называться изменой. Правда, Саша? − неожиданно обратилась я к нему за поддержкой.

        Он опустил глаза. Алеша истерично расхохотался, уткнувшись лицом мне в колени.

     − Я так хочу снять этот фильм! Я уже придумал все мизансцены, − заговорил он глухим от волнения голосом. − Мы выдвинем тахту на середину комнаты, разбросаем по ковру цветы и зажжем много свечей….

      Я согласилась в конце концов − не могла я отказать Алеше ни в чем. Внутри меня, однако, совершалась какая-то перемена, и меня даже начало знобить. Алеша с Сашей, кажется, ничего не заметили − они готовили декорации будущего фильма.

       Алеша ознакомил нас с нехитрым сюжетом: я сплю обнаженная, лишь прикрывшись от пояса до колен прозрачным шифоновым шарфом. Мои длинные волосы, вернее, парик, свешиваются до самого пола. Поза такая, словно я кому-то отдаюсь во сне. Саша, тоже обнаженный, лишь в белой повязке вокруг бедер, подходит ко мне. Смотрит несколько секунд на меня спящую, потом резким движением отбрасывает шарф (я продолжаю спать), целует в лоно и сразу овладевает мной.

        − На твоем лице должно отразиться наслаждение, смешанное с мукой, − наставлял меня Алеша. − Сначала ты пытаешься с ним бороться, но это, разумеется, не всерьез, потом ты отдаешься ему − вся до капельки. А ты, когда кончишь, − обратился он к Саше, − приподнимись медленно на локтях и посмотри ей в глаза. Потом встань на колени, а она осыплет твой фаллос лепестками роз.

      − Браво! Брависсимо! − орал Алеша, бегая вокруг нас с камерой. − Гениально. Саша, не спеши. Ева, подними левую коленку и выверни бедро наружу. Теперь сделай то же самое с правой. Отдавайся, отдавайся же ему, черт возьми! Умница! А ты положи ладонь ей на левую грудь. Сделай ей больно. Да сильней же, чтобы слезы из глаз брызнули. Какие же вы, ребята, молодцы!

       …Я лежала абсолютно нагая на тахте, испытывая одновременно наслаждение и стыд. Саша принес бокал вина, сел передо мной на корточки, приподнял мою голову, сдернул парик и страстно поцеловал в губы.

        − Хочу тебя, − шепнул он мне на ухо. − Ты чудесная девчонка.

        Я выпила бокал до дна и поняла, что меня развезло. Надо мной потрескивали свечи в канделябрах, тахту качало словно на волнах, тело казалось легким, почти невесомым. Это было уже другое тело. Оно казалось мне чужим, но это оно обогатило меня удивительными, ни с чем не сравнимыми ощущениями.

        Я заснула. Сквозь сон ощущала чьи-то ласки, поцелуи, но не могла открыть глаза. Ласки становились все смелее, и мое тело напряглось.

        − Хочу тебя, − услышала я над собой Сашин голос. − Черт бы побрал этот театр. Алешка совсем спятил. Прости меня, моя маленькая девочка.

        Я прижалась щекой к его груди и всхлипнула от обиды, хотя секунду назад никакой обиды не чувствовала. Саша гладил меня по голове, целовал, потом я оказалась на нем сверху. Его ласки сводили меня с ума, но я вспомнила, что люблю Алешу и расплакалась. Сашу это распалило, он стонал от наслаждения. А я плакала, наслаждаясь его ласками и своими слезами.

        − Дурачок этот Алешка − я бы тебя ни на шаг не отпустил. Эй, крошка, а ты не боишься забеременеть? − вдруг с тревогой спросил Саша и, оттолкнув меня почти грубо, приказал: − Марш под душ. Да скорей же.  Ты что, не знаешь, как это делается?

        Он затолкал меня в ванну, свинтил шляпку гибкого душа и пустил в меня горячую струю.

        − Делай так всегда, поняла? Тебе еще рано иметь детей. Скажи, тебе было хорошо со мной?

        − Да, − прошептала я. − Не представляла, что так может быть.

        − Выходит, я твой первый мужчина. − Саша усмехнулся. − Угораздило же тебя втюрится в этого Арбатского принца. Люби лучше меня.

        − Но это совсем другое, − решительно запротестовала я. − Любовь не только то, что в постели. В постели всего какой-то миг наслаждения, а потом…

       − Тебе рано философствовать на тему любви, − сказал Саша, заворачивая меня в махровую простыню и поднимая на руки. − Отнесу-ка я тебя к твоей Джульетте в опочивальню. Если бы мне не улетать завтра утром на съемки, я бы еще не один раз заставил тебя стонать от наслаждения. Но я вернусь, слышишь? К тебе. Очень скоро. Ты только не позволяй больше своему Алешке устраивать комедию из того, что на самом деле называется трагедией. Обещаешь? Или снова поддашься на его слюнявые уговоры?

        − Но я знаю тебя с детства, потому и согласилась… − начала было я.

       − Это соображение меня слегка успокаивает, хотя… − Саша смотрел на меня долго и внимательно. − Мне тоже кажется, что ты не смогла бы лечь под кого угодно. − Он тряхнул головой, провел языком по моим губам и опустил меня на пол возле двери в спальню. − Прилечу через неделю. К тебе. И мы в корне изменим нашу жизнь. Идет?

      Алеша крепко спал, развалившись поперек тахты. В комнате воняло водкой. Я не стала его беспокоить и, как была, в полотенце вышла в коридор. Саша обувался в прихожей.

        − Ты очень красивая и вся какая-то… необычная. Я буду думать о тебе всю неделю и, наверное, ни с кем не захочу спать. Но это, мне кажется, не любовь, да и в судьбу я не больно верю…. Черт побери, к чему эти сентиментальные монологи, а? Словом, прости меня за все. − Саша взял меня за подбородок и поцеловал по очереди в обе щеки. − Я был последней скотиной и жеребцом. Ударь меня по морде. Изо всей силы.

      Я приподнялась на пальчики и поцеловала Сашу в губы. Он выскочил за дверь. Я слышала, как он бежит вниз по лестнице, громко топая ногами. Я бросилась на кухню и, взобравшись с ногами на подоконник, смотрела, как он удаляется по нашему переулку.

         За окном стало совсем темно, и Ян зажег свечу.

        − Сейчас затоплю печь и поставлю чайник, − сказал он. − Больше не хочу тебя слушать. Внутри болит.

 

 

       

 

        В поезде У Анджея случились сильные рези в животе. Он корчился на верхней полке, кусая губы. Сосед по купе сходил к бригадиру поезда, и на ближайшей станции Анджея увезла в больницу машина «Скорой помощи». Его без промедления положили на  операционный стол, и дежурный хирург удалил гнойный аппендицит. Операция прошла успешно, но из-за экономии анестезина Анджею пришлось помучиться от боли в последующие два дня.

     Это был небольшой провинциальный городок среди тамбовских степей − тихий, пыльный, живущий обособленно и однообразно.

     Анджей смотрел в затененное старыми тополями окно больничной палаты на улицу, по которой изредка проезжали машины, слушал радио, почитывал газеты. Соседи попались молчаливые, никто не лез в душу со своим любопытством. Медперсонал относился к Анджею внимательней, чем к остальным больным. Он воспринимал это как должное.

        Ему вернули сумку и вещи, и он с радостью убедился, что все на месте − вплоть до перочинного ножа. О существовании денег, очевидно, никто не догадался: дешевая клеенчатая сумка оказалась надежней любого сейфа, по поводу денег и документов он объяснил, очнувшись от наркоза, что в Москве, когда он делал пересадку, у него украли бумажник, где они лежали, добавив, что ехал в Тамбов к матери.

       Хирург, полноватая женщина лет тридцати пяти с крупными чертами лица и добрыми карими глазами, на пятый день после операции сказала, присев на стул возле кровати Анджея:

      − Мы можем выписать вас в начале следующей недели, но в дорогу вам рановато, Андрей Германович. − И, слегка смутившись, добавила: − Но вы можете пожить недельку у меня. Я живу с матерью. У меня нет ни детей, ни мужа.

       − Спасибо, Анастасия Ивановна, но мне, право, неловко тревожить ваш складный образ жизни своим вторжением, − начал было Анджей и внезапно осекся, поняв, что основательно подзабыл русский язык и теперь выражается на каком-то тарабарском наречии.

​

       

 

 

      − Гляжу я на вас и думаю: давно не встречала таких воспитанных и интеллигентных людей, − сказала Анастасия Ивановна, поправляя цепочку на полной молочно-белой шее. − У вас, как мне кажется, есть немецкая кровь. Угадала?

      − У меня мама немка, − тут же нашелся Анджей. − Отец бросил нас, когда я пешком под стол бродил. − Он снова почувствовал, что фраза получилась нерусская, и виновато улыбнулся. − Мама говорила со мной по-немецки. Да и все соседи были немцами. Но у меня, к счастью, не немецкая фамилия, и в паспорте написано, что я русский. Потому меня взяли в армию, и я был на фронте.  Он снова улыбнулся своей обезоруживающе виноватой улыбкой, и Анастасия Ивановна была покорена.

         − Фамилия у вас знаменитая. И такая красивая. Чай-ков-ский, − произнесла она нараспев. − Мой самый  любимый на свете композитор. Вы случайно не родственником ему доводитесь?

        − Увы, нет. − Анджей рылся в памяти, припоминая биографию своего знаменитого «однофамильца».  − На Урале это довольно… частая фамилия. Фу, снова я делаю ошибки. Простите, что я так плохо говорю по-русски.

        − Ну что вы! − горячо запротестовала Анастасия Ивановна. − Вы говорите очень правильно и необычно. Все сейчас говорят как-то… одинаково.

        Через два дня Анастасия Ивановна перевезла Анджея к себе домой в больничной «Скорой помощи», нисколько не таясь и не смущаясь своих коллег. Она жила в старом деревянном доме на окраине города. Из его окон было видно бескрайнее море созревающей пшеницы.

        Без белого халата и косметики она показалась Анджею худей и моложе, а еще у нее была красивая молочно-белая шея. Она сказала, когда они ужинали втроем с ее матерью, совсем не старой  женщиной с породистым лицом и хорошими манерами:

       − Вы мне нравитесь, Андрей Германович, но, поверьте, я пригласила вас к себе без какого-либо умысла. Я не синий чулок, но мне почему-то всегда не везло с мужчинами. Вероятно, потому, что не хватало на них времени.

        − Нет, Стасечка, это из-за того, что ты слишком серьезно к ним относишься, − вступила в разговор Анна Несторовна. − Мужчины боятся слишком серьезных женщин. Верно, Андрюша?

        Анджею вдруг сделалось легко и уютно. Он весело рассмеялся и расслабился весь до кончиков ногтей. В доме пахло пирогами и вишневым вареньем, на кухне тикали ходики, за окнами колыхались волны пшеничного моря.

        − Ну, я, напротив, люблю серьезных женщин, только они почему-то меня сбоку обходят. Ой, опять не по-русски сказал. Анна Несторовна, Бога ради, помогите мне наконец заговорить на чистом русском языке.

        Предложение было с энтузиазмом принято, ибо угодило как нельзя в точку: Анна Несторовна до сих пор преподавала в школе русский язык и литературу. Завязалась оживленная беседа о русской и вообще славянской поэзии.

       После чая Анастасия Ивановна взяла гитару и спела сентиментальную песенку из какого-то советского кинофильма. У нее был бархатистый грудной голос, но почти не было слуха, и Анджей делал над собой усилие, чтобы не морщиться, когда она брала откровенно фальшивые ноты. Он сел за пианино. Оно было расстроено, несколько клавиш западало, но тем не менее Анджей умудрился сыграть «Баркаролу» и «Подснежник» Чайковского, потом вдруг заиграл “Un Sospiro” Листа, сразу сбился и со стуком захлопнул крышку инструмента. Обе женщины были сражены наповал. Анна Несторовна, пожелав спокойной ночи,  вскоре тактично удалилась к себе. Анастасия Ивановна принялась не спеша убирать посуду.

        Анджей чувствовал, что она только и ждет от него знака, но первая его ни за что не подаст. У него еще побаливал живот, хотя дело было вовсе не в этом − он совсем не хотел эту женщину.  Она была ему отнюдь не противна, даже симпатична, однако Анастасия Ивановна являла собой полную противоположность тому, что привлекало его, Анджея Ковальски, в женщине. И в то же время она отдаленно напоминала Юстину. Ту самую Юстину, к которой он, кажется, никогда не пылал особой страстью, но которой ему сейчас так не хватало. «Старею, − пронеслось в мозгу. − Хочется покоя… Но ведь покой − это скучно и банально…»

      Он смотрел на степные просторы за окном, слышал тиканье ходиков, позвякивание посуды и думал о том, что жизнь прошла, что его больше никогда не полюбит девушка с мятежной тоской во взоре, свято верящая в романтическую любовь. Но почему-то грусти не испытывал.

        − Я постелила, − сказала Анастасия Ивановна. − Вам не следует нарушать режим, − добавила она, теребя цепочку на шее.

        − Да, пожалуй, − согласился Анджей и медленно встал.

        Ему вдруг сделалось  грустно.

​

​

 

 

        Метеосводка обещала тайфун, надвигавшийся с невероятной скоростью со стороны Кубы. Компания спешно покинула яхту в Сарасоте. Сью осталась. Она сказала своему бывшему клиенту, владельцу родео:

        − Я бросаю не тебя, а ту Розалинду, которую ты знал. Меня, между прочим, зовут Сьюзен. Чао, папаша.

        Через два дня по прибытии яхты в Нью−Орлеан любовники улетели в Рим.

      − Хочу побывать на твоей родине, кэп, − говорила Сьюзен, откинувшись на спинку кресла в «боинге», секунду назад оторвавшемся от земли. − Я только сейчас поверила в то, что мы вместе и летим туда, где нас никто не знает. − Она вдруг нахмурила брови, провела указательным пальцем сверху вниз от своих роскошных, цвета мускатного шампанского, волос по переносице и до кончика подбородка. − Сью, ты становишься сентиментальной. Ты еще пожалеешь об этом, Сью, − тихо произнесла она и, опустив ресницы, склонила голову на плечо своего спутника. − Но это не любовь, правда, Франко? − допытывалась она, когда их лайнер, слегка подрагивая стальным корпусом, летел над Атлантикой. − Нет, не отвечай на мои глупые вопросы. Все пройдет, и я снова стану свободной. Я с детства привыкла быть свободной. Кэп, ты отпустишь меня на волю, когда я попрошусь?

      Она не позволила ему ответить, лишь долго и страстно поцеловала в губы. Сью совсем недавно открыла для себя прелесть поцелуя. Это новое ощущение странно будоражило плоть, отдаваясь сладкой болью в солнечном сплетении. От поцелуев Франческо у нее кружилась голова.  Последний раз у Сью кружилась голова, когда ей было восемь лет и отец повез их с братом в Диснейленд, где они катались на русских горках. Сью на всю жизнь запомнила это ощущение, потому что оно ей очень понравилось.

      − Кэп, мы поселимся в отеле, как семейная пара. И вообще, будем вести очень благопристойный образ жизни, − ворковала Сью, положив голову ему на плечо. − В детстве меня силой заставляли вести благопристойный образ жизни. Потом я сорвалась с цепи и натворила кучу непристойных вещей. Но я делала это только потому, что не знала тебя, кэп. Почему я не знала тебя раньше?  Хотя иногда твое лицо кажется мне очень знакомым. Может, я видела тебя во сне? Но у дурочки Сью всегда были самые идиотские сны:  про то, как у учительницы математики выпала изо рта челюсть прямо на уроке, как священник изнасиловал в парке свою родную сестру. − Сью грустно усмехнулась. − Еще мне снились мужчины. Они что-то делали с моим телом, и мне было приятно. Я просто млела от того, что они со мной делали. Я считала, мужчины годятся только для того, чтобы делать с моим телом что-то приятное. Я стала шлюхой, да, да, обыкновенной шлюхой! Но я не видела в этом ничего грязного, кэп. Мне кажется, все или почти все девчонки мечтают о том, чтобы стать шлюхами. Многим не позволяют родители, кому-то встречаются парни вроде тебя. Мои родители плевать на меня хотели, а там, где я жила, хороших парней не водилось… Или это все судьба, кэп? Ты веришь в судьбу?..

        Она сладко дремала на его плече, просыпалась, чмокала от удовольствия своими большими, по-детски пухлыми губами, бормотала какие-то «философские глупости» − она сама называла так свою довольно бессвязную болтовню.

        Когда самолет стал заходить на посадку и под крылом засияли огни вечного города, Сью спросила:

        − Ты думал все это время о ней?

        Он коротко кивнул.

       − Я бы хотела ее увидеть. Я бы сразу поняла, чем она смогла так тебя привязать и обязательно бы это переняла. И ты решил бы, что я − это она. Расскажи мне про нее хоть что-нибудь. Она красивая?

      − Наверное… − Его голос звучал не совсем уверенно. − Но это не самое главное. Нет, вообще-то  в женщине это очень важно, но в ней… Я любил ее не только за ее красоту.

        − Любил? А разве сейчас не любишь?

        Он тяжело вздохнул.

        − Я не имею права ее любить. Она… такая чистая.

        − Вот оно что. − Сью внезапно разозлилась. − А ты, скорее всего, изменил ей с какой-то шлюхой вроде меня. − Она вдруг почувствовала внутри странную пустоту. − Но почему ты это сделал?

        − Потому что я грязная свинья, − сказал он. − Так говорит моя мама. Она говорит, все мужчины − грязные свиньи.

       − Твоя мама мудрая женщина. − Сью хрипло рассмеялась. − Ну да, мы шлюхи потому, что вы хотите нас. Если бы вы нас не хотели… Кэп, твоя жена − маленькая романтическая дуреха. И ты любишь ее как раз за это. Знаешь, чем отличаются романтические дурехи от обыкновенных шлюх? −  Она была обжигающе красива в своем горячем навязчивом желании стать тем, кем она не могла для него стать. − Мы,  то есть шлюхи, созданы для того, чтобы ублажать вашу плоть, а они, эти дурехи, тешат вам душу, Мужчины тщеславны, кэп, и это в вас бывает сильнее похоти. Знаешь, кэп, я бы наверняка ее очень любила.